Зарифа не приняла шутки.
«Хотя бы в другом месте застрять, а не на глазах у этих зубоскалов!» — думала она, вытирая тряпкой промасленные руки. — «Надо залить и расточить подшипники, но кто это сделает здесь?»
Какой беспомощной и жалкой чувствовала она себя возле выведенной из строя машины! Просто реветь хотелось, но трактористка изо всех сил старалась не показать своей растерянности. Яруллу она даже взглядом не удостоила.
Подошел и Семен Тризна, со знанием дела осмотрел пострадавший двигатель.
— Ничего, не волнуйся. Мы от скуки на все руки, сумеем расточить подшипники.
Воспрянувшая духом Зарифа взглянула на Яруллу, но вместо приветствия сказала по-татарски:
— Твоя Наджия люта, как волчица, охраняющая свою нору.
— Поссорились разве? Да?
Тревога, прозвучавшая в его голосе, еще больше взвинтила расстроенную женщину.
— Не бойся, дочь Хасана себя в обиду не даст! Чем только приворожила тебя, не пойму!
— Она родит скоро, — с мягкой укоризной напомнил Ярулла.
— Родит какого-нибудь косматого. Недаром у нее шерсть на лице!
Эти слова возмутили мужа Наджии.
— Если бы так сказал мужчина, я бы его ударил!
— За чем дело стало? Можешь ударить и меня. Ну, ударь, пожалуйста! — разразившись смехом, попросила Зарифа.
— Ты настоящая сатана! — поспешно отходя, пробормотал Низамов.
В душе его происходила жестокая борьба. Теплые ночи, сияющие майские зори, звон жаворонков над роскошными коврами полей, ласковая прохлада леса с голубыми россыпями незабудок на опушках и солнечных полях — все говорило о Зарифе, а он проходил мимо, еле отвечая кивком на ее зовущую улыбку, и так осунулся и потемнел лицом, что Наджия всполошилась.
— Кушать нету, кушайт плохо, — пожаловалась она Елене. — Брукулез, однако, Ярулла.
— Бруцеллез? — переспросила та.
Наджия смотрела недоуменно, затем сгорбилась, вытянув лицо, и, покашляв, постучала себя в грудь.
— Туберкулез? Что ты! Здоров твой муженек. Сто лет жить будет. — С улыбкой глядя, как Наджия все еще втягивает крепкие щеки, силясь изобразить худобу и страдание на лице, Елена добавила: — Мы все тут не цветем.
Спасаясь в эти дни от искушения на своей каланче, Ярулла не так ретиво, как прежде, бросался на помощь буровой вахте. Но иногда, в минуту передышки, он облокачивался на барьер и, забывшись, смотрел вниз, где по целым часам хлопотала у трактора Зарифа. Если та поднимала голову, он сразу отходил от края.
Однако когда трактор ожил и, победно взревев, двинулся прочь, Ярулла разволновался: оказывается, одна мысль о том, что Зарифа рядом, согревала его. С тоской смотрел он на косынку, красным огоньком светившую ему издали.
Когда приехали на практику студенты, Дина Дронова временно перешла в соседнюю контору структурного бурения, где верховодил тоже молодой энтузиаст Денис Щелгунов. Теперь Дине и Дмитрию приходилось видеться реже, и во время встреч они не могли насмотреться друг на друга.
— У-у, как влюблены, черти худющие! — подшучивала Танечка, взявшая шефство над мужем подружки.
В один из погожих майских дней Алексей и Семен Тризна выехали в район, где работала Дина.
Лошади, редко ходившие под седлом, резво бежали по пыльным проселкам. Скоро начнется июнь, когда изнемогает от изобилия трав и ярких цветов тучная земля, когда не продерешься ни в липово-березовом лесу, ни в пахучей речной уреме. А потом наступит либо кроткое погожее пролетье, либо дохнет из среднеазиатских пустынь палящий ветер — суховей с черными пыльными бурями, со знойными, как в Ашхабаде, мучительно-бездождными днями.
Несмотря на трудности, все милей была для разведчиков капризная красавица Башкирия.
Вот они проехали по улице башкирского села. У деревянной мечети под высокими ветлами галдел сход, толпились, шумели люди у сельсовета. Только глянцевито-черные грачи мирно сидели на бревенчатой изгороди заросшего лесом кладбища, да за околицей, где рыжели на бугре пятна сурчин, сонно развалились возле нор большие сурки.
Один, похожий издали на тюленя, поднялся столбиком, посмотрел на всадников и снова лениво свалился на припеке; пушистые серо-желтые сурчата играли возле родителей.
— Сколько их здесь развелось, лодырей! — сказал Алексей.
Тризна тоже смотрел с любопытством.
— Не трогают их. Примета, что ли, какая?
Денис Щелгунов, живший в русской деревне, при конторе, которую устроил в бывшем кулацком доме, по-свойски радостно встретил Груздева и Семена. Совсем недавно он окончил институт, проникся идеями Губкина и с большим рвением охотился за башкирскими геологическими структурами. Был он тоже высокого роста, плечист, голубоглаз, с белесыми, непокорно лежавшими волосами.
— Если бы ты еще бороду отпустил, как наш Дронов, то выглядел бы настоящим варяжским гостем, — сказал ему Сенька.
— Гостям мы всегда рады, а у себя хозяевами желаем быть, — басовито ответил Щелгунов. — Для народа хозяйничать, а не так, как бывший хозяин этой избы. У него был настоящий хутор, и мельница тут, и пасека, и сад плодовый. Но прошлой ночью кто-то часть яблонь подпилил. Не дрогнула рука погубить таких красавиц! Цвели ведь… Вот, мол, ни нам, ни вам!
Щелгунов напоил друзей чаем с молоком и черным хлебом и начал показывать на карте района отметки геологических партий, работавших здесь раньше, и отмеченные значками свои скважины до шестисот метров глубиной, пробуренные на новой большой структуре.
— К осени подготовим для вас еще несколько точек. Только успевайте развертываться. Эх, если бы два хороших грузовика нам дали! А то на лошадях, гужом буровые станки таскаем, мучаемся.
Груздев и Тризна перевозки гужом знали отлично, но можно ли сравнить оборудование их вышек с буровой техникой структурщиков? Тут все во много раз меньше и легче.
Сидя возле вышечки на теплой земле, разведчики обсуждали свои дела. Щелгунов тоже был очень огорчен тем, что последняя скважина дала вместо нефти воду.
Впервые Алексей признался:
— Меджафаров предлагал мне в Баку остаться. Эх, ребята, город-то какой красивый сейчас! Идешь по улицам — сердце радуется. Мы говорим: трудно нам здесь. А им разве было легко, — бакинским комиссарам, расстрелянным осенью восемнадцатого года за Каспием? Сейчас они похоронены в нашей нефтяной столице, вечный огонь горит над их могилой… Кровью их были политы пески, и растут там теперь красные розы.
— Где ты видел розы?
— В Баку на кладбище. А когда я про те пески думаю, у меня дыхание останавливается от ненависти…
Помолчали, каждый по-своему переживая то, о чем говорил Алексей.
— Я хотел бы умереть только с оружием в руках, — сказал Щелгунов.
— И я! — подхватил Семен.
— В бою — это счастье, — согласился Груздев.
— Многие в труде чувствуют себя, как в бою. Похвалили человека — и он может горы своротить, — задумчиво продолжал Щелгунов. — Мы руководителями стали теперь — значит, нам надо по-хорошему использовать трудовую гордость людей.
Семен широко улыбнулся, обнял Груздева за плечи.
— Чувствуешь, руководитель? Ни разу не похвалили меня за мое старание! Минуты свободной не имею! Все я: геолог, чертежник, изобретатель, даже токарь и слесарь, а хоть бы лишним бубликом отметили!
На площадке в это время шла подготовка к подъему керна. Буровой мастер, явно недовольный приездом инженеров, отсыпая из банки пригоршню дробленого фарфора, искоса поглядывал на них. По мнению опытных буровиков, мелкие стеклышки, застряв между стенками колонковой трубы и цилиндром керна, заклинивают его и не дают ему потеряться при подъеме.
— Опять изоляторы со столбов сбили, — упрекнул мастера Щелгунов, заглянув в банку, которую тот, заботливо прикрыв, поставил возле насоса. — Ну какие вы, право, зловредные! Это преступление! Разорите телеграфные столбы, а я отвечай за вас!
Мастер заискивающе улыбался.
— Для дела ведь! Ну где чего взять?! Только грамм сто и засыпал стеклышка. Иначе нельзя: потеряешь, а потом прорабатывай по керну.
Багровый от неловкости, он стал завертывать крышку клапана на промывочном насосе, в который засыпал злополучное стеклышко.
— Надо усовершенствовать кернорватели, — сказал Семен. — Так мучаются люди…
— Еще как мучаемся-то! — обрадовался поддержке бригадир. — До всего своей головой доходим.
— Плохо доходите, если изоляторы со столбов сбиваете, — не сдавался Щелгунов и вместе со всеми направился в контору. — За все приходится отвечать, — говорил он по пути, — и за то, что нефти не оказалось в найденной структуре, и за то, что лекция сорвана на селе! Я в прошлом году принимал участие в раскулачивании, так теперь замучили выступлениями. Плохо, что языка местного не знаю. Христине моей легче: она татарка и запросто объясняется с жителями.
— Где она сейчас? — спросил Груздев, с дружеской симпатией относившийся к Хатире — жене Щелгунова, которую по-русски называли Христиной.
— В районную больницу увез вместе с сынишкой. Второго степняка родила моя учительша. — Лицо Щелгунова просияло в неудержимой, гордой и застенчивой улыбке. — Хоть и трудно с детишками, а интересно. Ждать лучших условий нам не приходится. У разведчиков вся жизнь на колесах.
Покружив по району, друзья вернулись на щелгуновский хутор. Вечером долго сидели во дворе у костра: пекли в горячей золе картошку, обломав с нее белые, немощные ростки, обсуждали со структурщиками, где закладывать новые буровые точки. Лежа на сеновале рядом с мгновенно уснувшим Семеном, Груздев смотрел сквозь пролет под тесовой крышей на звезды и думал: есть ли на других планетах разумные существа? Неужели и там ищут нефть и так же сбивают фарфоровые изоляторы со столбов, чтобы заклинить керн? Или не похожи на людей жители этих планет, иные у них страсти и заботы?..
Рано утром, когда лучи солнца коснулись стропил сеновала, во дворе поднялась шумная, как на пожаре, суматоха: крики, топот бегущих, скрип и хлопанье дверей.
В общем гомоне выделился крик:
— Щелгунова убили!
Алексей вскочил, разом очнувшись от сна, бросился к лестнице.
Дверь в тесовые сени была широко распахнута. Раздвигая толпу людей, набежавших в горницу, Алексей пробился вперед. У перевернутого стола, среди разметанных, залитых кровью бумаг лежал Денис, запрокинув обострившееся, странно побелевшее лицо.
— Видно, сонного они его… — сказал буровой мастер, которого Щелгунов пробирал накануне за сбитые изоляторы. — Вздремнул, сидя за столом, а сзади вдарили.
«Вот тебе „с оружием в руках!“ А у Хатири второй ребенок родился… — Груздев вспомнил смущенную улыбку Щелгунова. — Не успел порадоваться на детишек».
Семен Тризна, упав на колени, приподнял отяжелевшую голову Щелгунова.
— Ребята, да он еще живой!
Все сразу засуетились: кто совал полотенце, кто, расплескивая, подносил ковш с водой, кто полосовал скинутую с плеч рубаху.
— Перевяжем — и в больницу, к Елене Артемьевне, — говорила Дина.
Глядя, как она с помощью Семена и бурового мастера прикладывала самодельные пакеты к ранам на теле Щелгунова, как бинтовала его, пустив в ход даже подсунутую кем-то пеструю занавеску, Алексей думал: «Вчера яблони погубили, сегодня до хорошего человека добрались».
В районной больнице Щелгунова сразу пронесли в операционную.
Осмотрев его, Елена вышла к Груздеву.
— Есть надежда?
— Раны глубокие, но сердце не задето. — И Елена надолго опять исчезла за дверями операционной.
Алексей остался в коридорчике, ожидая, чем кончится вмешательство хирурга, волновался, тревожно посматривал на часы. Потом он услышал голос Хатири в родильном отделении:
— Пустите меня к нему! Пустите!
— Успокойся. Он будет жить. Так ты только повредишь и себе и ему.
«Это Дина ее уговаривает. Кто успел сообщить Хатире о несчастье? У кого повернулся язык сказать о нем женщине, еще не окрепшей после родов?» Груздев встал, стараясь не топать, вышел на улицу и направился туда, где в воскресные дни шумел базар, а в будни сидели одинокие торговки с крынками топленого молока и лукошками яиц.
Увидев шумное скопище людей, телеги с задранными оглоблями, лошадей, стоявших в сторонке у коновязей, Алексей сообразил, что сегодня как раз воскресенье. Вот потому и собрались со всего района деревенские жители.
Тяжелая весна, голодная. В прошлом году суховей опустошил поля, а излишки хлеба от прежних урожаев кулаки, воюя с новым строем, запрятали в глубокие ямы. Но на базары люди все равно съезжаются: кого нужда гонит, кого неуемная жажда корысти. Там пух и перо в ситцевых наволоках, там беленькие, бочонки, рядом корзины, обливные горшки и корчаги. Старый бабай в рваном бешмете тащит под мышкой такого же старого и обдерганного гусака; мужичок расположился с топорищами — авось наклюнется кто. Старуха сидит в телеге, свесив из-под опавшей на острых коленях холстинной юбки большие ноги в чистых онучах и новых лаптях. Одной рукой придерживает донце с расписанным шестиком для кудели, другой — бочонок с медом.
Возле чернобородый цыган сует гражданину с портфелем комок масла, обернутый в газету, твердит назойливо:
— Ведь это пишша!
Должно быть, дорого заломил, а сбавить жаль, и покупателя отпускать не охота.
Тут — споры о политике, там — бабья свара невесть из-за чего; ребятишки снуют, как чертенята, карабкаются на телеги, оглушают всех глиняными и тальниковыми свистульками.
Алексей покружился в людском водовороте, купил у старухи в новых лаптях стакан меду, у заезжего спекулянта — крендель сдобный, хотя и черствый, да шоколадку-батончик. С этим и вернулся в больницу.
Щелгунова уже перенесли в палату. Огромный, он едва помещался на койке, ступни длинных ног, просунутых сквозь железные прутья, лежали на подставленном табурете. Костлявая грудь тяжело вздымалась.
— Спит. Наркоз еще долго будет действовать.
При виде покупок Алексея Елена оживилась, точно маленькая девочка, ожидающая подарка, но сразу поняла:
— Хатире принес?
— Да. Как она?
— Плачет. Не верит, что Денис будет жить. Пойди поговори с нею. Старшего мальчика мы у больничной сторожихи устроили.
Алексей прошел в родильное отделение. Серые глаза Хатири-Христины, покрасневшие от слез, с боязнью устремились к нему.
— Ничего, жив твой богатырь. Очень рад, что ты ему второго сына родила. — Алексей положил гостинцы на столик, наклонясь, заглянул в деревянную кроватку, вплотную придвинутую к койке матери.
Розовое личико младенца с припухлыми веками и еле намеченными бровками забавно выглядывало из пеленок, туго обвитых свивальником: мальчишка спал, оттопырив крохотную губку, чуть посапывал; пахло от него теплым молоком.
«Эх ты, смешной какой! Нефтяник будущий!»
Пришло на ум, что и у Елены может родиться ребенок. Вот такое же беспомощное существо, а потом оно станет звонкоголосым озорником или девочкой, нежненькой и черноволосой, как Елена.
Алексей снова встретил взгляд измученной Хатири, улыбнулся.
— Надежно починили Дениса. Елена сказала, что он проживет еще лет сто. Значит, и плакать незачем. Говорят, молоко от этого у матерей портится. А хороший какой мальчишка!
— Хороший, — подтвердила Хатиря, и хотя слезы у нее потекли сильнее, но это было уже, как дождь под солнцем: и плакала и улыбалась.
Унося в душе отсвет этой материнской улыбки, Алексей вернулся к жене, которая ожидала его в опустевшей приемной.
— Хорошо, что я была здесь, когда привезли Щелгунова, но только отличное здоровье его выручило.
После пережитого глаза Елены запали, но она показалась Алексею еще краше.
— Какое потрясающее чувство — сознание того, что ты помог спасти человеческую жизнь! — с волнением и какой-то непонятной глубинной грустью сказала она. — Говорят, ко всему можно привыкнуть. Пожалуй, верно, если речь идет об условиях существования, но врач никогда не может привыкнуть ни к страданиям больного, ни к чуду возрождения его из мертвых.
Она прислонилась к плечу мужа, а он, обняв ее, испугался: такой серой и увядшей вдруг стала его любимая.