— Что, дорогой? — Елена, чутко догадываясь о причине испуга Алексея, провела ладонью по лицу, как бы желая снять приметы старости. — Я очень устала сегодня — ночь напролет не спала: трех человек привозили для неотложной помощи. И вообще стала быстро уставать в последнее время. То вся горю, то озноб — похоже, лихорадит, но это пустяки… Хирургу в сельской местности заниматься своими недугами некогда, тем более что «неотложка» здесь — почти всегда смертельное дело. В больницу тут обращаются только в крайнем случае.
В трудах и заботах проходило лето, а в августе у Низамовых родился ребенок. Принимала его Елена. Хотя и не хотела Наджия идти к врачам, но тяжесть родов заставила ее лечь в больницу, и ни повивальная бабка-башкирка, порядком струхнувшая, ни Ярулла не препятствовали этому.
Не сразу освоился он со своим отцовством, хотя ему было приятно, что от него появилось на свет новое существо.
Не разберешь даже, на кого из родителей оно похоже — крикливый, беспомощный комочек, а событие в жизни важнейшее. Вез Низамов жену и сына домой на тряской телеге, прислушиваясь к требовательным воплям первенца, горделивая улыбка шевелила, растягивала губы:
— Дает о себе знать!
В тот же день Наджия через мужа незадачливой повитухи-бабки договорилась с муллой, чтобы приехал и дал ребенку имя, хотя Ярулла очень боялся прослыть отсталым человеком. Ведь его товарищи по работе были безбожниками, и лекторы из района специально приезжали к ним читать лекции против религии.
Но Наджия, наверно, с ума сошла бы от горя и беспокойства, если бы кто другой (хотя бы и в сельсовете), а не мулла дал имя парнишке. Она лекции не слушала и по-женски суматошно готовилась принять духовное лицо. Отказать ей в этом после рождения сына было невозможно.
Мулла не заставил долго себя ждать. Вошел он, правда, настороженный, но, поведя носом, успокоился: в тесной комнатке пахло свежеиспеченным курником и лепешками — значит, живут здесь правоверные и намерения у них серьезные. Он уселся на застланных одеялами нарах, подвернув калачиком ноги, а Ярулла положил перед ним на подушке спеленатого ребенка, изо всех сил оравшего и корчившегося под накинутым сверху шелковым платком.
Мулла прочитал молитву, проводя по своему лицу ладонями, потом снял с ребенка платок — единственную роскошь Наджии, сунул себе в карман и три раза наклонился к красному личику новорожденного, продолжавшего отчаянно протестовать против этой церемонии. Наклонясь, мулла всякий раз сообщал младенцу данное ему имя:
— Равиль!
— Равиль!
— Равиль!
Так был «окрещен» первый сын Яруллы, которого русские стали называть Павликом.
Через два месяца подоспело другое важное событие: бригада закончила бурение и приступила к спуску обсадной колонны, чтобы закрепить скважину от устья до забоя.
Рабочие подкатывали тяжелые трубы, связывали канатом по две штуки, а бурильщик с помощью лебедки подтаскивал их к ротору. Каждую навертывали старательно и долго, чтобы не получилось перекоса и не лопнула сталь в нарезке. Плохая колонна могла свести на нет все труды буровиков, немало было случаев, когда скважина вместо нефти давала в щель резьбы воду из верхних горизонтов и создавала богатому, но неудачно испытанному пласту худую славу.
Ярулла трудился с особым усердием. Настроение у него было приподнятое: шутка сказать — решалась судьба будущего промысла! Надсадно шумели моторы, сизый дым ел глаза; одна за другой наращивались трубы и колонна опускалась вниз. Но вдруг она глухо стукнулась в глубине и застопорила. Джабар Самедов, работая рукояткой тормоза, приподнял ее и опустил снова. Звук получился тот же, остановка та же. Вверх-вниз! Вира-майна! Колонна заупрямилась, садясь своим «башмаком» на какой-то уступ, и, похоже, уже прихватывала ее размокшая красная глина: раствор, выплескивавшийся из черного горла скважины, окрашивался цветом сукровицы. Рабочие, поневоле отдыхая, с тревогой следили за ходом борьбы с осложнением.
Наконец Самедову удалось благополучно пройти уступ, образованный в породе; но не успели буровики облегченно вздохнуть, вышка будто подпрыгнула, заскрипев деревянным остовом, раздался оглушительный гул, и высокий фонтан грязи обдал всех.
Ярулла не сразу сообразил, что произошло, но успел увидеть, как дико исказилось лицо мастера, даже слезы брызнули из его глаз. Оборвалась резьба, и вся громада из труб рухнула на забой.
Почему Самедов заплакал? Видно, нервы его не выдержали повседневного испытания, тоже стали сдавать. Когда кто-то сказал, что резьба подвела, потому что оборудование доставляла женщина-трактористка, Джабар совсем взбеленился и чуть не затеял драки.
Потом он, вооружись ловильным колоколом, занялся охотой за трубами, рухнувшими в скважину, и опять от его усилий вышка заходила ходуном, а Ярулла замирал от страха: вдруг оборвется еще талевый блок и останется от буровой вахты мокрое место? Только к исходу вторых суток Джабар сумел уцепиться за муфту верхней трубы, и началось вытягивание стальных звеньев, которые во многих местах напоминали скрюченные и поломанные макароны.
Ох, нелегкое, оказывается, дело заново собрать и спустить обсадную колонну! Но когда приехала перфораторная бригада простреливать низ этой колонны, где надеялись встретить песчаник, пропитанный нефтью, разведчики окончательно потеряли покой.
— А ежели покрепче стукнешь? — спросил Ярулла техника, который заряжал перфоратор.
— Тогда рванет! Тебя может пополам перерезать, от нас только брызги полетят.
— Не больно хорошо. Да!
Ярулла отступил, продолжая с интересом наблюдать, как начальник взрывного отряда осторожно вводил под круглые отверстия в трубе перфоратора конусообразные заряды. Может быть, товарищи преувеличивают опасность для пущей важности, но все-таки… взрывчатка. Не остался бы сиротой Равиль Низамов.
Однако уходить домой не хотелось. Вдруг из первых же пробоин, выплюнув пустой перфоратор, взметнется грозная, но желанная струя нефти, заплещет, зашумит на всю окрестность? Вот бы! В расчете на такую возможность над скважиной заранее установили задвижку — если ударит фонтан, Ярулла сразу бросится закрывать ее. Стреляют на глубине около тысячи метров, и звуки доносятся слабо. Долгая песня получается.
Буровики ходили теперь вокруг вышки, забыв об отдыхе; изнывая от беспокойства, заглядывали в горло скважины.
— Отойдите, ради Христа! — сурово просил техник.
Семен Тризна помогал начальнику отряда вести учет взрывов; то и дело наведывались Дронов и Груздев — все были взбудоражены.
Прислушиваясь к вою октябрьского ветра, зло толкавшего вышку, отчего она вздрагивала своими мощными деревянными ребрами сверху донизу, Ярулла топтался то на пустом «подсвечнике», то на помосте. Дома Наджия, наверно, сварила суп, заправленный картошкой или лапшой (хорошо бы похлебать горячего!), но разве можно уйти?
— Плохо работают эти штуки! — с досадой сказал Джабар Семену Тризне, отмечавшему расстояние между прострелами на черном мокром кабеле, который, разбрызгивая раствор, шел из скважины на лебедку. — Опять осечка одним патроном. Сдохнешь, пока дождешься результатов!
И на второй и на третий день дело шло так же (в ночное время работать со взрывчаткой не разрешалось), поднимается и опускается перфоратор, стреляют, стреляют — изрешетили, наверно, весь низ колонны, а толку нет!
«Ну как вовсе не будет нефти? Тогда забирай жену и сынишку и кати куда хочешь», — думал Ярулла. Вздремнув дома с часок, он снова бежал к буровой, смотрел на чужую работу, прислушивался к разговору Семена Тризны и Дронова:
— При выстреле перфоратора возникает давление воздушной струи в тысячи атмосфер…
Что за сила тысяча атмосфер? Все равно, что шестьсот миллионов лет — возраст, который Сенька приписывает здешним породам! Любит поговорить Сенька-начальник, но и до работы охоч, хотя сейчас здесь для него настоящего дела нет. А он тоже словно прикован к буровой и до того извелся от ожидания, что Ярулле хочется сказать: «Иди-ка ты домой! Поспи маленько, а то заткнешь заряд не тем концом, либо головку у него отломишь — и натворишь чудес! Потерпим лишний день, а то как бы скважину не испортить!»
Но Ярулла только думает так, а сам опять заглядывает в широкую горловину колонны: глинистый раствор, заполняющий ее почти до краев, стоит спокойно. Вот оказия!
Даже появление Зарифы на помосте вышки не согнало отрешенного выражения с его лица. Да и она не очень оживилась при встрече, наоборот, строго посмотрела: дескать, беретесь за дело, а толком выполнить не умеете.
— Неужели и этот объекыт придется списывать со счета? — щегольнув знанием русского языка, спросила она Тризну.
Семен с досадой, молчком отмахнулся, что было совсем не в его характере.
Молодые степняки уже знали: капризна нефть слоя карбона, а прострел колонны — полдела; поэтому решили помочь скважине «раздышаться», откачав из нее весь глинистый раствор. Неизвестно, сколько времени будет работать сваб-поршень, прежде чем пласт откликнется на усилия людей, но чем больше светлел раствор, тем мрачнее становились лица буровиков.
— Откачиваем ее, как утопленника! — горько пошутил Алексей Груздев, теряя надежду и стараясь превозмочь общий упадок духа.
Наконец мутноватая, липкая на ощупь жидкость сменилась горько-соленой водой, которая шла вместо нефти из простреленного пласта. При подъеме сваба соленые брызги так и взлетали, обдавая подавленно молчавших разведчиков.
Джабар Самедов вытер лицо тяжелой рукой, облизал губы и зло сплюнул.
— Нечего сказать, отплатила нам скважина за труды! Это наш пот из нее брызжет!
Новая неудача на буровой оглушила, привела в отчаяние Алексея Груздева. Он так и написал в Москву Сошкину: «Произошла у нас форменная катастрофа».
А тут еще страшная беда — заболела Елена. Странная хворь подкосила ее, и ни сама она, ни терапевт сельской больницы не смогли поставить диагноз. Первое время она еще перемогалась, ездила на вызовы в ночную пору, продолжая работать, несмотря на уговоры друзей и мужа.
— Дорогая, тебе хоть немножко лучше? — Алексей сел на табурет возле узкой больничной койки, взял руку жены, всмотрелся в глаза, утратившие блеск и живую теплоту. — Где ты, Аленушка-а?
— Я слышу. — Она очнулась и даже попыталась улыбнуться. — Плохо мне. Больно… Каждый суставчик ноет. Вот нога… — Елена обеими руками с усилием потянула на себя одеяло, обнажив маленькую ногу с высоким подъемом. — Так болит — терпеть невозможно.
Он провел ладонью по стопе, задержал в горсти холодные пальцы.
— Грелочку положить?
Женщина покачала головой, посмотрела искоса, не то боязливо, не то враждебно.
— Легче не будет…
— Это пройдет, не расстраивайся, — с тяжелым смятением в душе сказал он. — Поедем в Уфу. Там, в городской больнице…
— Нет, не хочу! Здесь я хоть изредка вижу тебя, а там умру в одиночестве. Ты не сможешь приезжать в Уфу: работа на позволит. Забудешь… — Голос Елены задрожал. — Я подурнела теперь, а ты так молод!
— Ну, что за выдумки! — с тоской и страданием вырвалось у Алексея.
Елена почувствовала, как ему тяжко, попросила спокойнее:
— Причеши меня.
Он расплел ее косы, расчесал их и с минуту смотрел, как лежала она, побледневшая, утопая в черной массе волос, которые, спадая с подушки, касались пола.
— Страшная стала, да? Я бы сама, но болят руки. Зарифа и Танечка причесали меня вчера, а ночь была такая тяжелая, и я опять растрепалась.
Алексей не ответил: тугой ком стоял в его горле, молча прижал к лицу волнистые пряди волос, ощутив их родной запах, смешанный с запахом лекарств, и начал старательно заплетать косы, не обращая внимания на сочувственно-завистливые взгляды соседок жены по палате, — поглощенные своим горем, они оба не замечали никого вокруг.
— Тебе такую бы жену, как Зарифа. Я смотрела на нее, и сердце сжималось. Юная, огневая. Но ведь и я была не хуже! Почему мы не встретились раньше?! Хотя тогда ты был ребенком. Боже мой, какая я несчастная! — И Елена заметалась на подушке, незнакомым голосом вскрикивая: — Больно! Помогите!
Алексей кинулся за врачом.
Придя в себя, вся в испарине от жестоких мучений, она говорила, держа в слабых ладонях руку Груздева:
— Боюсь, что я заразилась во время операции. Это перед тем, как ранили Щелгунова. Был один случай, осложненный болезнью крови. Перчатка оказалась надорванной, а накануне я оцарапала палец. Ведь с весны недомогаю. Какие-то ознобы странные. Лихорадило. Уставала. Давно уже пора бы отдохнуть, полечиться.
— Обязательно надо отдохнуть, дорогая, ты так много работала! — Истерзанный тревогой Алексей все еще цеплялся за надежду на поездку в Уфу. — Завтра вызовем профессора.
— Конечно, пусть приедет, — страстно подхватила Елена. — Очень важно для пациента — авторитетный врач. Иногда несколько слов ободряющих — и человеку уже легче. — А через минуту она говорила в полубреду: — Нет, мне лучше умереть. Надо, надо умереть! Тогда я не буду изводиться от вечной боязни потерять тебя. Ведь лет через десять стану совсем старуха, а ты… Уходи, не слушай! Ты не должен подслушивать. Это боль и слабость говорят во мне. Уходи! Нет, не уходи. Я знаю: ты любишь и никогда, никогда не покинешь меня! Где найдешь такую любовь?..
— Я не ищу другой. Зачем напрасные сомнения? Главное сейчас — твое здоровье. Вот поедем в Уфу…
— Нет, нет, я никуда не поеду! Тебе хочется отправить меня в дальнюю больницу, чтобы избавиться от обузы. Но неужели не потерпишь немножко? Ведь я не прошу бывать каждый день. Мне только бы знать, что ты здесь, близко, что я в любое время могу позвать и увидеть тебя.
Возражать было бесполезно.
Через три дня из Уфы приехал профессор. Долго внимательно осматривал больную, но диагноз поставил туманный: «Инфекционное поражение кровеносных сосудов».
Алексей, совершенно убитый, привез профессора в свою землянку, где Зарифа и Танечка приготовили обед, снова настойчиво спросил:
— Чем же лечить?
Профессор только развел руками.
— Ничего утешительного не могу сказать, батенька мой! Не дошли… Да-с, пока не дошли медики! Понимаю: мучительно очень. Уколы морфия придется делать, чтобы облегчить страдания. — Неожиданно вскипев, он закричал резким фальцетом, не вязавшимся ни с его мощной фигурой, ни с выхоленным лицом, украшенным седеющей эспаньолкой: — Беречься надо было! Беречься, молодой человек! А вы тут живете хуже цыган. Настоящие дикари-с! В палатках, в землянках… Женщин затащили на эту добровольную каторгу. Эх, вы-ы! А еще образованные люди.
Суровая зима опять намела непролазные сугробы. По ночам в чернолесье, в диких заснеженных лощинах выли голодные волки. Голодновато было и разведчикам, хотя они уже привыкли довольствоваться самым малым. В один серый день рухнула со страшным треском подпиленная вышка Джабара Самедова. Глядя, как валилась деревянная громада, не успевшая потемнеть от времени, буровики еще раз пережили крушение надежд: такие жертвы принесены — и зря!
Рабочие, как стая птиц, принялись выклевывать, выдергивать гвозди из разлетевшихся во все стороны досок, а Груздев ушел в контору писать новое письмо Сошкину.
Трудно ходило по бумаге перо, и письмо получилось мрачное, Алексей даже перечитать его не смог, сразу вложил в конверт и отправил в Москву, где Иван Наумович вместе с Губкиным добивались разрешения продлить поиски нефти на востоке. Лишь их неукротимая энергия помогала дышать здешним разведкам.
— Давай учи меня на бурильщика, — потребовал Ярулла от Самедова, когда бригада перебралась на другую вышку.
Новую точку для них нашел Денис Щелгунов. Он уже поправился после ранения, только стал еще угловатее в широких плечах и тоньше в поясе.
Горе Груздева очень волновало его. Он стал чаще заглядывать к соседям, подарил несколько книг из своей небогатой библиотечки, привез шахматы, а сегодня притащил радиоприемник собственной конструкции. Заметив рассеянную отчужденность Алексея, предложил ему поехать к Христине, которая опять заметно пополнела, посмотреть на подрастающих мальчишек. Подумал о возможности скорого одиночества Алексея и, однако, не удержался, сказал с доброй улыбкой: