«Живут не ропщут, и жен своих сюда затащили, таких же сумасбродных. Слов нет, Танечка может скрасить жизнь кому угодно даже на Северном полюсе: все в ней сверкает молодой радостью. А что заставило приехать сюда жену Груздева, точно сошедшую с картин художников эпохи итальянского Возрождения? Вера в грядущий расцвет Башкирии? Чепуха! Неужели не могла она увезти отсюда Алексея?»
Безродный заметил: все местные аборигены смотрят на него презрительно и враждебно. Что нужды? В последний раз он в этой землянке, и, конечно, года через два ничего, кроме ямы, заросшей травой, не останется от нее в степи. Скорее прочь отсюда! В Москву! В Баку! Под крылышко Меджафарова, властного, как феодал, но охотно заигрывающего с нефтяниками. Он монополизирует в Баку добычу нефти и очень ревниво относится к попыткам открыть новые нефтеносные районы.
При виде угрюмого Яруллы Олег Сергеевич почувствовал холодок меж лопатками: и рабочие глядят, как волки. Они-то что? Работать хотят? Но не строить же ради них буровые вышки на пустом месте!
Не было в этот миг для Яруллы никого дороже светловолосого, скуластого, немножко похожего на татарина Ивана Наумовича, и очень пугала грусть, вдруг проглянувшая в его серых глазах, не скрытая, а увеличенная стеклами очков.
«Давай, Иван Наумович, скажи свое крепкое слово, пока он не ушел!» — мысленно просил Ярулла, не смея вмешиваться в серьезный разговор, боясь, что все уже кончилось и верх остался за приезжим.
С ожиданием смотрели на Сошкина и Сеня Тризна, и Алеша Груздев, и Дмитрий Дронов.
Будто уступая общему желанию, Иван Сошкин заговорил, но нехотя, видимо сознавая бесполезность дальнейшего спора с комиссией:
— Губкин сказал, что особые условия залегания местной нефти…
— Слыхали уже! — грубо перебил Безродный. — Ваш Губкин — собиратель геологического фольклора. Умрет и все свои идейки унесет с собой. Руда под Курском. Нефть в Поволжье, в Сибири — нефть! Даже полагает, что алмазы там есть! Вон чего захотел. — Безродный чувствовал себя сведущим в геологии не менее Губкина — не сегодня-завтра могущественные покровители (тот же Меджафаров, вождь Азербайджана) могут выдвинуть его в президенты Академии наук. Взбодренный этими мыслями, он воскликнул почти весело:
— Настоящий сумасброд ваш Губкин, а вы швыряете народные денежки на его фантазии! Руда под Курском? Ха-ха!
С тем и вышел из землянки, хлопнув дверью, вслед за ним отправились восвояси остальные члены комиссии.
После их ухода наступила гнетущая тишина.
— Настоящее вредительство! — сказал наконец Сеня Тризна, пунцовый от возмущения. — Я бы этого Безродного отдал под суд и расстрелял.
— Зачем стрелять? Руки марать нельзя, — снова разгорячился Ярулла. — Пускать сюда не надо. Что, понимаешь, ездят, путают!
Сошкин отозвался на слова молодых коротким, нервным смешком и притих, хмуря брови: нужно срочно действовать. Но как? Писать Ивану Михайловичу, в ЦК или опять в Академию наук? Пусть пришлют оттуда еще комиссию, пусть даже не одну, а пока они будут заседать, продолжать бурение: ведь не сегодня-завтра может обнаружиться нефть.
И уже собранный, готовый всюду доказывать правоту своего дела, Сошкин дружелюбно поглядел на разведчиков:
— Не думаю, чтобы здесь было вредительство. Тут, братцы мои, консерватизм окаянный. Как Олег Сергеевич на Яруллу-то обрушился! Не понравилось, что рабочий упрекнул его. Понятно, этот горе-ученый свою амбицию превыше всего ставит, охраняя ее, даже на Губкина дубинкой замахивается.
Белым огнем полыхают снега, ослепительно светясь под мартовским солнцем. Бодро бежит Пегашка, запряженный в кошеву, поматывая гривастой головой. Сморенный дорожной дремой, покачивается за спиной конюха закутанный в тулуп Олег Сергеевич. Следом трюхает крестьянский мерин, а в розвальнях дремлют члены комиссии, подняв высокие воротники овчинных шуб.
Тепло Безродному в глубокой кошеве, набитой сеном: устав клевать носом, он усаживается поудобнее, благодушно посматривает по сторонам.
Бегут навстречу деревеньки. Ветер задрал на крышах изб солому, обтаявшую на припеках. Как бриллианты сверкают сосульки — вот они, губкинские-то алмазы! Безродный презрительно фыркнул. Вспомнилось бриллиантовое колье, мерцающее голубоватым светом, которое он купил жене почти задаром в трудном восемнадцатом году. Красавица Марина Матвеевна слыла обаятельнейшей женщиной и немало способствовала продвижению Олега Сергеевича по службе.
Оборванные башкирские детишки копошатся у завалинок. Вон один кинулся вдоль улицы босиком, высоко вскидывая красные пятки, ничего, не пропадет, крепышом вырастет. У Безродного двое сыновей; Марина Матвеевна до пятнадцати лет водила их в панамках и коротких штанишках. Сейчас уже оба в аспирантуре. Младший учился в музыкальной школе… Приятно сидеть дома в удобном кресле и слушать, как играет на рояле сын, прекрасный юноша, с печатью высшей интеллектуальности на челе. В кабинете и столовой отличной московской квартиры в рамах, гармонирующих с мебелью, картины известных мастеров русской живописи, есть голландцы, итальянские полотна. Частное собрание Безродного экспонируется на всех выставках. Отец его, известный присяжный поверенный, занимал целый бельэтаж солидного особняка, и конюшня во дворе была, и выезд свой. Олег Сергеевич с детства привык к достатку.
Да, весна уже чувствуется и в Башкирии. Солнышко пригревает, золотит бугры, покрытые блестящим настом. В хрупком морозном воздухе пробивается пресноватый волнующий запах талого снега, хотя до проталин еще далеко. Березовая роща — сплошная гущина из тонких красноватых прутьев, мелькают понизу черно-белые стволы, а там сосновый бор, согнав темную хмурь с золотисто-зеленой хвои, подступает к островерхому шихану — обнаженному выходу известняковых пород. Проселок тянется к Оренбургскому тракту, по которому с попутной машиной до Уфы рукой подать.
Тишина. Даже вспугнутый кем-то с ночной лежки бездомный волк, неспешно пересекающий вдали край поля, не нарушает благостного настроения академика, только Пегашка всхрапывает да тревожно прядает ушами.
Бывали когда-то сытые времена в Башкирии, но задолго до революции согнали с земли башкир царские чиновники, помещики и свои местные богатеи, затравили, загнали в петлю безысходной нужды. И вымер бы этот народ, не приди советская власть, которая вернула башкирам право на землю. Ну и пусть их устраиваются по своему разумению! Зачем им какое-то «Второе Баку»?
Недели через две была добурена до забоя скважина, на которую разведчики возлагали большие надежды. Когда заканчивался прострел пласта, где ожидали найти нефть, на буровую приехали все работники конторы во главе с Сошкиным. Напросился и Джабар Самедов, чтобы не прозевать торжественный момент в жизни соседней бригады — не часто такое бывает: скважина бурится до проектной глубины не меньше года.
День выдался пасмурный, ветреный, но настроение у собравшихся людей было приподнято-праздничное, хотя и нервозность чувствовалась в их возбужденных голосах и необычно суетливых движениях.
— Заранее все рассчитываем, забой изучаем досконально, и вдруг неуверенность возникает! — с беспокойной улыбкой говорил Груздев товарищам, толпившимся на помосте.
Сошкин молчал в напряженном ожидании. Во внутреннем кармане его кожаного теплого пальто лежал сложенный вдвое ведомственный журнал с очередной разносной статьей, в которой были использованы материалы последней комиссии Безродного. Как видно, Олег Сергеевич успел дослать их в набор перед самым выходом журнала. В статье обличались слепые кроты в башкирской степи, упорно подрывающие государственный бюджет. Много обидного высказано в адрес Губкина. Несколько раз перечитав статью, Сошкин дивился злобности противников и с горестью думал о своих «ребятах», с которыми пока не обмолвился по этому поводу ни единым словом.
«Успеют получить незаслуженную, к тому же не первую, оплеуху».
Может быть… Нет, не может, а наверное появятся сейчас в глинистом растворе радужно сверкающие блестки, а потом тугим коричневым потоком хлынет долгожданная нефть. Вот тогда Сошкин прочитает статью вслух, и здешние энтузиасты посмеются над ее учеными авторами. Коллективно подписались академики для пущей важности!.. Презрительная усмешка тронула обветренные губы Ивана Наумовича, он знал, как «организуются» подобные выступления — один подписал, подсунул другому; тот, даже не вникнув в суть дела, подмахнул в порядке круговой поруки и передал дальше. Разведчики бьются здесь, чтобы открыть богатства для народа, а им кричат: «Где же ваша нефть?» Да ведь пока идет разведка! Подождите, ударит настоящий фонтан, и сразу стократно окупятся расходы.
Сошкин то кружит возле буровой, всматриваясь в поток струящегося по желобам глинистого раствора, то заглядывает в устье скважины, однако никто не замечает его волнения, потому что волнуются все. Джабар Самедов, сдвинув набекрень ушанку, дает советы мастеру, как лучше расшевелить «молчащую» скважину; рассказывает случаи из своей практики. Джабар считается счастливчиком и очень боится, чтобы соседние буровые мастера не обскакали его — не открыли бы нефть первыми, но сейчас готов сделать все, лишь бы ударил фонтан.
— Не может быть, чтобы опять впустую! — говорит он Груздеву. — Неужели сломаем и эту вышку?
Алеша почти болезненно морщится: не раз уже было такое… Рабочие увезут стальную фонтанную елку, поднимут трубы, горло скважины, не оправдавшей себя, забьют цементным кляпом, и с шумом рухнет на землю сорокаметровая махина подпиленной вышки. Жители соседних деревень растащат доски, и никто потом следа не найдет от бывшей буровой. Страшно подумать…
Нет, здесь так не будет — ведь поиски полевых партий и проба на буровой обнаруживали явные признаки нефти!
Нетерпеливо ожидают разведчики первого вздоха скважины. Как она проявит себя? Что выбросит с тысячеметровой глубины?
Ждут, а буровая бригада старается помочь скважине «раздышаться», откачивая раствор. Время идет; чтобы скоротать ожидание, Семен Тризна приносит чертеж геологического разреза, затевает спор с Алексеем, остальные толпятся вокруг, озябшие, голодные и нахохлившиеся, точно воробьи на морозе. Наконец скважина «вздохнула» и, сразу разрешив все вопросы, сомнения, тревоги, выбросила… соленую воду.
Вода шла из трубы, предусмотрительно отведенной от устья скважины за пределы буровой, и час, и два, и три. Ни малейших признаков нефти, но люди еще долго стояли над ручьем, убегавшим в заснеженный овраг.
Отойдя от вышки, Иван Наумович направился куда глаза глядят. Под пасмурным небом метался бесприютный ветер, уныло завывая в кустарниках. Холмистая башкирская лесостепь, выбеленная снегом, широко раскинулась вокруг.
Вот тебе и пологие структуры, из-за которых не стихает спор в Москве, Ленинграде, Баку и Грозном! Нефтяники ломают копья, а недра земные загадочно молчат. Выброс воды не ответ: возможно, не так пробурили, не попали в свод структуры.
Оступившись, Сошкин взмахнул руками, и будто по сердцу задел затиснутый в нагрудный карман журнал.
— Опять подвела буровая! Столько трудов, столько почти нечеловеческих усилий, даже страданий, — и зря!
В неудачах он винил только собственную неумелость, недостатки в методах работы: прекрасные здешние места навсегда приковали его, обещая несметные, сказочные богатства. Вопрос в том, как до них добраться?
Ни медвяные ароматы цветущих полей, ни смолистый настой хвои соснового бора не доставят геологу такого удовольствия, как запах, которым обдаст его выступившая на поверхность нефть или черный прожилок битума, вскрытый разведочной штоленкой.
Битумом в Древнем Египте пропитывали бинты для обертывания мумий, смолили, по библейскому преданию, Ноев ковчег, а мать Моисея покрыла им тростниковую корзину, в которой ее младенец поплыл по течению реки. Земляная смола — битум… Там, где она выступает, земля бесплодна: ни кустика, ни травки. Но как дорого сердцу геолога это мертвое, черное пятно! Как радужно сияют для него нефтяные пленки на калужинах и болотах!
Шагая неведомо куда по дороге, накатанной полозьями саней, стараясь отвлечься от мысли о новом поражении, Сошкин заставлял себя думать о Москве. Но мысли упорно возвращались к ускользнувшему опять из рук подземному кладу. Далась ему эта нефть! Будто нет ничего на свете интереснее! Еще во времена студенчества однокурсники смеялись над одержимостью Вани Сошкина и однажды написали на доске огромными буквами: «Фузулина Сошка». Тогда его больше всего интересовало то, как мельчайшая живая пыль — все эти фузулиниды, мшанки, фораминиферы, кораллы, — опустившись на морское дно, смогла породить баснословное количество нефти. Увеличенные макеты причудливых раковин этих крошечных существ всякий раз поражали его воображение. Он срисовывал их у стендов музея, с жаром одолевал книги, рвался в экспедиции, ловил каждое слово на лекциях.
Не мудрено, что академик Губкин приметил белоголового студента, угадав в нем будущего крупного ученого.
И вот сейчас этот ученый, бесцельно бредя по степи, говорил себе:
«Снова мы дали нашим недругам повод для торжества. Но, черт возьми, разве можно торжествовать оттого, что скважина оказалась пустой! Ведь где-то — вдруг совсем рядом — под непроницаемой шапкой глин таятся нефть и попутный газ».
Сошкин вспомнил опечаленные лица молодых инженеров, то, как тихо, словно при покойнике, переговаривались рабочие, глядя на воду, идущую из скважины.
«Да и вправду покойник: скважину-то похоронить придется, а стоит она без малого миллион рублей. Выходит, не зря нас назвали слепыми кротами!..»
Губкин при последнем разговоре в Уфе по прямому проводу сказал: «Пусть буровики не снижают темпов. До ЦК дойдем, а работы прекращать не будем».
«Работали, не жалея сил, но вот опять незадача! Поверили в эту жар-птицу — нефть и изломали себе всю жизнь! Будто два века жить собираемся, ан не успеешь оглянуться — старость на носу».
— Иван Наумович! — в который уже раз окликнул издали Алексей Груздев, шагавший следом то по твердому насту, то по ухабистому проселку. Но Сошкин ничего не слышал.
Была в его размеренной походке, в том, как он шел, не разбирая дороги, полная отчужденность от всего окружающего.
Остановись на ледянисто блестевшем бугре, под которым темнела в лощине соседняя деревушка, Сошкин снял запотевшие очки, подышал на стекла, протер, снова надел и неожиданно увидел подходившего к нему Джабара Самедова. Буровой мастер, успевший хватить с горя, вознамерился всерьез потолковать с ученым.
— Плохо дело, Иван Наумович! Черт его знает, где эта нефть тут сидит! — заговорил он, надвигаясь на Сошкина широкой грудью. — Полюбовался водичкой из скважины — совсем расстроился. И ребята приуныли… Вот выпил — не стерпела душа! Теперь думаю: вдруг мы на своей буровой тоже маху дадим? А? Такие трудности терпим — и напрасно! Вчера целый день простояли: бурильных труб не хватило. Завтра долота нового нету. Талевый канат сносился, весь иголками ощетинился. Где другой возьму?! — И тут Самедов сказал, как узлом завязал, такое, что Сошкин смутился. Да, есть от чего расстроиться!
— Иван Наумович! — снова крикнул Груздев, встревоженный было внезапным появлением возле своего шефа какого-то нескладного крупного человека. Но он сразу же узнал в нем Джабара по его пьяной повадке — руками размахивает широко и ноги тоже ставит врозь неуклюже, но прочно — споить бакинца до положения риз никому не удавалось.
Алексей понимал, какое смятение охватило Сошкина, когда скважина сказала свое «нет». С чем сравнить это «нет»? Разве что с отказом женщины, которую любишь. До встречи с Еленой Груздев даже не представлял, что существует такое могучее чувство. Только мысль о ней, единственной, и смягчает сейчас горечь неудачи.
Сошкин отошел от Самедова, но опять повернул в степь.
— Куда вы, Иван Наумович?!
Тот наконец услышал, оглянулся.