— Я вам верю, вы человек знающий… — вздохнул Твердохлебов.
— Ну что ж, не думал, что вы такой покладистый. Про вас другое рассказывали, — усмехнулся следователь Курыгин.
Ответить Твердохлебов не успел — дверь открылась, и в кабинет вошел генерал-майор Чепуров. Следователь вскочил, будто его током ударило, едва не опрокинул стул, на котором сидел. Поднялся и Твердохлебов.
— Товарищ генерал-майор, разрешите доложить…
— Не надо. Садитесь. — Чепуров подвинул свободный табурет от стены поближе к столу, уселся, проговорил:
— Допрашиваете?
— Так точно, товарищ генерал-майор, веду допрос арестованного.
— Продолжайте. Не обращайте на меня внимания. — Генерал внимательно посмотрел на Твердохлебова.
— Итак, подследственный Твердохлебов, вы подтверждаете, что во вверенном вам штрафном батальоне рассказывались антисоветские анекдоты?
— Может, кто и рассказывал. Сами понимаете, народ сложный, многие прямо из лагерей на фронт пришли. Так что вполне допускаю. Но я лично ни разу не слышал.
— В письменных заявлениях указывается прямо, что много раз антисоветские анекдоты рассказывались непосредственно в вашем присутствии, — холодно-официальным тоном произнес следователь.
— Такого не было. Если б я услышал, я бы уж точно… я бы пресек это дело! Не допустил бы, конечно, такого безобразия, — отвечал Твердохлебов.
— Назовите фамилии бойцов, которые рассказывали подобные анекдоты.
— Да как же я могу их назвать, когда я не слышал ни разу?
— Лжете! Знаете! Выгораживаете! Покрываете! — повысил голос следователь. — Фамилии назовите!
— Ну, был один такой… — опять протяжно вздохнул Твердохлебов. — Говорили мне про него, что любит всякие анекдоты травить. Котов фамилия. Только убили его три дня назад. Когда немцы наступали. Бессмысленно мне эти фамилии называть, гражданин следователь. — Твердохлебов приложил руку к сердцу. — Весь батальон полег во время немецкого наступления. От восьмисот человек семнадцать осталось. Кого я ни назову — все мертвые. Видать, мне за всех отвечать придется.
— Придется! Ответите! — почти выкрикнул следователь и краем глаза покосился в сторону генерала.
Тот сидел с невозмутимым видом, сложив руки на животе. И вдруг спросил:
— И много танков ваш батальон уничтожил?
— Не было возможности точно сосчитать, гражданин генерал-майор. Примерно штук сорок — пятьдесят…
— Весь батальон полег? — переспросил генерал.
— Весь, гражданин генерал-майор. И артиллерийский дивизион. Командир дивизиона капитан Бредунов получил смертельную рану.
— Устояли на позициях?
— Устояли…
— Гм-да… — кашлянул генерал Чепуров и поднялся, пошел к двери. В дверях обернулся, буркнул: — Продолжайте, продолжайте…
— С какой целью взяли в батальон священника? Это как объясните? Чтобы он антисоветскую пропаганду вел?
— Бог с вами, гражданин следователь, какую антисоветскую пропаганду? Прибился он к батальону — ну не гнать же его взашей? А сражался он, дай бог всякому… геройски сражался. Никакой пропаганды я от него не слышал.
— Опять лжете! Начальник особого отдела дивизии майор Харченко лично слышал, как он читал солдатам то ли Библию, то ли черт знает что!
— Но Библия — это же не пропаганда против советской власти?
— Религия — опиум для народа! — рявкнул следователь и стукнул кулаком по столу. — А вы что в батальоне развели?! Церковные службы? Послушали поповские проповеди и девчонок насиловать пошли! И не имеет значения, мертвые они на данный момент или живые!
— Как не имеет значения? — поднял голову Твердохлебов. — Да они ж… они…
— Хватит! Я вашей демагогии достаточно наслушался! Лучше садитесь и пишите.
— Что писать?
— Кто изнасиловал девчонку, кто рассказывает антисоветские анекдоты, кто мародерствует — все пишите…
— Я этого писать не буду, — Твердохлебов покачал головой.
Следователь долго молча смотрел на Твердохлебова, постукивал карандашом по столу, потом проговорил:
— Я не люблю, когда на подследственного оказывают физические методы воздействия, но если меня к этому вынуждают… придется прибегнуть…
— Да что ж… — Твердохлебов опустил голову, с силой сжал кулак, так что хрустнули суставы. — Чему быть, того не миновать…
Новое пополнение штрафного батальона выстроилось на небольшой поляне в глубине передовых позиций. Семнадцать «стариков» стояли в шеренге рядом. Майор Харченко окинул строй взглядом, затем посмотрел на стоявшего рядом с ним среднего роста человека лет сорока, в шинели без погон.
— Внимание, штрафники! Вот ваш новый комбат — Головачев Андрей Сергеевич.
— А Твердохлебов где? — спросил кто-то из строя «стариков».
— Кто спросил? — мгновенно отреагировал Харченко.
Строй молчал.
— Кто спросил?! — повысил голос Харченко.
Строй молчал.
— Неужто такие пугливые? — усмехнулся Харченко.
— Ну, я спросил, — вышел вперед Балясин: — Ротный Балясин.
— Переживаете за Твердохлебова? — спросил Харченко.
— Я переживаю.
— Вот тебе лично я и отвечу. Твердохлебов арестован за развал дисциплины в батальоне, за антисоветскую пропаганду, за мародерство, за изнасилование девушки. Достаточно?
— Нет, гражданин майор.
— Чего недостаточно?
— Я ничего не понял, — отвечал Балясин.
— Не понял? Та-а-ак… Кто еще не понял, шаг вперед.
Все семнадцать человек шагнули вперед.
— Следом за Твердохлебовым хотите загреметь? Это устроить — раз плюнуть. Эй, священник, как тебя?
— Отец Михаил.
— Я спрашиваю, как твоя фамилия, имя и отчество! — разъярился Харченко.
— Менделеев Тимофей Александрович.
— Ишь ты, какая знаменитая фамилия, — усмехнулся Харченко. — Почему одет не по форме?
— Не дают, гражданин майор. Интендант сказал: нету, ходи в чем ходишь.
— Вот за это Твердохлебов и сидит. За ваши грехи.
— Наш главный грех, что не подохли вместе со всеми, — проговорил Балясин. — В следующем бою, будьте уверены, поляжем.
— Ты что, следом за Твердохлебовым захотел? — после паузы спросил Харченко.
— А нам все равно, где подыхать, — раздался из строя голос.
— Кто сказал? — вновь встрепенулся Харченко.
Из строя вышел Глымов, отрапортовал:
— Ротный Глымов.
— Слышал про тебя, слышал, — покивал Харченко. — Значит, все равно, где подыхать?
— Абсолютно, — спокойно ответил Глымов.
Харченко подошел вплотную к Хлымову, проговорил, дыша в самое лицо:
— Здесь, на фронте подыхать будете. Хоть какая-нибудь польза будет родине от ваших поганых жизней.
— От наших хоть какая-то польза будет — от твоей никакой, гражданин майор.
— Ты-ы! — Рука Харченко лапнула кобуру пистолета, но остановилась. — Ты постарайся подохнуть побыстрее, Глымов. Или я тебе помогу.
Харченко отошел к строю всего батальона, глянул на нового комбата Головачева:
— Приступай к командованию, комбат. Со священником сам разберешься.
Окровавленный Твердохлебов лежал на полу. Старший сержант в гимнастерке с закатанными по локоть рукавами окатил его водой из ведра. Твердохлебов открыл глаза и увидел склонившееся над ним лицо следователя Курыгина:
— Ну как, будем писать признание?
— Не понимаю, в чем я должен признаться, — прохрипел Твердохлебов.
— Все ты понимаешь, змей проклятый, — процедил следователь. — Долго ты еще мучить меня будешь, сволочь?!
Твердохлебов не ответил, закрыл глаза.
— Посади его на стул, — приказал следователь Курыгин.
Старший сержант с трудом поднял грузное тело Твердохлебова, подтащил к стулу, усадил. Но едва отпустил, комбат стал заваливаться на бок, и старший сержант еле успел подхватить его.
— Колись давай, колись! — крикнул следователь, присев перед Твердохлебовым на корточки. — Тебе же лучше будет!
— Мне лучше не надо… — Слабая улыбка тронула разбитые в кровь, распухшие губы Твердохлебова.
— Зачем ты оставил власовцу Сазонову пистолет? Чтобы он смог совершить побег? Так, да? Убил бы солдата, который охранял комнату, и убежал бы? Ну, говори, сволочь, говори!
— Не понимаю, о чем вы… — едва шевельнул губами Твердохлебов.
— Кто травил антисоветские анекдоты? Ротный Балясин, да? Ротный Глымов? Говори, кто?!
— Не понимаю, о чем вы… — Голова Твердохлебова была запрокинута, глаза закрыты.
— Бей… — Следователь встал и махнул рукой.
Охранники втащили потерявшего сознание Твердохлебова в камеру-пенал, бросили на топчан. Со скрежетом закрылась дверь. Было утро, и кусок неба в узком зарешеченном окне порозовел. Твердохлебов открыл глаза и смотрел сквозь пыльную решетку на небо…
Вдруг вспомнилось, как пришел поздним вечером к нему домой майор Рубанов, высокий, сутулый, с длинной тощей шеей, торчавшей из воротника. В руке у него был толстый газетный сверток.
— О, Артем, что это ты на ночь глядя! — улыбаясь, развел руками Твердохлебов.
— Не рад, что ли? — спросил Рубанов, снимая в прихожей шинель.
— Ты приходи ко мне полночь за полночь, я чай пью — садись со мной чай пить, — словами Чапаева ответил Твердохлебов.
— Я водку пришел пить, — ответил Рубанов.
— Водку так водку. Двигай на кухню, сейчас закусить сообразим. — И Твердохлебов первым пошел на кухню.
Из комнаты выглянула жена, вопросительно посмотрела на них, поздоровалась:
— Здравствуйте, Артем. Вам что, поесть приготовить?
— Да мы сами управимся, Вера, не беспокойся. Спи спокойно, — ответил Твердохлебов.
…Они соорудили нехитрую закуску — котлеты, нарезанные помидоры и лук, хлеб, кружочки копченой колбасы, свежие огурцы — и уже откупорили вторую бутылку.
— Ну, хорошо, а Степанкова за что взяли? Всю Гражданскую прошел, два Боевых Красного Знамени, в Первой Конной корпусом командовал, на Халхин-Голе был… его за что? Какой он враг народа? — тяжелым голосом спрашивал Артем Рубанов и дымил папиросой, сверля взглядом Твердохлебова.
— Органы знают, кто он оказался на самом деле и за что его взяли, — ответил Твердохлебов.
— А ты? Ты не знаешь? Мы же дружили с ним, Василий! Водку вместе пили! И что, мы не знали, кто он был?
— Выходит, не знали, Артем… — развел руками Твердохлебов. — Ладно, не знали. А комкора Шелеста взяли, это что? Тоже враг народа? Он же Царицын вместе с товарищем Сталиным оборонял… — напирал Рубанов. — А Лизачева взяли — тоже враг народа? Комдив каких поискать! Для него советская власть дороже жизни была! Тоже враг народа? — Рубанов ударил кулаком по столу.
— Выходит, враг был… — опустил голову Твердохлебов. — Ты пойми, Артем, не могут органы так грубо ошибаться! Ведь заговор был? Был! Тухачевский, Корк, Эйдеман, Егоров — уж как высоко сидели! И заговор против товарища Сталина плели! Тоже не веришь?
— Не верю, — резко ответил Рубанов, налил в стакан только себе, махом выпил и повторил: — Не верю!
— Ну, не знаю, не знаю… — пробормотал Твердохлебов.
— Хорошо, Василий. — Рубанов погасил в пепельнице окурок и тут же закурил новую папиросу. — А вот завтра меня возьмут и скажут тебе — враг народа, ты поверишь?
— Кончай ты, Артем, что ты, в самом деле… — поморщился Твердохлебов, но Рубанов перебил, требовательно глядя на него:
— Нет, ты все-таки ответь мне, старому другу: поверишь?
— Нет, — глухо ответил Твердохлебов. — Не поверю.
— А вот теперь я тебе не верю, — выдохнул дым Рубанов. — Как миленький поверишь. Через не могу. И знаешь, почему?
— Интересно, — нахмурился Твердохлебов.
— Потому что сделали из нас… бессловесных болванов!
— Ну, ты кончай, Артем! — уже с возмущением произнес Твердохлебов.
— Боишься? — усмехнулся Рубанов. — Вот-вот, Василий, мы уже сами себя боимся… Вот что страшно, как ты этого не понимаешь?
— Ты меня извини, Артем, но ты сейчас рассуждаешь, как враг, — тяжело выговорил Твердохлебов.
— Что и требовалось доказать, — кивнул Рубанов.
— Что ты хочешь доказать, что?! — взорвался Твердохлебов. — Мы живем в окружении врагов! Товарищ Сталин это хорошо понимает! Он разгромил оппозицию в партии! Чего они хотели? Свергнуть советскую власть! Реставрировать капитализм! Если в партии были такие враги, то они и в армии есть! Ты думаешь, иностранные разведки сложа руки сидят? Их щупальцы везде! Да это каждый ребенок понимает! Даже странно, Артем, что мне приходится это объяснять тебе!
— Действительно странно, — усмехнулся Рубанов.
— И хватит об этом! А то черт знает до чего договоримся.
— Намек понял. Бывай, Василий. — Рубанов плеснул себе в стакан, выпил, резко поднялся и загрохотал сапогами из кухни.
Василий услышал, как громко хлопнула входная дверь.
А ночью Вера прижалась к нему всем телом, проговорила со страхом:
— Боюсь, Вася… все время боюсь… А вдруг тебя тоже так вот — придут и заберут?
— Не бойся, Вера, — глядя в потолок и поглаживая жену по плечам и голове, ответил Твердохлебов. — Со мной такого быть не может…
Твердохлебов облизнул потрескавшиеся окровавленные губы, повернулся неловко и сморщился от боли. Закашлялся, выплюнул кровавый сгусток на пол и вновь откинулся на спину, тяжело, с хрипом дыша. Вдруг рывком поднялся, сел на топчане и, глядя в стену, громко сказал:
— Все. Больше не могу. Надо кончать это дело.
Он стащил с себя гимнастерку, потом снял нижнюю рубаху, всю в кровавых пятнах, оторвал оба рукава. Потом разодрал вдоль шва рубаху и связал полосы с рукавами.
Превозмогая боль, он взгромоздился на топчан и, приподнявшись на цыпочки, привязал конец самодельной веревки к прутьям решетки. Повернулся спиной к окну, прошептал:
— Прощай, Вера… не ругай меня…
В коридоре солдат позванивал связкой ключей. Проходя мимо камеры Твердохлебова, солдат словно почувствовал что-то. Он отодвинул резиновый кружок, закрывавший дверной глазок, и посмотрел внутрь. Отшатнулся, стал лихорадочно перебирать ключи, отыскивая нужный. Наконец нашел, щелкнул замком и рванул дверь на себя.
Загораживая своим телом окно, висел, подогнув ноги, Твердохлебов.
Солдат бросился к нему, вскочил на топчан, обхватил Твердохлебова за бедра и, обернувшись к двери, закричал что было мочи:
— Сюда-а-а! Помогите-е-е!!
Глава девятая
В блиндаже было темно, лишь на столе дрожал маленький огонек, выглядывавший из снарядной гильзы. В темноте раздавалась негромкая мелодия, которую выводила гармошка.
— Эх, жаль, Павла Никитича убили, — послышался голос Лехи Стиры. — Щас бы рассказал какую-нибудь книжку… Сколько человек за свою жизнь книжек прочитал — это ж рехнуться можно! Главное, все ведь помнил! Бывают же люди!
Вошел солдат с охапкой дров, с грохотом уронил их на землю рядом с печкой-буржуйкой. Став на колени, положил щепу в печку, зашуршал спичками, разжигая огонь.
— Дождь идет? — спросил кто-то солдата.
— Да сыплет, будь он проклят, — ответил тот. — Второй день как зарядил без передыху…
— Хорошо, блиндажи не протекают.
— Немцы строили — обстоятельно сделано. Не то что мы — тяп-ляп.
— У нового комбата в блиндаже даже полы настланы — доски сосновые.
— Как там наш старый комбат поживает? — вздохнул в темноте кто-то.
— Поди, уже расстреляли, — отозвался другой голос.
Человек зажег спичку, и огонек осветил лицо Чудилина. Он прикурил, выдохнул дым, сказал:
— У нас это дело недолгое.
— Да типун вам на язык с лошадиную голову! — зло ответил Балясин. — Ну за что его, а? За что?
— В НКВД найдут, за что, — ответил Чудилин. — Раз к ним попал, значит, виноватый.
— Слушать вас — тоска смертная! — Леха Стира поднялся, пошел из блиндажа, спотыкаясь в темноте о чьи-то ноги.
Он вылез в окоп, поежился от мозглявой сырости и холода. Сыпал мелкий мглистый дождик. По ходу сообщения шел солдат.
— Ротного Глымова не видал? — спросил его Стира.