— Не… не видел. — Солдат прошел мимо.
Стира, не спеша, двинулся по ходу сообщения, цепляясь плечами за земляные стенки. Дождь полил сильнее, и Леха поднял воротник шинели, нахлобучил поглубже фуражку с треснувшим козырьком. Справа он увидел другой ход, узкий, с осыпавшимися стенками, заросший бурьяном. Видно, им давно не пользовались. Стира, влекомый любопытством, свернул вправо. Ход вел к холмистому полю, по направлению к немецкой линии обороны, потом начал вилять то вправо, то влево и вдруг кончился. Перед Стирой открылась круглая яма-укрытие. На дне блестело несколько танковых траков. Стира огляделся — от этой круглой ямы ход сообщения вновь, петляя, уходил в сторону немецкой линии обороны. Леха прошел десятка два метров, потом плюнул и повернул обратно. Вышел снова к яме. И вдруг на противоположной ее стороне увидел полузасыпанную железную дверь.
Стира полой шинели счистил с двери сырую землю и обнаружил щеколду и замок.
— Интересное дело… — пробормотал Стира и, не долго думая, шарахнул по запору прикладом автомата.
Дужка замка лопнула, замок упал в земляную жижу. Стира с силой рванул дверь на себя, но она подалась на удивление легко. Он протиснулся внутрь.
На него пахнуло холодом и сыростью. Он понял, что попал в какое-то помещение вроде блиндажа, но ничего не было видно — глаза упирались в кромешную тьму. Стира зажег спичку, посветил и увидел сбоку, прямо у входа, железный щиток и рубильник. Стира потянул рубильник вниз, и пространство осветилось слабым желтым светом трех электрических плафонов. Стира проследил за проводами от щитка с рубильником и увидел, что они тянутся вниз, потом по земле — у стены стояли шесть здоровенных танковых аккумуляторов, соединенных между собой.
— Фью-ить! — присвистнул Стира, оглядываясь.
Это был склад. Деревянные ящики были сложены штабелями по шесть штук — один на один. Некоторые ящики разбились, и Стира увидел такое, от чего у него перехватило дыхание, — на дощатом полу валялись банки тушенки, сгущенного молока и еще какие-то непонятные консервы.
— Чудны дела твои, Господи… — выдохнул Стира и прошел вперед. Поднял одну банку, вскрыл ножом, прямо пальцами стал цеплять куски тушенки, мыча от удовольствия.
Покончив с банкой, Стира вытер жирные пальцы о полу шинели и пошел вдоль сложенных ящиков. И увидел другой большой штабель — это были ящики с бутылками.
— Ой, мать честная… — Он кинулся к ящикам, вынул одну бутылку с яркой темно-коричневой этикеткой. Прочитал вслух: — Ро-о-ом… твою мать… это все ром, что ли?
Он стал осматривать ящики — кроме рома нашел коробки с коньяком, водкой и каким-то светлым вином. Одним ударом о ящик Стира ловко отколол горлышко у бутылки с ромом и сделал несколько жадных глотков. Порезал об острые края горлышка губы, кровь вместе с ромом потекла по подбородку, но Лехе было на это наплевать, он пил и пил. Потом вскрыл еще одну банку тушенки, уселся на ящик и принялся обстоятельно закусывать, время от времени прикладываясь к бутылке с ромом. Глаза его шарили по блиндажу в поисках новых сюрпризов и остановились на пирамиде небольших пакетов из непромокаемой крафт-бумаги. Стира надорвал один из пакетов, вытащил пачку галет.
Теперь он зачерпывал тушенку из банки галетой и отправлял целиком в рот, продолжая стонать от удовольствия. Потом закурил и проговорил, обращаясь к самому себе, потому что больше обращаться было не к кому:
— Это ж какой фарт привалил, боже ты мой, это ж как в сказке… тут же всю войну прожить можно припеваючи… — Он снова обвел взглядом сумрачные своды блиндажа, штабеля ящиков.
Он еще долго сидел, осоловев от еды и питья и не веря своему счастью. Наконец поднялся, сделал из шинели нечто вроде мешка, нагрузил его до отказа банками и бутылками и, шатаясь, потащил на себе большущий тюк по ходу сообщения. Он был основательно пьян, но упорно месил ногами глину и все же шел…
Дойдя до нашей линии обороны, Стира забросил тюк наверх, потом выбрался сам, стал ножом копать неглубокую яму. А еще немного погодя он шел налегке, его мотало из стороны в сторону, и он пел во все горло:
Течет речка да по песочечку, бережочки моет,
Молодой жульман, ох, да молодой жульман
Начальничка молит…
Шедший навстречу солдат изумленно оглядел хмельного Леху, развернулся и со всех ног кинулся в блиндаж. Весело прокричал:
— Ротный Глымов тута?
— Чего надо?
— Там… ох, умора… — Солдат рассмеялся. — Картежник наш, Леха Стира, ну в мат бухой! Где он только нажраться умудрился, ума не приложу!
Глымов поднялся от раскаленной печки-буржуйки, бросился к выходу.
Леха раскидал землю, которой засыпал тюк, развязал рукава шинели, и Глымов увидел гору консервных банок, бутылок и галет.
— Там, знаешь, сколько добра этого, Петрович? — заплетающимся языком проговорил Стира. — Там на дивизию хватит… Эт-тот с-склад, видать, фрицы устроили, когда у них тут оборона была… А теперь — гуляй, Вася, жуй опилки, я директор лесопилки!
— Далеко идти? — спросил Глымов.
— Ну, с полкилометра… туда, в сторону фрицев… — махнул рукой Стира и покачнулся.
— На ничейной земле, значит, — задумчиво сказал Глымов.
— Давай махнем по маленькой, Петрович! Такой фарт привалил, а?
— Закопай все обратно, — приказал Глымов.
— Как закопать? Да ты что, Петрович? — выпучил глаза Стира.
— Слово про этот склад пикнешь — убью. — Глымов схватил его за грудки, встряхнул. — Туда весь батальон кинется! Перепьются, друг дружку перестреляют… или немец прочухает и на голову свалится. Соображаешь, что будет? А Твердохлебов под следствием — на него все повесят! Тогда его точно под вышку подведут, ты понял, пьяная морда? Слово скажешь — убью!
— Понял, понял, Петрович, че ты базаришь-то? — голова Стиры безвольно моталась из стороны в сторону.
— Пока тут стоим, будем брать оттуда по малой, а перебросят в другое место, тогда решим, что делать… Давай закапывай!
— Не знаю, сколько еще дивизия простоит на этом участке фронта, но будем надеяться, что дадут нам отдохнуть подольше, — говорил генерал Лыков. — И первая задача — привести в порядок материальную часть, пополнить боеприпасы, обновить обмундирование. Лично буду проверять в каждом полку. И штрафбата это тоже касается, — Лыков строго посмотрел на нового комбата Головачева, сидевшего в дальнем конце стола.
— С интендантами надоело собачиться, Илья Григорьевич. Ничего не дают — ни сапог, ни шинелей. Портянок не допросишься, — подал голос подполковник Белянов.
— Просить надо уметь! — оборвал его Лыков. — Вчера поступили шинели, бушлаты, сапоги и прочее. Все получите. Отправляйтесь восвояси. На сегодня все.
Командиры полков и начштабы с шумом вставали из-за длинного стола, закуривали, переговариваясь, пищ толпой к выходу из блиндажа.
— Комбат Головачев, задержись, — приказал Лыков.
За столом остались сидеть начальник штаба Телятников и Головачев.
— Ну, как командуется? — спросил Лыков.
— Нормально. Пока отдыхаем — нормально. А начнутся дела — посмотрим, — ответил Головачев.
— Тебя за что разжаловали из подполковников?
— Полк попал в окружение… пока выходили к фронту, потерял две трети личного состава, — понурил голову Головачев.
— Смотри, второй раз не попади, — пробурчал генерал. — Пока отдыхайте. Обуйтесь, оденьтесь. Поешьте вволю. Думаю, через недельку серьезные дела начнутся. Как тебя зовут, запамятовал что-то…
— Головачев. Андрей.
— А по батюшке?
— Сергеевич.
— Как тебя в батальоне приняли?
— Ну… не очень… До меня комбат был… видно, они его крепко уважали… забыть не могут, и поэтому ко мне соответственно относятся… Ничего, перемелется, мука будет, гражданин генерал.
— Да уж постарайся, комбат. Штрафники должны тебя уважать, иначе застрелят в первом же бою. Можешь идти, Андрей Сергеевич, командуй.
Головачев встал, вышел из блиндажа. Начштаба и комдив некоторое время молчали.
— Не идет у меня из головы Твердохлебов, — вздохнул Телятников. — Загубят они мужика.
— К чему ты это говоришь?! — зло посмотрел на него генерал. — Лишний раз показать, какой ты сердобольный, а я — дуб бесчувственный?
— Ничего я не хочу показать, — поморщился Телятников. — Просто не идет из головы, и все. Хороший мужик… надежный… на таких земля стоит.
— И что я могу сделать для хорошего мужика, если он в батальоне… бардак развел, если…
— Такого бардака, Илья Григорьевич, во всей армии хватает! — перебил Телятников. — Однако НКВД всех подряд не берет… А то и вовсе воевать будет некому.
Лыков помолчал, глядя на начальника штаба, потом взял трубку телефона:
— Калугин? Соедини с начальником особого отдела. Да быстро давай! — Лыков подождал, услышал голос в трубке и оживился. — Остап Иваныч? Лыков говорит. Как дела? Да, понимаю. Думаю, в скором времени получим приказ. Наступать, конечно. А куда нас кинут, спроси у Рокоссовского или у Жукова, они лучше знают. Слушай, Остап Иваныч, а как там бывший комбат Твердохлебов? Да, штрафного батальона, который был придан моей дивизии. Неужто позабыл? Не забыл? А что с ним? Где он? В особом отделе армии? Понял, понял… Что ему грозит-то? Ого! Не признается? Признание не хочет писать? Он мужик упрямый, это точно. Ладно, Остап Иваныч, бывай. Завтра жду у себя, кой о чем поговорить надо.
Лыков положил трубку, спросил:
— Слышал?
— Начальником особого отдела армии сейчас Чепуров? — в свою очередь, спросил Телятников.
— Он самый.
— Да я ж его знаю! — обрадовался Телятников. — Я его со Сталинграда знаю. Вместе у Чуйкова в штабе служили… Ну-ка, разреши я позвоню ему, Илья Григорьевич?
— Давай… — Лыков подвинул к начальнику штаба телефон проводной связи.
— …Ну так что же нам с тобой делать, Твердохлебов? — спрашивал следователь Курыгин, постукивая концом карандаша по столу. — Повеситься хотел? Что, совесть замучила?
— Замучила… — ответил Твердохлебов, не поднимая головы.
— А ты облегчил бы совесть — взял бы и написал все чистосердечно.
— Нечего мне писать…
Дверь в кабинет беззвучно отворилась, и вошел генерал-майор НКВД Чепуров. Следователь вскочил, как ужаленный, затараторил:
— Товарищ генерал-майор, следователь Курыгин…
— Садись, садись, — вяло махнул рукой Чепуров и, пройдя к столу, сел сбоку, положил локоть на стол, буркнул: — Продолжайте…
— Не хочет писать признание, товарищ генерал-майор. Уперся, и ни в какую.
— Ты зачем удавиться хотел? — вдруг спросил генерал. — Трибунала испугался?
— Чего его бояться? Больше смерти все равно не присудит.
— Тогда зачем?
— А не хочу виноватым из жизни уходить. Уж лучше самому себе приговор вынести… Да и жить больше незачем.
— А раньше зачем жил? — опять спросил Чепуров.
— Воевать надо было. Затем и жил.
— Больше незачем?
— Жену обнять мечтал, сына… — Твердохлебов отвечал, не поднимая головы. — Сломали вы меня. Больше ничего не хочу… Смерти хочу…
— У нас, Твердохлебов, и смерть заслужить надо, — усмехнулся генерал Чепуров.
— Разве не заслужил? — дрогнувшим голосом спросил Твердохлебов.
— Показания чистосердечные писать не хочешь, значит, не заслужил, — неожиданно встрял в разговор следователь. Генерал сердито глянул на него.
— Напраслину писать не буду, — тихо покачал головой Твердохлебов. — Так стреляйте…
— Этого я тебе, Твердохлебов, обещать не могу, — проговорил генерал Чепуров, — это вряд ли… А вот воевать пойдешь, это я могу тебе обещать. Воюй… Там и смерть тебя найдет, если судьба.
Твердохлебов поднял голову, взглянул на генерала — он не верил и не понимал, что сказал ему сейчас этот генерал НКВД.
— Не понял, гражданин генерал, что вы сказали.
Следователь тоже не понял — оторопевшими глазами смотрел на генерала и не решался спросить.
— А то и сказал. Возвращайся в штрафной батальон. Рядовым. Там уже новый комбат назначен. Воюй.
Твердохлебов медленно встал, опустил руки и, проглотив ком в горле, прохрипел:
— Есть воевать…
— Оформь документы, как положено, — глянул на следователя Чепуров. — И ему документ выдай, что следствие прекращено.
— Но, товарищ генерал-майор… — начал было следователь, однако генерал перебил его, приказал:
— Ну-ка, Твердохлебов, выйди.
Едва Твердохлебов закрыл дверь, как генерал грохнул кулаком по столу и заорал:
— Я тебя, блядь, за Можай загоню! Намастырился липовые дела стряпать! Запомни, еще одно такое дело — я тебя угроблю! Сам в штрафбат пойдешь! Там с тобой уголовники быстро разберутся!
— Есть, товарищ генерал.
— Кто на него материал собирал?
— Начальник особого отдела дивизии генерала Лыкова майор Харченко, товарищ генерал, — быстро отвечал следователь.
— Тоже падла хорошая! — рявкнул Чепуров. — Недаром трупоедом прозвали.
Генерал вышел в коридор, тяжело дыша, глянул на Твердохлебова:
— Слышал?
— Слышал…
— Ладно, пошли.
Из медсанбата полка раненые грузились в две полуторки. Санитары несли на носилках лежачих, одноногие хромали сами, опираясь на костыли и палки.
Савелий Цукерман разговаривал со знакомым водителем — младшим сержантом, молодым вихрастым парнем.
— Как житуха-то?
— Как в сказке, Толян, чем дальше, тем страшнее.
— Ха-ха-ха! А ты до сих пор в штрафбате?
— Спроси, чего полегче… Честно говоря, разницы никакой, только кормежка хуже.
— Кормежка везде хреновая — каша и каша. Мародерим, где придется…
— Толян, их в полевой госпиталь или куда?
— В полевой госпиталь армии, — лениво отвечал младший сержант. — Тяжелых потом дальше отправляют, по городам, а легких и средних у нас выхаживают.
— Отвезете, потом куда?
— Да сюда же! Раненых знаешь сколько? Возить — не перевозить.
— Толян, будь другом, возьми меня? А утром я с тобой обратно вернусь.
— Не могу.
— Почему?
— Не положено.
— Да кто узнает-то? Я в кузов с ранеными заберусь, кто меня там увидит?
— А патруль остановит, проверять начнет? Кому отвечать?
— Да у меня вон ранение в голову еще не зажило, посмотри! — Савелий встал на подножку, сдернул пилотку и сунул голову под нос младшему сержанту, показывая выбритый кружок со шрамом. Еще не сошли с кожи следы йода.
— Ладно, садись. Но в случае чего я тебя не знаю, сам без спросу залез.
— Спасибо, друг! — Савелий кинулся к кузову, легко перемахнул через невысокий борт и смешался с ранеными.
Темнело, и водители включили фары, грузовики, ревя моторами, тронулись, покатили, переваливаясь на буграх и колдобинах и ныряя в дорожные ямы.
Савелий сидел в кузове на корточках, держась одной рукой за борт, и его мотало из стороны в сторону, то и дело стукался плечами о плечи соседей. Сквозь рев моторов слышались стоны раненых, ругань, протяжные крики:
— Пи-и-ить! Дайте попи-и-и-ить, братцы!
— Водички-и! Глоток, братцы!
— Терпи, браток, скоро на месте будем! Терпи, говорю!
— Помираю, господи-и-и! Пи-и-ить дайте!
Глымов, Леха Стира и Чудилин шли ходами сообщения. Ночной мрак окутывал их, идти приходилось почти на ощупь. Время от времени Леха, шедший впереди, коротко посвечивал перед собой фонариком, бормотал сам себе:
— Кажись, сюда сворачивал… да, вроде сюда…
— Долго еще? — спросил за спиной Глымов.
— А хрен разберет… Изрыли всю землю, как кроты: заблудиться — раз плюнуть…
— Припремся прямо к фрицам в окопы — здрасте, не ждали? — усмехнулся Чудилин.
— Давайте в картишки скинемся под интерес! — подхватил Леха Стира.
— Ты давай ногами резвее двигай, катала хренов, — ругнулся Глымов, — идем уже черт знает сколько…
— О! Стоп, браточки, кажись, тута… — Леха Стира остановился, посветил фонариком: — Вон поворот, а за ним — яма и… дверь там…