— Ты смухлевал, — сказал Редькин. — Я видел.
— Что ты видел, сука позорная, что ты видел? — вскочил Цыпа. — Докажи!
— Я видел, — упрямо повторил Витек Редькин и тоже встал, сжав кулаки. Он был рослый парень, широк в плечах и, видно, не робкого десятка.
— А ты докажи! Докажи! — завизжал Цыпа, готовый сорваться в истерику.
— Нарываешься, Редяха, нехорошо, — процедил Хорь и тоже встал.
Леха Стира тем временем собирал с ящика и складывал в вещевой мешок все, что успел выиграть.
— Отдай цепку. — Редькин положил руку на кобуру с пистолетом.
— Я в законе, ты понял, нет, сучий потрох? — просипел Цыпа и шагнул вперед, выдернув из-за голенища сапога финку. — Если не я, тебя другие на куски порвут, понял, нет? Ты на кого хвост поднимаешь?
— Можешь в НКВД жалобу написать, — ехидно добавил Хорь. — Проигрался, помогите.
— Отдай цепку, — повторил Редькин. Он вынул пистолет из кобуры, положил его на снарядный ящик и тоже выдернул из-за голенища длинный нож.
Они медленно ходили друг перед другом, опустив руки с ножами, чуть согнувшись, готовясь к смертельному броску.
— Кончайте, ребята… — раздраженно сказал кто-то. — Развели тут малину!
— Отзынь, сука! — огрызнулся Цыпа, продолжая кружить вокруг Витька. Вот он сделал мгновенный выпад и ширнул ножом, метя Редькину в живот.
Редькин увернулся и сам выбросил руку с ножом и успел задеть Цыпу острием за левое плечо. Цыпа будто ничего и не почувствовал.
Штрафники толпились вокруг них, толкали друг друга и не знали, что предпринять.
— Все по закону, мужики, все по закону, — расправив в стороны руки и пятясь спиной на толпу штрафников, проговорил Хорь.
Сильный взрыв ухнул где-то рядом. Редькин с тревогой вскинул голову, на миг отвлекся — и тут Цыпа метнулся вперед и ударил Редькина ножом в живот. Тот сморщился от боли, перехватил руку Цыпы, но сам ударить не успел — Цыпа увернулся, сделал Редькину подножку, и они упали, мертвой хваткой сцепив руки, стараясь пересилить один другого, тяжело, с хрипом дыша.
Хлопнула дверь блиндажа. Вошел Глымов, глянул на плотную толпу штрафников, обступившую Цыпу и Редькина.
— Что за шум? — спросил громко.
Услышав голос ротного командира, Редькин вздрогнул, ослабил хватку, и Цыпа смог выдернуть руку с ножом и ударить прямо под сердце. Редькин негромко вскрикнул и обмяк всем телом, придавив Цыпу.
Штрафники молча расступились, и Глымов увидел лежащего Редькина, и Цыпу, поднимавшегося с пола с окровавленным ножом в руке. Взгляды их встретились, и Глымов все понял. Он нагнулся к Редькину, перевернул на спину. В широко раскрытых глазах Витька застыло изумление, расплывалось кровавое пятно на гимнастерке. Глымов разогнулся, пошел к выходу…
Почти весь оставшийся в живых батальон был выстроен за окопами. Солнце стояло в зените; сильно припекало. Вдали слышался рокот танковых моторов. В бледно-голубом безоблачном небе прогудели на запад две эскадрильи самолетов.
Перед строем стояли ротные командиры Глымов, Баукин и Родянский. Твердохлебов медленно шел вдоль строя, вглядываясь в лица штрафников. Потом отступил на несколько шагов, окинул взглядом всех разом:
— Вон сколько вас осталось-то… Едва три сотни наберется. А в бой пошли — семьсот с лишком было! Четыреста живых голов вон на том поле полегли! — Он повысил голос. — Вам мало, да? Вы еще друг дружку резать принялись? Воровскую малину устроили?! Запомните мои слова — не будет этого! Пока я живой!
Строй молчал. Тогда Твердохлебов пошел прямо на штрафников. Он шел, не останавливаясь, и первая шеренга раздвинулась, за ней вторая, и в третьей шеренге Твердохлебов усмотрел Цыпу. Шагнул к нему, крепко взял за плечо и поволок за собой. Цыпа слабо сопротивлялся, бормотал затравленно:
— Че ты вцепился-то, комбат… че ты, в натуре… да отпусти ты…
Твердохлебов вытащил Цыпу из строя, остановился, крикнул:
— Ротный Глымов!
Тяжело подошел Глымов.
— Расстрелять! — коротко приказал Твердохлебов.
— Да вы че? — выпучил на Твердохлебова глаза Цыпа. — Как это расстрелять? За что? Он на меня первый кинулся! И в карты я не шлепал! Я сидел и глядел! А он на меня с финорезом! Ты че, комбат, совсем сдурел, что ли?
Глымов медленно вытянул пистолет ТТ, проговорил:
— Не мельтеши, Цыпа, прими смерть, как мужик…
— Ты, пахан, твою мать! — увидев наведенный на него пистолет, завизжал Цыпа, брызгая слюной. — Красноперым продался, падла, думаешь, тебя генералом сделают…
Сухие щелчки выстрелов оборвали крики. Цыпа издал утробный звук, словно проглотил что-то, согнулся, обхватив руками живот, сделал несколько шагов к Глымову и ткнулся лицом в землю под ноги ротному командиру…
— …Кто разрешил самосуд устраивать, твою мать! — грохнул кулаком по столу генерал Лыков. — Ты, я вижу, совсем вразнос пошел, Твердохлебов! Ты кем себя возомнил, черт подери!
— Трибуналом, — хмыкнул майор Харченко. — Един в трех лицах.
— Ты не бычись, Василь Степаныч, — более мягким тоном проговорил начштаба Телятников. — Действительно, по какому праву?
— В бою мне такое право предоставлено.
— Ты после боя человека расстрелял, — поправил Харченко.
— В боевых условиях, — стоял на своем Твердохлебов. — Уголовные законы в армии терпеть смерти подобно. Ваши люди, гражданин майор, девяносто семь человек без всякого трибунала в расход пустили, а там половина раненых была…
— Ты… — У Харченко даже дыхание перехватило от возмущения. — Ты с кем разговариваешь, штрафная твоя морда! — И майор ударил кулаком в стол. — За то, что ты допустил девяносто семь дезертиров в своем батальоне, я и тебя шлепну, долго думать не буду!
— Среди этих дезертиров половина раненых были, — упрямо повторил Твердохлебов.
— Вста-а-ать! Смирна-а!! — рявкнул майор Харченко.
Твердохлебов поднялся с табурета.
— Ладно, остынь, Остап Иваныч, — миролюбиво проговорил полковник Телятников. — Чего шуметь понапрасну?
— Я тебе мозги вправлю! — пообещал Харченко. — Смотри, загремишь у меня на Колыму.
— Не думаю, что на Колыме хуже, чем здесь, — огрызнулся Твердохлебов.
— Здесь смерть быстрая, а на Колыме медленная. Чуешь разницу, Твердохлебов?
— Чую… — кивнул Твердохлебов.
— Рапорт напишешь, — сказал генерал Лыков. — Объяснишь, что и как.
— Уже написал. — Твердохлебов положил на стол перед генералом бумагу.
Генерал взял бумагу, пробежал глазами и передал майору Харченко. Тот просмотрел, положил в толстую папку.
— Ладно, забыли. Что еще у тебя, Василь Степаныч?
— Вторые сутки горячую еду не подвозят, — сказал Твердохлебов.
— Всем задерживают, не один ты такой несчастный, — поморщился генерал. — Потерпите. Сухой паек используйте.
— Да его у нас отродясь не было, — чуть улыбнулся Твердохлебов.
— Что еще у тебя?
Твердохлебов достал из внутреннего кармана телогрейки лист, сложенный вчетверо, исписанный неровными строчками, развернул и положил на стол.
— Что это? — спросил Лыков, беря бумагу.
— Список бойцов штрафного батальона, дела которых рекомендую пересмотреть и вернуть в действующую армию в прежних званиях… которые в бою вели себя достойно и, можно сказать, кровью искупили свою вину перед родиной, — проговорил Твердохлебов.
— Да ты садись, комбат, садись, чего стоять-то? — сказал Телятников.
Твердохлебов присел за стол.
— Что-то быстро они у тебя вину искупили! — усмехнулся Харченко.
Генерал Лыков прочитал список, покачал головой: — Щедрый ты мужик, Твердохлебов… — Лыков взял карандаш, вновь пробежал список глазами, спросил: — Вот, к примеру, Дронский Семен Яковлевич. Кто такой? Я имею в виду, статья какая?
— Пятьдесят восьмая, пункты А, Б и В.
— Ого! — вновь усмехнулся майор Харченко. — Полный букет!
— До ареста в тридцать восьмом был командиром полка, — продолжил Твердохлебов, словно не слышал реплики Харченко.
— Ну, и что? — спросил Харченко. — Обратно командиром полка его порекомендуешь?
— В бою проявил себя отлично. Жизни не жалел. Ранен в грудь и руку, — упорно продолжал Твердохлебов.
— Хорошо, — сказал Лыков. — Передам в штаб Рокоссовского. Ну, а вот этот… Глымов Антип Петрович… статьи сто четырнадцатая, сто восемьдесят первая и вторая… Это что за статьи? — Лыков посмотрел на Харченко.
— Вооруженный разбой, бандитизм, хищение государственной собственности в особо крупных размерах, убийство, — усмехаясь, пояснил майор. — Черт подери, кто его только из лагеря выпустил?
— Назначен мною командиром роты. В бою вел себя геройски, — стоял на своем Твердохлебов. — Поднял роту в атаку. Когда на минном поле люди стали подрываться…
— Много подорвалось-то? — спросил Телятников.
— Больше сотни. Люди легли, и я не мог поднять их в атаку. Глымов поднял и первым шел по минному полю.
— И не подорвался? — недоверчиво спросил Лыков.
— Живой, — ухмыльнулся Твердохлебов.
— Вот судьба-индейка! — улыбнулся Телятников.
— Н-да-а, судьба… — протянул генерал Лыков, и карандаш решительно вычеркнул фамилию Глымова из списка. — Такому человека убить, что раз плюнуть. И ты это должен знать, Твердохлебов. Такие не перевоспитываются. Дай ему волю — опять грабить и убивать пойдет. Кто там у нас следующий? Кожушанный Сергей Остапович… Статья сто восемьдесят первая, сто девяносто третья и девяносто вторая…
— Та же песня, — сказал майор Харченко. — Разбой, бандитизм, убийство…
— Ну что ж… — Рука Лыкова уверенно вычеркнула фамилию Кожушанного. — Та-ак… Муранов Виктор Анд-реич, статья пятьдесят восьмая.
— До ареста в тридцать седьмом был членом парткома Харьковского тракторного завода, — снова начал Твердохлебов.
— Хватит, заранее знаю, что ты скажешь, — прервал его генерал. — Ладно, отправим в штаб Рокоссовского — пусть они выносят окончательное решение.
— Окончательное решение будет выносить коллегия НКВД, — вставил майор Харченко.
— Воробьев, Иконников… Бартенев… Бредихин… Бергман… Какой Бергман? — поднял Лыков глаза на Твердохлебова.
— Не знаете, кто такой Бергман, товарищ генерал? — весело спросил майор Харченко. — Еврей!
И все засмеялись. Твердохлебов, насупившись, молчал.
— Ладно, уважим Бергмана, — отсмеявшись, сказал Лыков.
— Бергман убит, — сказал Твердохлебов. — Погиб в рукопашной в немецких окопах. Дрался геройски…
— Ну тебя к чертям, Василь Степаныч, зачем мертвых-то в список включать?
— Чтобы посмертно реабилитировали.
— Да ему теперь до фонаря, реабилитируют его или нет, — поморщился майор Харченко.
— Ему — да, а его родственникам — нет. Дочь у него взрослая… жена… мать с отцом — старики. Они ведь даже карточек продовольственных не получают.
— Ладно, будем ходатайствовать о посмертной реабилитации, — кивнул Лыков.
— Много у тебя этих Бергманов в списке? — усмехаясь, спросил майор Харченко.
— Четверо…
— Какой длинный список накатал, Василь Степаныч, черт-те что! До ночи разбирать будем, что ли? У меня по дивизии других дел мало?
— Это не список, — кашлянул в кулак Твердохлебов. — Это люди. Живые люди.
К вечеру заморосил мелкий мглистый дождик, хотя красное закатное солнце еще светило и туч на небе не было. Человек пятнадцать штрафников сидели в блиндаже, тесно сбившись в круг. Политический Григорий Дзурилло говорил вполголоса:
— Да запросто можно, я вам железно говорю. Там в пикете трое лежат — по кумполу их огреть, не пикнут. Ну, до кухонь метров сто. В окопах по два рыла у пулеметов сидят, уже спят небось, а все красноперые по блиндажам хоронятся. Витек, ты чего молчишь? Скажи.
— А ты уже все сказал, — шевельнул плечом Витек Семенихин, парень лет тридцати. — А че, в самом деле, граждане штрафнички? С голоду тут пухнуть будем? А красноперые жрут и пьют в три горла! Мы воюем, а они…
— А они нас пасут, — перебил Паша Хорь. — Бог велел делиться. И если кто по-доброму не желает, я дико извиняюсь.
— Да попадемся мы, что вы дурака валяете, честное слово, — нервно сказал другой политический, Петр Воскобойников. — Порешат нас на месте, да еще Твердохлебова шерстить будут — мало не покажется.
— А я вам говорю, смертный грех у красноперых едой не разжиться, — упрямо повторил Хорь.
— А если не порешат на месте, то такой шухер будет… — Воскобойников покачал головой. — Они же сюда нагрянут. Они разбираться долго не будут, арестуют сразу человек пятнадцать и шлепнут, соображаете?
— Вот спутайся с политическими, такие картинки рисовать начнут — жить не захочется, — зажмурился Хорь. — Лады, если вам охота с голоду подыхать, то я не желаю голодным на убой идти, я желаю подыхать сытым. Это вы по кичам голодовки протеста объявляли, а я элемент уголовный.
— Может, еще подвезут? — неуверенно проговорил кто-то.
— Когда рак на горе свистнет…
— А че, мужики, в самом деле, люди мы или не люди?
— Короче, кончайте митинговать, мужики. Ночью идем и завтра — хорошо едим, а? Вот лафа будет! — подвел итог Хорь.
— Эх, Паша, Паша, пока не наступит завтра, ты не поймешь, как хорошо тебе было сегодня, — с улыбкой сказал Дзурилло.
Твердохлебов выехал из штаба дивизии, когда совсем стемнело. Дождь все сыпал и сыпал, и подслеповатые фары с трудом освещали раскисшую дорогу. Боец Степка Шутов крутил баранку, напряженно всматриваясь в дождливую мглу.
— Жрать хочется — сил моих нету. Второй день воду пью, — вздохнул Шутов. — А вам не хочется, Василь Степаныч?
— Как ты в штрафбат загремел, Шутов? — вместо ответа спросил Твердохлебов.
— Вы разве мое дело не видели?
— Видел, наверное, да подзабыл. Вас много, а я один.
— А меня жинка комдива соблазнила, — просто ответил Шутов. — А комдив узнал и в особый отдел на меня стукнул.
Твердохлебов засмеялся, покрутил головой.
— Ну ты и телок, Степан, ну и телок на веревочке…
— Да, телок! — нахмурился Шутов. — Вы бы видели эту бабищу. Она как клещ в меня впилась, ни вправо, ни влево.
— Ты ординарцем, что ли, при комдиве был?
— Да нет, при штабе посыльным, ну и переводчиком заодно…
— Немецкий знаешь? — удивился Твердохлебов.
— Балакаю мало-мало… Ну, дак я про что? Она, ну, жинка комдива, — начальница шифровального отдела. А вертелась все время в штабе. Мне вообще-то ребята сказали, мол, остерегись этой бабы — она по молодым мальчикам большая любительница, а я — да ладно, че мне бояться-то? Мне и молодых радисток хватало…
— Н-да-а, попал ты в переплет, Степан… Теперь вот, значит, кровью вину свою перед родиной искупать надо, — усмехнулся Твердохлебов.
— Да я искуплю, — обиженно ответил Шутов. — Только родина-то здесь при чем?
— А не надо на замужних баб падать. Кто на замужних баб зарится, тот и родину запросто продаст, — все усмехался Твердохлебов.
— Да не зарился я! — уже всерьез обиделся Шутов. — Она сама меня, как щука здоровенная, зажала, не вырвешься… — В глазах у Шутова стояли слезы. — И удовольствия никакого… будто смену на заводе отстоял!
Твердохлебов захохотал во все горло…
Они тащили вещевые мешки с большими кастрюлями и еще связку пустых мешков. Сначала шли во весь рост, а перед самыми позициями заградотряда легли и поползли.
В темноте сквозь кисею дождя стали едва различимы брустверы с пулеметами. Мелькали огоньки папирос, смутно слышались голоса.
— Вот из этих пулеметов они наших захерачили, — прошептал Хорь, обернувшись к Григорию Дзурилле. — Когда они в тыл побежали.
— Не надо было бежать… — просипел Дзурилло.
— Хватит вам трепаться, — оборвал их Петр Воскобойников. — Будем глушить или нет?
— А мимо них нельзя проползти? — спросил Дзурилло.
— Куда мимо? Там проволока с консервными банками натянута… и колья понатыканы…
— Тогда будем глушить, — решил Дзурилло и первым пополз к брустверу с пулеметом.