Хан Бегадыр смиренно склонил голову перед неистовым стариком.
- Научи меня, что же делать с теми, кого ты порицаешь, Акходжа.
И в запальчивости старик сказал:
- Повелитель! Китаби, огнепоклонники и прочие отступники от ислама, убоясь нашего оружия, платят нам джизье. Пусть же те, кто не посещает мечетей, кто ленив в молитве и в служении богу, заплатят тебе, повелитель, джизье, и пусть эти деньги, повелитель, пойдут на приготовление к походу.
- Вы слышали? - Бегадыр Гирей проворно обернулся к мурзам. - Само небо послало мне этого человека. Я беру его сыновей в сеймены. Мой народ жаждет войны. Идемте же в мечеть, помолимся нашему великому богу! Пусть с сегодняшнего дня, подготовляя себя к высокому божественному делу, правоверные мусульмане говеют и ходят для молитвы в мечети. С тех, кто не выполнит указа, брать по два золотых… Веди нас в мечеть, Акходжа.
И Акходжа, впервые вступивший во Дворец Гиреев, повел за собою высочайших людей государства в священную мечеть крымских царей.
Хан Бегадыр не мог нарадоваться на царские свои деяния.
Стоило султану потребовать действия - и тотчас объявился Акходжа с неистовой проповедью священной войны. То, что Акходжа появился в нужный миг, - счастливая случайность, но ведь случайностями нужно уметь пользоваться.
Нуреддин Сафат Гирей покинул Перекоп, с ним сорок тысяч конников. Султан против набега, ему нужен Азов, но, чтобы взять Азов, необходимо отбить у русских охоту помогать Азову. Хан Бегадыр Гирей тоже не одобряет своеволия нуреддина и беев, которые идут с нуреддином в русские украйны, хан Бегадыр за большую войну под зеленым знаменем Магомета. Краеугольный камень этой войны - взятие Азова и уничтожение донского казачества. Но в свите нуреддина все семнадцать сыновей Акходжи. Если набег будет удачен, все вспомнят об этих семнадцати и вспомнят, что их послал с нуреддином хаи Бегадыр. Эти семнадцать - ханское благословение набега.
За набегом следит весь Крым. Все ждут. Ждут беи пяти и беи других восьми родов. Беи боятся большой войны с русскими. Бегадыр тоже ее боится. Он знает, татарской силой не то что Москвы, Азова не взять. Но слова не дела. Слова - для султана. Однако, если набег будет сокрушительным для русских, беи вынуждены будут считаться с волей хана Бегадыра.
Игра затейлива, а правила ее просты: выиграешь - все твое, проиграешь - одного себя.
Чтобы не прогневить Мурада IV, сразу же после бесед с его чаушем хан Бегадыр отправил в казачий Азов свое посольство. Хан требовал вернуть город. И казаки с ответом не тянули. Послы вернулись быстро, привезли письмо казачьего Войскового круга.
“Азов мы взяли, прося у бога милости. Дотоле у нас казаки место искивали в камышах. Подо всякою камышиною жило по казаку. А ныне нам бог дал такой город с каменными палатами да чердаками. А вы велите его покинуть!
Мы, прося у бога милости, хотим прибавить себе город Темрюк, да Табань, да Керчь, а бог даст, так и Кафу вашу”.
Послы с тревогой рассказывали: казаки проломы в стенах залатали, вал земляной возвели, ров углубили, башни на стенах поправляют.
Бегадыр иного ответа и не ожидал. Молился за удачу Сафата-нуреддина.
НАБЕГ
Глава первая
Нуреддин Сафат Гирей шел дорогой, которую разведал отряд Ширин-бея. Миновали сильно укрепленный монастырь и осадили Ефремов. Ефремов, хоть и назывался теперь городом, был слаб как городище: в два ряда тын из острых кольев. Между первым и вторым тыном - ров. Правда, глубокий и с водой. Это уже заслуга воеводы Ивана Бунина - заставил людей поработать ради спасения самих же себя. Перед первьм тыном успели нарыть ям, накидать шипов и спрятать пороховые мины.
Сорок тысяч нуреддина рассыпались по дорогам. Отряды пытали счастье там и здесь, прощупывали оборону. Под Ефремов пришел сам Сафат Гирей с пятнадцатью тысячами. В Ефремове же сидело две сотни стрельцов да сотнп три крестьян, объявленных казаками. Из деревень и сел набежало еще с полтысячи. Какая ни есть, а сила.
Сафат прислал под стены толмача своего:
- Сдайте город! Царевич обещает вам жизнь и волю! Не сдадите - всех уведет в полон.
С насыпного вала из-за тынов в ответ стукнула пушечка. Сафат Гирей поднял саблю и указал на город.
- Час сроку! Город должен лежать у моих ног.
Амет Эрен был в телохранителях нуреддина. Он весь трепетал: хотелось в бой, под ядра и пули, хотелось умыться кровью врага.
С холма, на котором разместился Сафат Гирей и его свита, поле битвы как на ладони.
Мчится конница. Туча горящих стрел взмывает в небо и летит на тын, на городишко. Запылала соломенная крыша. Воины спешиваются возле тына, в руках длинные топоры и лестницы. Бегут рубить бревна, несут сено и факелы. Поджечь тын - и дело с концом. И вдруг взрывы. Как жуткие удары грома. Одно пламя, другое, третье. К нему медленно поднимаются черные клубы. Татары прыгают на коней, спешат отойти в степь. И снова взрывы. Люди взлетают вместе с лошадьми. Отряд наскочил на мины.
Новая волна грохота - это бьют русские пушки. Бьют метко. Летят на землю сбитые ядрами кони, кричат раненые.
- Государь мой, дозволь пойти туда! - Перед Сафатом Амет Эрен. Мальчик-воин. Что ж, пусть идет и посрамит опытных бойцов.
Амет Эрен с братьями и приставшими к ним по пути конниками мчится под Ефремов. Навстречу вышли стрельцы.
Первый ряд припадает на колено. Второй стоит в рост. Залп из пищалей. Всадники вокруг Амет Эрена вылетают из седел. Но Амет Эрен невредим. Крутится перед строем стрельцов, ощетинившимся пиками. Натянул тетиву. Выстрелил в сотника. Убил. Тотчас под седло - и назад. И все. Единственная удача за день. Сафат Гирей наградил Амет Эрена золотым перстнем. А войскам приказал отступать: ему было ясно - с налета городок не взять. Осаждать - терять людей. Терять людей Сафат боялся. Проще пожечь и пограбить беззащитные деревушки.
Набег захлебывался. Нуреддин был неопытен в ратном деле. Да и городки засечного русского рубежа встали костью поперек ненасытной глотки крымцев.
На деревеньку налетели татары против обычая утром. Слишком большое у них было войско.
Амет Эрен с братьями выскочил из рощицы в поле, и братья принялись гонять и ловить арканами мужиков. Амет Эрен слово держал - у него полона не было.
Мужиков в поле - с десяток. Распахивали землю под озимые. К одному, что подюжей, и помчался старший брат Амет Эрена, спешил полонить, пока другие не перехватили.
Мужик увидал татар и скорей лошадку из сохи выпрягать. Ускакать хотел. Да где там! Подлетел к нему старший брат Амет Эрена, хотел заарканить, выдернул мужик сошку из земли да и всадил ее в брюхо татарину.
Завизжал Амет Эрен, саблю наголо - и за мужиком. Бежит мужик пашней. Тяжело бежать, мягко вспахал землю. Догнал мужика Амет Эрен. Полоснул саблей - бежит. Еще раз - бежит. И так рубит и этак - бежит. Голову снес, а мужик, как петух, - бежит.
Амет Эрен от ужаса нижнюю губу прокусил насквозь, волчком завертелся на скакуне. Прочь помчался. Поймали его братья. Умыли. Привели поглядеть на труп убитого мужика. Опамятовался как будто. И запылала тут деревня белым огнем. Большая деревня попалась. Наловили людей с полсотни, да невесть сколько еще в церкви укрылось. Для острастки воз соломы привезли под стены. И вдруг - дым. Из церкви. И - песнопение.
Бросились татары к дверям, сорвали. А на них пламя.
Вспыхнула церковь как свеча. Огонь высок, чист. Сухое дерево горит хорошо. И колокол ударпл.
Колокол, вой, псалмы, треск горящего дерева.
А на колокольне - священник в ризах.
- Православные, идите к нам! Мы в дверях рая! Да покарает бог татарское племя!
И в ответ ему:
- Иду!
Молодка из толпы пленных выметнулась, как олениха, длинноногая. И в пламя.
- Господи, помилуй нас! - Это священник вскричал. Крикнул п провалился в пламя. И не стало церкви.
Побежали татары прочь. Всякое видали. Сколько людей в домах пожгли. А когда чтоб сами себя, чтоб сами - в огонь… Такое ведь не забудешь. Такое ведь п сниться будет. И ведь прокляты! Проклятье неверного - пустой звук. А все-таки проклятье.
Где они - семнадцать сыновей Акходжи? Уже шестнадцать. Волшебное сочетание чисел сломано.
*
Нуреддин Сафат Гирей растерялся.
Покидая Перекоп во главе сорокатысячной армии, он был горд и счастлив. Обозревая свою конницу с холма, он едва сдерживал слезы восторга. О аллах! Какой безумец решится преградить дорогу этой неудержимой массе великолепных коней и столь же великолепных всадников?
И вдруг, придя в землю урусов и приступив к тому делу, ради которого затевали набег, он обнаружил, что стоит во главе не сорока, а всего каких-нибудь пятнадцати тысяч, что его царское слово не закон для всех, что ему - нуреддину - приходится выслушивать советы и потакать капризам беев. Двадцать пять тысяч войска растворилось в бескрайних просторах Руси. Татары действовали по старинке, мелкими отрядами, они пришли не воевать, а грабить. И они, забывая о большом, тратили время и силы на малое, но верное: глаза углядели - руки схватили.
Неудача под Ефремовом, самосожжение русских в безымянной деревне - все это не могло ободрить. И вдруг еще одна новость: донские казаки собрали в Азов сильный отряд, встали на сакмах110 и побили ногайцев и татар, грабивших южные русские украйиы. Сафат пошел было навстречу казакам, но одумался и снова повернул на север. Разослал приказы - всем идти под Яблонов. Лучше искать тех, кто бежит от тебя, чем найти того, кто гонится за тобой. Боясь новых встреч с казаками, беи на этот раз послушались окрика нуреддина.
Глава вторая
8 сентября, на праздник рояэдества богородицы и присно девы Марии, после молебна тихая привычная боль в ногах сделалась нестерпимой и уложила Михаила Федоровича в постель.
Государь любил болеть одиноко. Когда один, и застонать можно, и заплакать. На людях страдать стыдно, и молитва на людях не та. На людях слово любви, сотрясающее душу, не умеет наружу выйти.
Болеть Михаил Федорович уходил в третью свою, дальнюю комнату. Здесь стояла односпальная вседневная меньшая постеля. Взголовье111 пуховое, а для тела бумажник без перины. Бумажник хлопковый. Доски костей не нудят, но твердь чуется. Не плывет тело в жаркой мягкости пуха, не размягчается жирно и потно, в силе тело почивает. Одеяло из камки112 травяным узором расшито. На парадной-то царской кровати одеяло драгоценными каменьями усыпано. На нем семнадцать лалов, двадцать четыре лазоревых яхонта, двадцать три изумруда, а большой круг посредине низан отборным жемчугом. Под парадной кроватью два ковра, один в золоте, другой в серебре. Над кроватью - небо из камки, шитой плетеными золотыми кружевами. Завесы по сторонам тоже в золотом плетении, с людьми, зверьми и травами.
Меньшая постель не крыта, и ковров под ней нет. В комнате стены пусты. Икона в красном углу да поклонный крест - вот и все украшение. Крест прост, медный. По кресту надпись: “Бич Божий, бьющий беса”.
Боли мучили Михаила Федоровича ночь напролет, и всю ночь он молился и плакал. Утром сон наконец пожаловал его своей милостью. Государь заснул и проснулся к обеду. Уж как болеть, так вся государская еда - вода брусничная, Ни с лебедями к нему, ни с пирогами к нему не ходи. Выбранит и выгонит. А не пойти тоже нельзя - прогневишь царицу Евдокию Лукьяновну. А потому постельничий Константин Иванович Михалков подступал к государю неспешно. Сначала являлся слуга с серебряным тазиком, потом слуга с полотенцем, и уж тогда только приспевала подогретая водица для умывания. Государь умывался, утирался, а Константин Михалков, поглядывая за слугами, поглядывал и за государем, повеселел аль нет. Повеселел - хорошо, можно спросить, чего откушать подать, а не повеселел - беда.
На этот раз, умывшись, Михаил Федорович глянул на постельничего, погруженного в мучительное раздумье, и пожелал, чтоб подали гребень.
Гребень тотчас прибыл. Большой роговой гребень, обложенный яшмой, а по яшме - золото с изумрудами.
Потянулся государь к гребню да как вдарит по нему. Глаза вытаращил, бровки вскинулись, будто кошки перед собакой. Гребень из рук постельничего выпал, стукнулся о деревянную ножку кровати - и на пол.
Константин Михалков нагнулся за гребнем, а Михаил Федорович закрыл лицо руками и шепчет быстро, горячо:
- Убери! Убери!
Выскочил постельничий из опочивальни, вертит гребень так и сяк - понять ничего не может. Не спутали. Тот самый, турецкой работы, любимый государев гребень. Все зубья на месте, камни тоже.
Бросился постельничий за другим гребешком, издали государю показывает, а тот уж на подушках лежит, рукой махнул - уходите!
Крепко задумался Константин Михалков, да и не придумал бы ничего, когда б не Федор Иванович Шереметев. Прибыл Шереметев к государю по неотложному делу, а государь и в болезнях, и во гневе. Подали Федору Ивановичу загадочный опальный гребешок. Повертел он его в руках, спросил:
- Откуда? От кого?
- Посол турецкого царя Фома Кантакузпн в первый свой приезд челом ударил.
Федор Иванович тотчас вернул гребень постельничему и посоветовал:
- Убери его, да подальше. Фому Кантакузина казаки убили, и государь боится войны с турками.
Случай на веревочке у события.
Увидал Михаил Федорович боярина Шереметева - в комочек на постели сжался, улыбка несчастная. Вот ведь как! Не успеешь испугаться, а беда уже в дверях. За гребнем турецким - турецкие вести.
- Я знал, что ты придешь, - обреченно, севшим голосом сказал государь Шереметеву, подождал, пока тот закончит поклоны, и, собравшись с духом, спросил: - Война?
Шереметев снова быстро поклонился.
- Великий государь, худых вестей нет.
Михаил Федорович отер платком взмокший холодный лоб и откинулся облегченно на подушки. За Шереметевым как за стеной. Большой он человек: умом большой, силой, ростом. И лицо у него большое. Большая борода по необъятной груди, большие, но без жиру, длинные, иссеченные складками, как шрамами, щеки. Большой, мясистый нос. Как жердь. Кого клюнет, тому несдобровать, кто сам наскочит - пропорется. Лоб как валун. Гладкий, грубый, блестит тускло. А глаза маленькие, бесцветные. Им ни до чего дела нет, глядят мимо всего на свете, но видят все и ничего не забывают.
- Великий государь, в Москву приехал тайным обычаем посол молдавского господаря Василия Лупу, монах Арсений.
“Не зря гребешком руки ожгло”, - царапнул кошачий коготок по сердцу, но тревога уже ушла.
- Князь Василий клянется в любви тебе, государь. Пишет, что-де султан Мурад гневен и, чтобы войны не было, надо не мешкая вернуть Азов туркам. Как Азов казаки туркам отдадут, он-де, князь Василий, уговорит султана Мурада не ходить войною на Московское царство. Для султана Мурада потерять Азов - все равно что глаза лишиться, а если ему Азов отдадут, он, султан, прикажет крымскому хану не набегать на русские украйны.
“Как плавно льются речи у Шереметева, будто по писаному”. Михаил Федорович слушал музыку баюкающего голоса боярина, в слова не вникал. Но вести у Шереметева кончились, умолк, и государь спохватился: что же от него хотят? Мурад-султан хочет Азов назад, а чего хочет князь Василий? А чего можно хотеть ему, государю, царю, великому князю?
Обронил:
- Султан-то прикажет крымцам украйны нашей не трогать… Мы тоже казакам указы шлем: под Царьград не ходить, городов турецких не разорять…
- Великий государь, я твоим именем принял посла князя Василия с лаской. Князю Василию ведомо, что делается за дверьми Порога Счастья и за дверьми королевского замка в Кракове. Я, государь, твоим именем наградил князя Василия твоим царским жалованьем.
“Сначала у него “я”, а потом уж “твоим именем”, - без всякого сердца подумалось Михаилу Федоровичу.
Вслух государь сказал:
- Ты ведь знаешь, как лучше… Князь Василий златолюбец. Для него казны жалеть не надобно. Али не так?
Спросил, потому что длинное лицо боярина было непобедимо почтительно и равнодушно.
“Мои слова для него пустозвон. Все уже сделано, - “твоим именем”. Мои слова ему - одно неудобство”.
Но боярин, спохватившись, воскликнул с горячностью и усердием: