- Истинно так, государь. Князь Василий - златолюбец. Я твоим именем…
Михаил Федорович поморщился и тотчас схватился за ноги. Пусть боярин думает, что ножки у государя стреляют. Шереметев выждал, пока на лицо Михаила Федоровича воротится царское величавое спокойствие, и повторил:
- Я твоим именем, государь, составляю грамоту падишаху Турции султану Мураду IV о том, что Азов взят казаками без твоего, государского, ведома, воровски.
Подождал, не скажет ли чего государь, и закончил:
- Донским казакам я твоим именем готовлю осудительное письмо.
Михаила Федоровича так и подбросило. Сначала сел, а уж потом открыл глаза.
- Осудительное?
Михаил Федорович решительно завернулся в одеяло, лег на бок, зажмурился и тогда уж только сказал твердо, сердито:
- Ты ведь знаешь, как лучше… Казаков велю наградить. Послать им денежную казну, порох, свинец, хлеб. В Азове пускай сидят, пока сидится.
- Слушаю, великий государь. Казаки заслужили твою царскую милость. Но в письме твоем мы их осудим - это для ушей лазутчиков, а казну пошлем щедрую.
Боярин Федор Иванович Шереметев отбил положенное число поклонов и покинул спальню болящего.
От ярости в глотке стоял комок.
“Государь, я твоим именем обласкал! Я твоим именем наградил! Я твоим именем обманул, указал, наказал, казнил!”
Михаил Федорович сбросил одеяло на пол. В отчаянье вцепился ногтями в ноющие ноги.
О родственнички! При батюшке мурлыкали, а теперь у всех голос прорезывается. Перепороть бы всех! Положить на Красной площади без порток рядами и пороть, пока не посинеют от собственного крика.
Шереметев и тот кнута достоин. От мудрости своей совсем ошалел. Мало ему, что государством правит, он и над самим государем потешиться не прочь. А ведь вместо отца. И всегда был рядом, с того дня, как приехал в Ипатьев монастырь на царство звать.
Забывает нынешнее боярство, что боярство да богатство получено им из рук Романовых и что добыто все это умом да грехом романовским же.
После иссушительного, палящего солнца - Ивана Грозного, не знавшего других светил, ни месяца, ни звезд, - пришли моросительные ненастья царя Федора, и мудроватые сумерки царя Бориса, и бешеное половодье в непроглядную ночь Лжедмитриев, боярских, казацких и пришлых людей.
Кто были первыми изменщиками государства Российского? Кто пошел на верную службу к Самозванцу да полякам? Романовы. Только на верную ли? Романовы если и были кому верны, так сами себе. Службы несли ради рода своего. Служили и Лжедмитрию I, и Шуйскому, и Тушинскому вору, у которого рода-племени не было, но была сила казачьих полков.
Сначала к тушинцу перебежали Троекуров да Котырев- Ростовский, а потом Сицкий, Черкасский, Салтыковы, Иван Иваныч Годунов, женатый на Романовой, все родственники, братья, свояки, а последним прибыл к тушинцу Филарет, митрополит Ростовский. Не своей волей, но сам благословил эту измену. Митрополию он получил от первого Самозванца, а второй Самозванец назвал его патриархом.
Один Иван Никитич Романов, младший брат Филарета, сидел в Москве с царем Василием. И тоже не от любви к Шуйским. Романовы мостов за собой никогда не сжигали. И время Романовых приспело.
Вдруг все в России поняли - безвластье обрекает на погибель. И все принялись искать того, кому неопасно было бы подчиниться.
Старое боярство: Мстиславские, Куракины, Голицыны, Сабуровы - ради выгод своих были не прочь изменить России. Хочешь получить больше других, перекидывайся раньше других. Но земство бояр ненавидело. А казаки, у которых войско было наготове, хотели посадить на престол калужского вора, или сыночка Маринки Мнишек, или опять же своего - Михаила Романова, сына их казачьего патриарха Филарета.
Земство тоже хотело Михаила. Изменщики Романовы уже успели стать героями. Филарет томился в польском плену, а Романовы были против того, чтоб звать на престол чужеземца. Они твердили без устали: России нужен русский царь. И русскому народу тоже был нужен русский царь, не какой-нибудь, а настоящий, кровей неподдельных, царских, исконных, русских, чтобы за ним стоять как за стеной.
Земский собор постановил: “Литовского и Свейского короля и их детей, за их многие неправды, и иных некоторых земель людей на Московское государство не обирать, и Маринки с сыном не хотеть”.
А кого ж тогда хотеть, как не Михаила Романова?
Народ помнил: при Грозном заступницей для всех горемык была его жена, царица Анастасия, младшая дочь дворецкого Никиты Романовича. Брат царицы - Федор Никитич, в монашестве Филарет, был отцом Михаила. Сын царицы Анастасии - царь Федор Иоаннович, стало быть, приходился Михаилу двоюродным братом, и сам Иван Грозный - дядей.
Михаил Федорович не забыл ни друзей своих (помнил он, что без донских казаков, сказавших в решительную минуту решительное слово, не быть бы ему царем), ни своих врагов. Врагов Михаил Федорович хорошо знал, но не трогал. Он был Романовым. Он умел ждать. Умел стерпеть, ибо он тоже служил своему роду. Служба у него была не простая: усидеть в царях и передать свой царский венец сыну.
- Константин! - обрывая поток воспоминаний, крикнул требовательно и капризно Михаил Федорович.
Постельничий явился.
- Позови Морозова!
Почти тотчас явился и Борис Иванович Морозов.
- Поди-ка поближе! - подозвал его государь к постели. - Ты, Борис Иванович, не сам, а через верного человека поговорил бы с послом молдавского господаря. Денег не жалейте, но вызнайте, что там на уме у этого Лупу?
*
“И вам бы, брату нашему, на нас досады и нелюбья не держать за то, что казаки посланника вашего убили и Азов взяли. Это они сделали без нашего повеленья, самовольством, и мы за таких воров пикак не стоим, и ссоры за них никакой не хотим, хотя их, воров, всех в один час велите побить. Мы с вашим султановым величеством в крепкой братской дружбе и любви быть хотим”.
Письмо султану Мураду Федор Иванович Шереметев составил складно. Вашего посла убили, и нашего дворянина, который прибыл Фому Кантакузина встречать, казаки держали взаперти и тоже чуть живота не лишили. Султану от казачьего воровства досада, и государю тоже. Все они беглые холопы, указов не слушают. Государь был бы рад побить воров, но они живут далеко, в местах потайных, посылать на них войско дорого.
Ноги у Михаила Федоровича не болели, погода стояла теплая, ясная. Невеселые мысли рассеялись. Монах Арсений, посол молдавского князя Василия Лупу, оказался до соболей охотник. Выложил как на духу: Василий Лупу трех маток сосет. Турецкие секреты посылает в Москву, московские секреты в Стамбул, а турецкие и русские в Польшу. Поляков князь Василий Лупу любит, турок боится, а в Москве - соболя и православие, где еще грехи отмолишь, как не в московских святых церквах?
Князь Василий хочет хитрее всех быть. Ну и на здоровье. Пусть о мире старается. Мир и туркам нужен и русским.
Вот как бывает! То все плохо, впереди никакого просвета, а солнце все ж выбежит из-за туч - и опять жить хочется. Матушка заступница услышала. Приняла молитву.
Михаил Федорович обещался, коли на ноги встанет, пешком в Рубцово сходить, к храму Покрова Богородицы. Врачи-немцы щеки надувают, у царицы, как про поход услышит, глаза краснеют: обожди, отлежись, но государь в слове тверд. Да ведь и кому слово дано! Самой Богородице.
Глава третья
В село Рубцово Михаил Федорович пошел на Воздвиженье, 14 сентября. Под Рубцовом славно. Тут государь и помолиться любил, и потешиться. Верхом скакать, в шапку влет из луков да пистолетов стрелять. Царица Евдокия Лукьяновна тоже, как идет к Троице, обязательно в Рубцово завернет. И в храм Покрова, и гостинцы детям купит, морковь да репу. Тутошняя морковка царевичам да царевнам казалась слаще домашней, выращенной в Кремлевских верхних садах.
Пришел государь в Рубцово, отстоял обедню, и сделалось ему худо. Куда уж там пешком двенадцать верст - до возка на руках несли. Но и в болезни Михаил Федорович о детках своих в светлый праздник не забыл. Велел заехать на Покровку, к лавкам торговых людей Микитина да Фофанова - купить калачиков пшеничных сдобных и всяких потех: деревянных немок, конников, петушков, баранчиков, котов да кошек муравленых, топорков оловянных. Из возка государь на этот раз не вышел - ноги совсем не держали, но игрушки, какие ему принесли, осмотрел, улыбнулся даже. Пронзительный купчишка Фофанов углядел-таки: от игрушечников государь ожидал большего. Игрушки, конечно, обычные, русские, не чета хитростям немецким, но у Фофанова загашник никогда не пустовал. Хитрый был мужик. Принял деньги от Михаила Федоровича за товар, а потом и ударил челом.
- Великий государь, не возьмешь ли в подарок царевичу Алексею ради праздника пустяковинную потеху?
Государь маленько пошевелился.
- Ану покажи, покажи!
Фофанов одна нога здесь, другая в лавке. Принес охапку куклешек из шелка, целая псовая охота. Тут и собачьи своры, и зайцы, и волки, медведь, лошади с загонщиками.
Веселая забава.
- Спасибо тебе, Фофанов! Алеша рад будет.
Только и сказал государь. Да ведь такое слово дороже золота. Его и бояре слыхали, и купцы, и пристав. Ого, какой Фофанову почет! Теперь только держись, сановитый народ повалит в лавку, все раскупят, не торгуясь.
В дороге Михаил Федорович крепился, а приехал домой - не хватило силенки из возка выйти.
Лекари мечутся, а помочь не могут.
Царица Евдокия Лукьяновна тоже сложа руки не сидела. Позвала дядю своего, Федора Степановича Стрешнева, дала ему десять рублей денежками и велела идти по тюрьмам - милостыню раздать. А сама со всеми чадами; десятилетней Ириной, восьмилетним Алексеем, семилетней Анной, четырехлетним Иваном и Татьяною, которой было год и восемь месяцев, - кинулась сперва в Ивановский монастырь, а из Ивановского в Знаменский.
Царевичей и царевен берегли от наговора и дурного глаза, а потому вели по улицам, загородив со всех сторон суконными покрывалами. И в церкви людям нельзя было смотреть на царственных чад. Для них отводили особое место и завешивали его тафтой.
Страшно было царевичу Алексею. Не за себя, не за батюшку - не впервой батюшка захворал. Невесть отчего, но страшно было очень.
У матушки лицо снежное, и губы такие же, как лицо, будто они алыми никогда и не были. В глазах ни слезинки, но сияют, словно их подожгли изнутри. Сияют, как глаза мучеников на иконах, и все бегут, бегут! Опору, что ли, ищут? И не видят опоры. Кружат, торопятся, словно птица над ограбленным гнездом.
В который раз вот так, через Красную площадь, по церквам… Как гусята от лисы. Впереди гусята, прикрытые крыльями гусыни, а позади невесть-кто, лисы-то нет. А глаза у матушки мучаются.
Страшно! Покрывала серые - ни неба впереди, ни города по сторонам. Успевай только под ноги глядеть, чтобы не упасть. И все время бегом. Молитвы в церквах короткие, жгучие, словно язычок свечи, вцепившийся в ладонь. Больно непонятно…
Во дворец вернулись затемно. И - господи благослови! - батюшке полегчало. А Федор Степанович Стрешнев нашел в тюрьме умельца лечить ножные болезни.
Лекарем оказался все тот же бежавший из Кремля Емелька-бахарь.
*
Ножные болезни Емелька-бахарь умел лечить взаправду. Секрет ему перешел от матери, и был тот секрет на семи тайнах, и держать бы его за семью замками.
Да уж больно мокрая башня досталась Емельке для сидения. Ухватился за Стрешнева Емелька, как утопающий. И выплыл - опамятовался. Лекарство было такого рода, что за него не токмо в тюрьму, а прямым ходом на костер. Что делать? В тюрьму попроситься поздно. За обман великого государя до смерти засекут: колдун. Вот и выбирай, что слаще: огонь или плеть?
Но Емелька был рязанский.
- Хотите, чтобы государя вылечил, ведите к государю!
Привели Емельку в спальню. Распластался Емелька на
полу лягушкой, позабыв все своп присказки.
- Вылечу, государь! Только дозволь мазь составить! Вылечу, государь! Только дозволь…
А у Михаила Федоровича такая ломота в ногах, хоть на весь Кремль кричи.
- Составляй, да скорее! - простонал.
Емельке большего и не надо. Дали ему двух стрельцов да попа и в лес повезли. Стрельцов для помощи и для присмотра за ним, Емелькой, чтоб не сбежал, а попа, чтоб все чисто было, освящено и окроплено святой водой.
Лес Емелька выбрал сырой и густой. И здесь, в лесу, на свежем воздухе, сообразил: раскрывать все свои секреты - себе вредить. Попросил он попа за успех дела помолиться, а со стрельцами в дебри полез. Вышел к болоту и, чтоб отвести стрельцам глаза, велел им собирать можжевеловые ягоды. Сам вырезал из бересты кружечку и неподалеку от стрельцов принялся искать нужное.
Копал корешки одуванчиков, собирал молодые листья, срывал цветочные корзинки пижмы - все это и для дела, и для отвода глаз.
Искал Емеля гадюку. Нашел. Поймал. Взял ее за головку, сунул ей в пасть нож, а каплю яда стряхнул в свою кружечку. Надо было бы трех гадюк, но попалось две. Темнеть стало, пришлось возвращаться.
Чудное дело! Утром в тюрьме сидел, а вечером ближние царевы люди ждут от него приказов.
Приказал Емеля баню топить, а сам принялся готовить лекарство. Отвар из корешков одуванчика велел царю выпить.
Коли царь болеет, половина дворца лечится. Сначала отвар сам знахарь выпил, потом повар, потом стольник, потом другой стольник, пробовал настой Борис Иванович Морозов, пробовал Федор Иванович Шереметев, последним перед государем Константин Михалков - постельничий. Листиков одуванчика Емелька приказал поесть государю. И опять все накушались. Ну, да все это на пользу. Отвар жар понижает, пот гонит, листья от малокровия и суставы лечат.
Из отвара можжевеловых ягод велел Емеля поставить припарки на государевы ножки. Сначала, конечно, сам полечился, двух-трех стольников полечил, а потом и до Михаила Федоровича дело дошло.
Тут и баня истопилась.
Емелька сидит на кухне, медвежий жир растопляет, а сам кумекает, как бы ему неприметно развести на водке змеиный яд, а к нему князь Петр Андреевич Хилков с докладом:
- Баня готова!
- Угу! - отвечает Емелька, а сам чугунок с медвежьим жиром из огня достал и в плошку льет. - Посторонись, боярин, не ровен час капля в глаз попадет.
Князь стоит, ждет. Емеля ложкой помесил-помесил варево, глянул быстренько вокруг, словно помощника надо, и к боярину:
- Принеси-ка большую чару двойной водки.
Все засуетились, и вот уже несут. А князь Петр Андреевич опять про свое докладывает Емельке:
- Баня истопилась!
- Вот и хорошо! - весело закричал Емелька. - Снимите с государевых ножек припарки, вытрите ноги насухо и в баню ведите. Да пусть государь валенки наденет, чтоб ног не застудить! Горе не горе, лишь бы не было боле!
Шумит Емелька, руками, как мельница ветряная, машет, а сам дело делает. Плеснул водку в берестяную кружечку, помешал лучиной, поболтал и в медвежий жир выплеснул. Все! Готово дело! Пронесло!
У Емельки даже пот на лбу выступил.
- Жарко тут!
*
Царева мыленка помещалась в одном ярусе с жилыми комнатами.
Перед мыленкой - мовны, сени для раздевания и мовной стряпни. Здесь на столе, покрытом красным сукном, лежал царский колпак, простыни, опахала.
Емельку привели сюда раньше государя, велели разоблачиться. Снял Емелька свою одежонку, свернул в комочек, а куда положить, не знает. Лавки чистые, сукном синим крыты. А для Емелиного кафтана и пол дюже хорош. Переминается мужик с ноги на ногу, но тут к нему подскочил великанище в белых исподних штанах и в белом же колпаке. Выхватил у Емели его барахлишко, выкинул кому-то за дверь, Емелю за руку - в мыльню, шарахнул на него ушат кипятку не кипятку, но такой воды, что у Емели аж волосы на затылке заскрипели. Раз-два - напялили на Емелю белые портки да белый колпак, поднесли ковшик квасу, чтоб опамятовался, и кричат ему:
- Снадобье готовь! Государь идет!
Встряхнулся Емеля, огляделся. В углу изразцовая печь с каменкой. Камни как и положено: крупны, круглые - спорник - и мелкие - конопляник. От печи по стене полок. Ступени на нем широкие, удобные. Вдоль других стенок лавки. Двери и окна обиты красным сукном, по красному - зеленые камни. В переднем углу иконка в серебряном окладе и серебряный поклонный крест.
Посреди бани стояли две липовые кадки, медный таз со щелоком, у стенки березовые туеса с квасом.
На полке лежало душистое сено, покрытое полотном. На лавках душистые травки, цветы, свежие веники.
В обеих кадках была вода: в одной горячая, в другой холодная.
- Еще бы кадку! - попросил Емеля великана-банщика.