Тотчас вкатили свеженькую липовую кадку.
Емеля налил в кадку кипятку и бросил в нее охапку цветов пижмы.
- Государь идет! Государь! - покатилась издали волна пронзительного шепота. Все замерли на своих местах.
Дверь в мыльню отворилась. Банщик махнул ковшом, выплеснул квас на горячие камни. Колыхнулась пахучая горячая пелена банного воздуха.
- Спасибо, Егорка! - кивнул Михал Федорович банщику и полез на полок.
Полежал, подремал даже, в мыленке все, как мышата, в углах своих жались. На полок забрался банщик Егорка, стал мыть государя. Помылся государь, слез с полка на скамейку. Подышал. Помахали над ним опахалами. И тут Емелька услыхал:
- Ну, где он?
Емельку тотчас вытолкали из его угла на середину мыленки.
- Лечи! - сказал Емельке государь.
Емелька подскочил к своей кадке, где настаивалась пижма. Сунул руку, пробуя воду, охладилась ли.
- Вот сюда, великий государь!
- В кадку? - малость удивился Михаил Федорович.
- В кадку.
Государь с помощью банщика послушно полез, куда ему было указано. Сильно, видать, болел.
- Долго сидеть-то?
- Самую малость, великий государь!
- Да я посижу. Пахнет терпимо. Травой.
- Трава и есть, великий государь! - осмелел Емелька. - Цветы!
- А я тебя вспомнил. Ты в сад ко мне залез, а теперь бахарем у Алеши.
- Провинился я, великий государь. Помилуй!
- Бог простит! Сказки Алеше нестрашные рассказывай. Страшные не надо. Страшные научают боязни.
- Великий государь, можно выходить! - быстро сказал Емелька.
- И все лечение?
- Нет, государь! Растереть еще тебя надо. Только в постели бы…
- Вытираться! - приказал государь.
*
В ту ночь, растертый самодельной мазью бахаря Емельки, Михаил Федорович спал, не видя снов. А проснулся - не поверил. Боли ушли из ног.
- Где лекарь? - спросил государь постельничего Михалкова.
- Царевичу сказку сказывает.
- С утра?
- Царевич обрадовался, что бахаря сыскали.
- Как сыскали? Он что, сбегал?
- Сбегал, великий государь.
- Ну, коли теперь сбежит, я вас всех за ним в погоню пошлю! - пошутил Михаил Федорович, щупая недоверчиво пеболящие свои ноги. - Пошлите ему, бахарю-то, рубль. Скажите, государь, мол, жалует.
Глава четвертая
16 сентября нуреддин Сафат Гирей пришел под Яблонов. Вновь испеченный городок не устоял. В бою погибло пятнадцать человек защитников, в плен татары взяли двестп. 21 сентября нуреддин разорил Духов монастырь в Новосильском уезде. Пожег многие села и деревни, убил и взял в плен полторы тысячи человек.
Крымцы проникли в Орловский уезд - триста человек полона. Медленно, с опаской двинулись к Туле.
А Москва жила под мирный звон колоколов. Сентябрь - месяц богомольный, государь, как всегда, собрался в Троице-Сергиевскую лавру.
Перед отъездом Михаил Федорович сделал два больших дела: принял-таки посольство донского казачества и утвердил на год воевод.
В Казани сидел Иван Васильевич Морозов, в Нижнем Новгороде - Андрей Сатьевич Урусов, в Астрахани - Федор Васильевич Волынский, в Новгороде - Петр Александрович Репнин, любимец государя из молодых.
В Тобольске оставались Михаил Михайлович Темнин- Ростовский да Андрей Васильевич Волынский, в Томи - Ивап Иванович Ромодановский да Андрей Богданов, на Таре - Федор Петрович Борятинский да Григорий Кафтырев.
Приказом большой казны по-прежнему ведал Иван Борисович Черкасский. Разбойным - Михаил Михайлович Салтыков. Судным - Дмитрий Михайлович Пожарский.
Никто из близких да знатных людей государства не был обойден или забыт.
20 сентября Михаил Федорович наградил великой своей наградой легкую донскую станицу атамана Осипа Петрова и отпустил ее на Дон со своей государской грамотой.
В грамоте к Войску Донскому было писано: “Предосудителен буйный поступок ваш с послом турецким. Нет случая, который бы давал право умерщвлять послов. Худо сделали вы, что взяли Азов без нашего повеления, не прислали старейшин своих, атаманов и казаков добрых, с которыми бы можно было посоветовать, как тому быть впредь. Исполните сие немедленно, и мы, дождавшись их, велим выслушать ваше мнение и тотчас с ними же пришлем указ - как поступить с Азовом”.
За бережение границ государства московский царь казаков хвалил и обещал пожаловать по службе и радению.
На словах атаману Осипу Петрову было сказано, что вслед за его легкой станицей на Дон будет послано сто пудов зелья ручного, сто пудов зелья пушечного и сто пятьдесят пудов свинца.
В тот же день, 20 сентября, государь отправился на богомолье.
Веселый, он пришел проститься с сыном Алексеем. И у сына весело - потеха. Накрачеи113 в бубны бьют, на канате пятеро метальников пляшут, кувыркаются и не падают! Алексей так и бросился к отцу.
- Батюшка, гляди! У меня теперь пятеро метальников! Было два, а теперь пятеро. Видишь, как искусно обучились.
Накрачеи в лазоревых своих кафтанах на заячьем белом меху при государе пустились колотить по барабанам что есть мочи.
- Славно! Славно! - сказал государь, наклонился к уху сына, шепнул: - Казаков-то я на Дон отпустил.
У царевича руки так и взлетели, так и потянулись к отцу: обнять хотел, да сдержался. Слуги кругом.
- Батюшка, господь наградит тебя! - только и сказал.
А отцу радостно: сын - дитя совсем, а умеет держать себя по-государственному.
*
На Москве остался у дел Федор Иванович Шереметев. В помощь ему назначили хранителя государственной печати, старика Ивана Тарасьевича Грамотина и думного дьяка Федора Лихачева.
День 21 сентября прошел обыденно и скучно.
Федор Лихачев, сидя в своем Посольском приказе, к делам не притрагивался. Тут бы, пока государя нет, пока привычная монотонность деловой жизни нарушена, и закрутить бы что-нибудь значительное. Господи, да хотя бы главные улицы в самой Москве начать мостить. Ведь, коли начали, пришлось бы и закончить. Так нет! И Шереметев и Грамотин не то чтоб развернуться, притормаживают колымагу российской государственности. Им удобнее жить в старом, привычном миру. Они старого мира хозяева. А ведь умны оба. И весь этот ум идет на то, чтобы отживающее удержать. Неужто сие в обычае у старости? Весь бы день просидел думный дьяк перед чистым листом бумаги, да протиснулся к нему дотошный подьячий Тимошка Анкудинов. Молодой, в Москве без году неделя - выкормыш Вологодского митрополита. Учен! А все равно глуп. Приехал в Москву судьбы мира вершить, подьячишка несчастный! Судьбы мира… Знал бы, дурашка, что твой величайший начальник, сам Федор Лихачев хочет да не может замостить московские улицы. Послы со всего света грязь московскую месят! Стыдобушка!
Ни ростом, ни статью, ни красотой лица господь Тимошку не обидел. Был бы княжеского рода - рындой при государе бы состоял. А все равно дурак. На ум свой полагается.
- Что тебе? - намолчавшись, спросил Лихачев Тимошку.
- По сибирским вестям…
- Ну, что по сибирским вестям?
- Полгода дело лежит… Решить бы надо.
- Ну и как бы ты его решил?
Лихачев нарочно не глядел на Тимошку: попадется на крючок или нет.
- Я думаю…
“Попался! “Я думаю”. Много ли ты надумать можешь, червяк? Вот коли я надумаю… Не место тебе в Посольском приказе”.
Однако прислушался.
- …дьяк Савва писал о сибирской земле, - говорил Тимошка, - “И быть реки пространны и прекрасны зело, в них воды сладчайшие и рыбы различные многие”. По этим рекам казаки выходят к студеному морю. Казна от них бесценна и бессчетна! Соболь, зуб морского зверя, русское золото… И всего-то на Лене крошечный острог. Поставлен пять лет тому назад, а казаки уже покорили на реке Вилюй тунгусские племена. Из городка Жиганска, который поставлен на Лене же, казаки ходили на Яну, на Собачью реку…
- Что же ты хочешь, Тимошка?
- На приказчика Парфена Ходырева, который сидит на Лене, жалобы страшные. Ходырев творит зло. Он мешает притоку сибирской казны и своей злобой и алчностью может иссушить источник. На Лене нужна сильная государственная власть. Нужен большой город. Нужно создавать Ленское воеводство.
“А ведь все правильно надумал, бумажный червяк!” - зло отметил себе Лихачев.
- Уж не хочешь ли ты воеводой поехать?
- Я бы поехал, да родом не вышел.
“Ишь ты как! Гордыня-то какая непомерная”.
- Вот и знай свой шесток, Тимошка. Воеводства создавать - дело государя, а твое дело - бумаги переписывать. И гляди у меня, за каждую кляксу головой будешь отвечать. Ступай.
Тимошка, бледный, улыбнулся-таки побелевшими глазами…
“От страха или злости?” - с тоской подумал Лихачев.
И вспомнил вдруг библиотекаря Никиты Одоевского. Сбежал, говорят.
“Умники! Кланяться бы сначала научились. С наше бы спины погнули, чтоб “Я думаю”! - И совсем уже с яростью решил: “А ведь город на Лене давно пора ставить. И без воеводства нового не обойтись”.
Торопливо набросал черновик государева указа. Запер бумагу под замок и уехал домой пить водку.
А ночью его поднял с постели гонец.
- Татары в Новосиле!
- Какие татары?
- Войско ведет нуреддип.
- Если в походе нуреддин, значит, большой набег. С нуреддином ходят и десять и все сорок тысяч.
На самых легких дрожках помчался через всю Москву к дому Шереметева.
- Нуреддип в Новосиле? Духов монастырь разорил? - Шереметев в исподней рубахе, в шубе, накинутой на плечи, стоял посреди горницы, не приглашая сесть.
Пожевал тяжелыми губами, медленно поглядел на Лихачева, на гонца, и вдруг на серые щеки его вспорхпул румянец. Хлопнул в ладоши и стал сыпать на головы набежавших подьячих приказ за приказом.
- Гонца к государю! Втолковать - опасность великая. Государь должен вернуться в Москву. К государю поедешь… ты поедешь, Лихачев.
- Собрать Думу! Чтоб все бояре утром были в Кремле.
- Найти стольника Телятевского. Это самый расторопный воевода. Пусть готовится в поход, в Тулу, на место Ивана Хованского.
- К Хованскому гонца! Пусть едет в Москву.
- Москву приготовить к осаде. У Серпуховских и Калужских ворот быть Ивану Андреевичу Голицыну и Федору Андреевичу Елецкому.
- За Яузою будет стоять окольничий и воевода князь Семен Васильевич Прозоровский.
- За Москвой-рекой деревянный город ставить боярину Андрею Васильевичу Хилкову, ему же вести земляной вал от Яузы по Чертолскую башню.
- За Чертолскими воротами встанет Михаил Михайлович Салтыков. Как вернется с государем, так и встанет.
- За Яузой деревянный город будет ставить Дмитрий Михайлович Пожарский.
- Поднять стольников, стряпчих, жильцов, стрельцов. Всем быть готовыми к походу.
- Назначения предварительные, покуда Дума и государь не укажут.
Государь повернул к Москве из Братовщииы. Всю дорогу молчал, молча сидел в Думе и произнес лишь два слова:
- Все так.
Назначения Шереметева были приняты.
*
Стольник Телятевский с небольшим конным отрядом на вторые сутки прибыл в Тулу. Здесь ему надлежало объединить местный полк с полками городов Дедилова и Крапивны, преградить татарам путь к Москве.
Большой кровопролитной битвы Телятевскому надлежало избегать, но зато велено было искать мелких стычек, чтобы татары не знали покоя, чтобы сбить их с толку, выиграть время.
В Москве спешно собирали большое войско. Воеводами государь назначил самых родовитых: Черкасского, Львова, Стрешнева.
Большой русский полк в походы ходил не торопясь, а потому на помощь Телятевскому решили отправить еще один конный отряд. Воеводами назвали князя Трубецкого, окольничего Литвинова-Мосальского и сына князя Шаховского Федора. Для приходу крымцев в порубежные города назначались самые опытные воеводы.
В Крапивну посылали князя Федора Куракина и Никифора Плещеева. В соседний городок Вену - Василия Ромодановского да Ивана Еропкина.
И вот здесь-то и случилась заминка: князья подняли местническую свару. Федор Шаховский бил челом на Мосальского. Ему-де с ним быть воеводой в одном полку невместно. Куракин ударил челом на Трубецкого: почему князя посылают в Тулу, а его в Крапивну. Трубецкой ударил на Куракина: оскорбился. Плещеев на Мосальского. Еропкин - на Ромодановского.
Война, а вести войско некому. Боярам нет дела до грабежей и разора русской земли, им важнее собственная спесь.
О татарах позабыли, засели в Думе разрядные книги листать.
По челобитной Куракина нашли: в 1604 году на приеме посла из Ватикана за Большим столом глядел брат князя Трубецкого, а за Кривым столом - служба это меньшая - глядел дядя князя Куракина. Этот дядя по боярским делам был выше отца, Федора Куракина, а сам Федор - второй сын. И выходит, ему можно быть ниже Трубецкого, челом бил не по делу.
Дума надумала, государь указал:
- Князя Куракина - в тюрьму, а потом выдать головой Трубецкому.
Еропкину было сказано: “Твой род в дворянстве молодой, и тебе не только с сынами Ромодановского, но и с внуками его можно быть в службе. А посему - в тюрьму”.
И так разбирались с каждой челобитной и потратили на это целый день.
Глава пятая
Ночью Михаил Федорович проснулся от острой жалости к самому себе.
Темно. Лампада погасла.
Жутко, словно во всем белом свете остался он один.
Осторожно, боясь разбудить, подкатился под бочок безмятежной во сне Евдокии Лукьяновне. Она была теплая, домашняя, а вокруг за пологом кровати чудилась каменная ледяная пустота.
“Что это со мной?” - затосковал Михаил Федорович.
Зажмурил глаза - и чуть не вскрикнул: этакая рожа явилась.
Лежал, придерживая дыхание. Вслушивался в дворцовую тишину. Глаза сомкнуть - опять привидится нехорошее, с открытыми лежать тоже не мед. Видение не видение, а коли не отгонишь, так чередой и плывут до смерти надоевшие боярские хари.
Ох эти бояре! Попили они его, царской, кровушки всласть.
Что ни день, то тяжба. Все местничество. Все считаются, кто кого первей, кто кому ровня. Упаси бог, если родовитый исполнит одну и ту же службу с неродовитым. Для древнего рода нет злейшей порухи, все равно что с неба на землю пасть.
Вот и забавляется боярство вечной, бесконечной считалочкой, через силу, но игры оставить не смеет.
Местничество - российская неодолимая трясина, непролазная.
Посла персидского встречали. Назначили рынд для приема, а княжичи бегом из дворца: один спрятался, другой за нуждой побежал - удержу, мол, нету!
Время посла принимать, а как без рынд? Велел Василию Ромодановскому да Ивану Чепчюгову встать, а Чепчюгов челом бьет: ему с Ромодановским быть невместно. А тут князь Дмитрий Михайлович Пожарский рассвирепел: своим воровским челобитьем Чепчюгов позорит его, Пожарского. Он, Пожарский, в родстве с Ромодановскими, а дед у Чепчюгова был всего-навсего татарским головой! Господи помилуй! Для вразумления Чепчюгова батогами били.
Дело не дело - местничаются.
“Мне не успеть, - думал Михаил Федорович, - не наберу такой силы перед боярами, а вот Алеше это будет под стать. Рубить нужно местничество под корень, пока не погубило России, как содомово дерево, рубить!”
Подумал о сыне и улыбнулся. И страх прошел. Поцеловал тихонько Евдокию Лукьяновну в теплую щечку и заснул.
Как бы велика ни была российская дворцовая бестолочь, а дело все же делалось. Большой полк Черкасского шел на Тулу. Уже в пути этому полку было указано: если нуреддин займет тульскую дорогу, отрежет Тулу от Одоева, Крапивны и Мценска, в бой не вступать, а, сохраняя силы, отводить войско под стены Москвы, ибо в поле татары умельцы, а под стенами они вполовину слабее.
Осторожный государь слушал советы осторожного Шереметева.
Но большой битвы боялся и нуреддин Сафат.
Хаи Бегадыр, отпуская брата в набег, дозволил ему быть господином сорока тысяч сабель, но воспретил быть разбитым.
И, как только разведка донесла, что из Москвы к Туле идет воевода Телятевский, а на подмогу ему из Дедилова и Крапивны спешат сильные полки, нуреддин приказал отступать.
Откатываясь, татары попытали счастья в Мценском уезде: осадили Тагинский острог, но и его не взяли. Постояли в осаде двое суток и ушли.