В шатре Инайет Гирея было сумрачно. Он сидел на троне, озаряемом огнем двух факелов. Шатер огромпый, - и, кроме этих двух факелов, ни свечи.
- Поднявший руку на раба султана становится рабом его, султанской, прихоти!
Так ответил хану кади турецкого города Кафы.
- Вы опять грозите, турки! - Инайет Гирей тихо засмеялся. - Я хочу слышать слова оправданий.
- Хан, каких оправданий ты ждешь от нас? Ты судишь нас по варварскому закону Чингисхана, забывая, что для каждого правоверпого мусульманина есть один закон, закон шариата71. Коли ты забылся, хан, вспомни: по шариату, за отступление от веры виновный подвергается смерти без всякого сожаления, без всякого суда и расследования, если он тотчас не обратится на путь истинный. И дозволь спросить тебя, о каких это своих землях ты ведешь разговоры здесь, под турецким городом Кафой? Да, не лишним, хан, будет напоминание тебе: Кафа был городом генуэзцев до тех пор, пока султан Магомет II вместе со вторым ханом из дома Гиреев Менгли Гиреем не захватили его. С той поры южный берег Крыма принадлежит Турции. Когда же я думаю о твоем отказе идти войной на персов под Ереван, кровь закипает в моих жилах, ибо это не что иное, как предательство. В вечном договоре между Турцией и Крымом сказано: “Как верховный государь Крымского Юрта, султан может вести хана с его народом на войну. Сам же хан не имеет права начинать войны и заключать мира”.
Инайет Гирей встал.
- Я очень скоро предоставлю вам возможность познать мои права и мою власть. Но прежде чем вас удушат, я напомню вам: Крым и Кафу мы, потомки Чингисхана, получили в удел не из ваших рук.
Бейлербей Кафы плюнул хану под ноги.
- Родосский шакал! Тебя выпустили из клетки только на единый час, и ты, вместо того чтобы насладиться покоем, властью, царским величием, бросился на стадо и стараешься перекусать как можно больше. Ты забыл: у стада есть пастух и кнут.
- Задавите их за пологом моего шатра! - крикнул Инайет Гирей.
Слуги подхватили бейлербея и кади под руки, потащили.
Но слуг отстранил брат хана, калга Хусам Гирей.
- Слишком честь велика турецким псам, чтоб душить их!
Хусам огромный, выше всех в шатре. Голова круглая, со спины даже ушей не видать. Тело будто широкая доска.
Плечи остры, приподняты - топоры топорами. Руки расставлены. От плеч до локтей железные, негнущиеся, а от локтей как плети. На плетях этих, опять же неподвижные, тяжелые, будто ядра, кулаки.
Едва полог захлопнулся за бейлербеем и кади, два раза вжикнуло да хрястнуло - и тишина: ни крика, ни храпа.
Инайет Гирей покосился на молчаливых вельмож своих:
- Дело сделано: мы побили турок.
Молчит Култуш, ширинский бей. Не смотрит на хана. Глаза веками прикрыты. Заглянуть бы в эти глаза! Как они нужны Инайет Гирею! Ширин-бей сидит в Эски-Крыме, в старой столице Крыма. У Ширин-бея тот же двор, что и у Гиреев, свой калга и свой нуреддин72.
Сыну ханского калги русские из ежегодных поминок дают по 25 рублей, а сыну ширинского бея по 150. Сыновьям хана положено из поминок по 245 рублей, ширинскому бею все 300. В деньгах бы дело - голова не болела. Что Ширин-бей скажет, то в Крыму и будет. У Гиреев ханская сласть, а у Ширин-бея - власть. Гиреев на трон из Турции возят, Ширин-бей не только по крови, но и духом - татарин. Ему - татарская вера. Иной хан и года не сидит на троне, а Ширин-бей - вечен.
Коли он молчит, молчат и другие: и Барын-бей, и Кулук-бей, и Сулеш-бей, молчат и мансуровские мурзы.
- Ну, коли вы молчите, тогда я скажу, - в голосе Инайет Гирея вера и власть. - Татары! Мы побили турок, пора прищемить хвост и турецкой цепной собаке. Я говорю о Кан-Темире. А покуда передайте моему войску: я дарую аскерам Кафу на полный их произвол до вечерней молитвы.
- Государь, где твое слово? - В ноги к хану бросились отцы города. Они выдали бейлербея и судью, спасая Кафу от разорения. И вот хан нарушил слово.
- - Опомнись, государь! Над тобою аллах!
- Я знаю, что отвечу всевышнему! - Хан дал знак слугам. - Этих - тоже.
В шатер вошел калга Хусам Гирей. На его сабле было насажено два сердца.
- Маметша-ага, - хан сдвинул брови, - почему ты медлишь передать мой приказ войскам? Пусть татары грабят и жгут! Пусть огонь будет очистительным!
- Государь, нам нужно многое обговорить, но я хочу быть среди тех, кто запустит сегодня свои руки в купеческие сундуки!
“Ба! Заговорил ширинский бей. И глаза открыл!”
- Ах-ха-ха-ха! - захохотал Инайет Гирей, спала тяжесть с плеч. Калга Хусам схватился за бока. Засмеялся Ширин-бей, засмеялись Барын-бей, и Сулеш, и Кулук, и мансуровские мурзы.
Инайет Гирей размахнул руки, и, словно подгребая ими, позвал к себе людей, и обнялся с теми, кто был ближе.
- Татары! Сегодня великий день! Мы едины. А коли мы едины - значит, мы свободны. А коли мы свободны - значит, думать нам не о том, как угодить турецкому султану, а о том, как собрать растерзанную на куски нашу праматерь, великую и ослепительную Золотую Орду!
- Вот поэтому-то, мой повелитель, - сказал хану Ширин-бей, - нужно забыть все прежние ссоры. Я думаю о Кан-Темире. Если он будет с нами заодно - мы непобедимы. Если же мы оттолкнем его от себя, наше дело погибло. Его стрела метит нам в спину.
- Ширин-бей, мы теперь же пошлем к мурзе Кан-Те- миру гонца. Мы пошлем не кого-нибудь, а нашего начальника сейменов Маметшу-ага. Пусть он расскажет Кан-Темиру о нашей дружбе к нему и о нашем единстве… А теперь - спешите! Сундуки Кафы ждут вас!
Калга Хусам первым покинул шатер хана. Через минуту радостный вопль вспугнул птиц с гнездовий. Вопль перешел в визг и конский топот. Орда мчалась грабить купеческую Кафу.
Шатер опустел.
Перед Инайет Гиреем, мрачно потупясь, стоял Маметша-ага. Хан засмеялся, махнул рукой:
- Спеши в Кафу! К мурзе Кан-Темиру поедешь в полночь. - Хан устало сел на ковер и приказал подать обед.
Крымские ханы ели в одиночестве.
Есть не хотелось. Хотелось побыть с невеселыми своими мыслями. Свершилось то, что когда-нибудь должно было совершиться в Крыму. Хан вышел из повиновения Истамбулу. Видно, недаром Инайет Гирей был сыном Гази Гирея Бури, самого неспокойного хана во все времена татарского Крыма. Пора было показать Истамбулу: Крым - царство, а не вотчина турецкого султана.
С ханом Инайет Гиреем произошла обычная история. Два года назад его привезли с острова Родоса в державный Истамбул.
Инайет Гирей был осчастливлен. Он целовал порог султанского трона и руку султана. Выслушивал наставления пьяного Мурада, до того пьяного, что глаза у пего закатывались, как у человека, теряющего нити с земным. И всякий раз Мурад пересиливал дурман и говорил слова твердые и жестокие: про то помни и про это, а позабудешь - берегись. Провинностей у крымского хана может быть много, а кара за них одна. Как тут не вспомнить законы Чингисхана?
Молча перенес Инайет Гирей посвящение в ханы, по с той поры он думал только об одном: у султана Мурада нет наследников мужского пола. Правда, султану еще не исполнилось и тридцати лет, но как он похож на мертвеца, когда пьян. А пьян султан, по слухам, каждый день.
И снова ярость подхватывала Инайет Гирея на черные свои крылья. Кафский кадий осмеливался лепетать о шариате, пороча законы Чингисхана. Что же турецкий султан, наследник калифов, защитник дела пророка Магомета, убежище веры, не соблюдает тех законов, которые должен хранить? По шариату, пьянство наказывается смертью или восемьюдесятью ударами плетей, а султан Мурад преследует курильщиков табака, а вино разрешил пить специальным султанским указом.
Пей, больше пей, оттоманское отродье! Да потопят тебя зеленые пары хмеля! Пей, ибо стоит засохнуть дереву Оттомана, и на пустой престол империи есть только один наследник - хан Крыма. У Мурада пока еще живы братья, но ведь - пока. Они пока в тюрьме. Но ведь пока! До первого султанского гнева. Султаны Турции имеют право убивать своих братьев.
Первым совершил братоубийство султан Баязид. Он задушил брата Якула и завещал братоубийство своим царственным потомкам. Оправдание содеянного нашлось в Коране. “Возмущение хуже казни, - говорит Коран, - и поэтому надлежит следовать примеру, данному Богом, который желает быть единым и не имеет себе соперника. Согласно с сим и представитель Бога на земле, то есть султан, равномерно должен быть один на престоле и не иметь себе никакого соперника”.
Баязид умер в плену, у Тумурленга в клетке, но его завет - слава аллаху! - живет. Султаны душат своих братьев, а детей содержат в гаремах, как в тюрьмах.
Государственные думы хана Инайет Гирея прервал гонец.. Он был в пыли - одни глаза сверкают.
- Великий хан! - гонец поцеловал прах ног повелителя. - Великий хан! Казаки осадили Азов.
Инайет Гирей от неожиданности хлопнул ладонью о ладонь. И захохотал, закатился, упал на подушки в изнеможении.
Испуганным слугам указал на гонца.
- Дайте ему сто грушей!
За дурную весть неслыханно щедрая награда? В уме ли хан?
Э, нет! Хан с ума не сошел. А вот быть ли в здравии Мураду, когда ему донесут: турецкая крепость Азов в осаде, хан Крыма взял Кафу, в Венгрии Ракоци разбил Будского пашу, персидский шах Сефи I прогнал турецкие войска из-под Еревана, турецкий гарнизон, оставленный в Ереване, уничтожен?
Глава вторая
Рабы стали отставать от повозок. Черное небо ночи посерело. Хозяин рабов и повозок татарин Абдул показал на ближний лесок, потом сложил ладони подушечкой, и положил на эту подушечку голову, и всхрапнул. И засмеялся! И ударил ладонью по крупу своей лошади.
- Скорей! Скорей! Чем скорее придете к лесу, тем скорее будет вам отдых.
По всему было видно, Абдул себе на уме. Вместо того чтобы продать рабов в Кафе, где он и отнял их у грека- купца, почему-то гонит прочь от моря, в свое хозяйство, должно быть.
Рабы были прикованы один к другому цепью. Десять молодых русских мужиков. Высоки, русы, плечисты. Абдул встанет на коне в сторонке, поглядит на них, пропуская, и головой от удовольствия крутит, в седле ерзает: уж так ему по душе его полон. А потом сорвет коня с места вскачь - и к первой двухколесной повозке. Там среди тряпок - дева. Тоже русская, но такая русская - польской пани ни в чем не уступит: ни ростом, ни станом, ни блеском синих глаз. Для ножек такой царицы терлики73 нужно расшивать морским жемчугом.
Абдул вокруг повозки этой так и вьется. Там шубу оправит, чтоб ветерком холодным, ночным, красавицу не охватило, там в подстилку кулаком ткнет: мягко ли? По всему видно, не для себя везет деву. Такая не для Абдула, такой в самую пору в ханский дворец, а то и в Истамбул, к Порогу Счастья74, в гарем повелителя народов.
- Скорей! Скорей! - машет рабам Абдул рукой.
На небо поглядывает - светлеет небо. На лесок впереди. На коне до леса близко, а надо пешком идти.
Всю ночь на пустой желудок по каменистой дороге - тяжкая участь, а все же ни разу плеть не свистела.
Побежали.
Раб, шагающий первым, обернулся к своим:
- Никогда еще такого не видел, чтоб татарин христиан почитал за людей. Ему, чую, в лесу нужно скрыть нас до солнца.
Абдул от радости в ладоши бьет.
- Карашо, урусы!
Остановились на опушке. Абдул разрешил запалить костер. Бог весть от каких щедрот, бросил рабам тушку целого барана. А сам и руками показывает, и словами по-своему говорит. Ешьте, мол! Чего лучше сытого живота. И молите за меня вашего бога! Я человек хороший!
- Пока не врет, - согласился вожатый.
- А ты что, по-ихнему кумекаешь? - спросили его.
- Кумекаю.
- Узнай, куда он ведет нас. От кого прячет?
- Спросил бы, да вот беда, по кнуту не скучаю.
Абдул разговор услыхал, подошел к вожатому, в глаза
ему смотрит: о чем, мол, договариваетесь? На лице тревога, на саблю показывает, на кинжал. Делать нечего, заговорил вожатый по-татарски.
- Прости, господин, и не сердись! О побеге мы не помышляем.
Обрадовался Абдул, услыхав татарскую речь, а никак не успокоится.
- Знаю я русских. Дурные люди. Как их ни корми, как ни возвышай, все одно о побеге думают. Оттого и дают за них цену куда меньшую, чем за поляков. А ведь такие сильные, смекалистые люди.
Вожатый свое.
-*- Говорю тебе, господин, не о побеге думали. Просили меня товарищи мои спросить у тебя, почему ты нас в Кафе не продал, а тайным обычаем ведешь неведомо куда. А я, господин, отвечал им, что не смею отворять рта, покуда тобою не спрошен буду.
Понравилась Абдуле речь ведущего.
- Как тебя зовут?
Да у нас на Руси каждый второй Иван. Иваном зовут.
- Карашо, Иван! Скажи своим: веду я вас к себе домой. Мне хан землю пожаловал. На той земле хочу я сад посадить и пчел завести. Моя земля неподалеку от аула Османчик. В Османчике все пчеловоды: лучший мед в Крыму. Никому они свой мед не продают, весь отправляют ко двору султана, в Истамбул. Пчеловоды золотые, а люди - глиняные. На каждого нового человека по-волчьи глядят. Разговоров не разговаривают, боятся свои пчелиные секреты выдать…
Я рад, что мне русские достались. Люди вы большие, сильные. И с пчелой обращаться умеете. У русских много меда. Правду говорю?
- Правду.
- А продать вас в Кафе невыгодно было. Мы Кафу взяли и сожгли. Купцов пограбили. Сегодня в Кафе за рабов платят гроши.
Разговорился Абдул, размечтался.
- Коли вы работать будете хорошо, ульи устроите, пчел разведете, я вас кормить хорошо буду… А девицу, хоть и не полячка она и не черкешенка, хану подарю. Он мне за нее еще земли даст. Коли за коня дал, за такую красавицу непременно пожалует или землю, или колодец.
- Если ты к самому хану в дом ходишь, кого ж тогда боишься? От кого прячешь нас?
- В праздники крымский хан любому человеку доступен, знатному и незнатному. Я в сейменах служу.
- Это как у нас - стрельцы, что ли?
- Да, вроде того. Только ваши стрельцы в разных городах живут. Собрать их русский царь быстро не умеет. А у нашего царя войско всегда под рукой. Сегодня скажет, сегодня и в поход пойдем.
- Стало быть, ты не из больно простых?
- Ну, теперь-то у меня земля. На рамазан подарил я хану коня валашского. Сам его добыл, десятерых стоит. Хан меня и пожаловал… Только нас, пожалованных, много. Мурзы дочерей за нас не отдают. Для них это зазорно. А веду я вас тайком потому, что хан из войска теперь никого не отпускает. Он турецкого бейлербея велел задавить. Султан на то разгневается, нового хана пошлет в Крым, а Инайет Гирей собирается его перенять и не пустить… Меня мой юзбаши75 домой тайно послал.
Он взял богатую добычу. Двух купцов ограбил. Пять повозок его, моих две. А возница на первой повозке - это его работник валах. Он у него давно.
- То-то я гляжу, чудно! Семь повозок, а возница один. Оттого и плетемся.
- Лошади наши приучены ходить гуртом. Я поговорил с тобой и теперь верю тебе. Хочу расковать вас. Посажу всех на повозки, гнать будем. Так-то скорее доберемся до дома. А то недолго и до беды. Теперь хан суров. Под горячую
руку попадешь - конец. И за вас боюсь. Казаки Азов осадили. Теперь наши на русских сердиты.
Сказал и язык прикусил, в глаза вожатому смотрит, что, мол, в мыслях у русского. Огонек сверкнет, значит, бежать решит.
Нпчего, выдержал испытание.
Расковал для начала Абдул одного вожатого.
- Пойди, Иван, к девице! Спроси, не надобно ли ей чего. Скажи: баран изжарится - ей лучший кусок.
Подошел Иван к повозке. Спит девушка. Лицо белое как снег. Да не холодна белизна, на щеках зорька. Так солнышко яблоки теплом своим обливает.
И ведь взлетели. И не обожгли. Синее, как лен, полилось по Иванову сердцу.
- Как тебя зовут?
- Надежда. Где мы? Кто ты?
- В лесу. Ночи ждем, чтоб дальше идти. Меня Иваном зовут. Хозяин послал спросить: не надобно ли тебе чего?
- Пить хочу.
А хозяин тут как тут: в глаза обоим заглядывает, экая собачья привычка.
- Пить ей хочется, - сказал ему Иван.
Татарин головой закивал, побежал к одной из повозок. Бурдюк несет. А сам Ивану машет: сделал свое дело, уходи. А Надежда потянулась вслед за ним.
- Из Рязани я. Доведется коли быть в Рязани, поклонись от меня церквам да реченьке нашей, красавице.
Ивану и ответить не пришлось, мужики кричат:
- Готов баран!
- Костер гасите. Поедим и спать. А чтоб сон крепче был, скажу вам: казаки к Азову приступили.