В преддверии первой мировой войны 1912–1914 гг. Василий Янчевецкий, будучи корреспондентом СПТА в Турции и на Балканах, находится в Константинополе, а непосредственно в войну — в Бухаресте и Яссах как представитель Петроградского телеграфного агентства в Румынии и на Балканах. «После Октябрьской социалистической революции и начала гражданской войны в России, — свидетельствует М. В. Янчевецкий, — мой отец в Яссах получил несколько предложений от иностранных телеграфных агентств служить у них с последующим отъездом за границу. По тем временам это были все выгодные предложения, но отец отказался от них. Он не хотел покидать Россию, которую любил превыше всего»[7].
В Россию, преображенную революцией, Василий Янчевецкий возвратился весной 1918 года. Буря гражданской войны стремительно пронесла его через Бессарабию и Украину, Самару, Урал и Сибирь. После войны — Ачинск, Тува, Минусинск, где он, оставаясь журналистом и пробуя себя в драматургии для профессионального «взрослого» и самодеятельных детских театров, работает инструктором наробраза, школьным учителем, даже сельским писарем. Затем три года «московского перепутья», когда будущий писатель, не имея собственной крыши над головой, вынужден довольствоваться работой (безработица!) корректора в редакции газеты на немецком языке и экономиста в Госбанке; два года самаркандской жизни, также не связанных впрямую с писательством, неодолимое влечение к которому все более властно завладевает сокровенными помыслами. Вот почему в 1928 году твердо принято окончательное решение вернуться в Москву и безраздельно отдать свои силы уже не журналистскому, а литературному труду. Так началась прочная и долгая оседлая жизнь, которая нарушится лишь в Отечественную войну трехлетней эвакуацией сначала в Куйбышев, затем в Ташкент…
Выделив важнейшие вехи жизненной биографии Василия Яна, обратимся теперь к биографии творческой. Но где, на каком рубеже искать ее начало? Сам писатель полагал, что возвращение в Москву в 1928 году означало для него тот поворотный рубеж жизни и творчества, когда многолетние «скитания по равнине вселенной заменились скитаниями по страницам бесчисленных книг»[8]: началась упорная работа «над материалами для давно задуманных исторических повестей… Скитания по свету, особенно по Азии, дали мне массу впечатлений, которые послужили основой, фоном моих исторических произведений». Думается, однако, что исходное начало начал будущий писатель вынес намного раньше: на рубеже веков в пешеходных странствиях по России, которые запечатлел в дневниковых путевых записках, ранних очерках и рассказах.
Лишь малая часть их вошла в первую книгу Василия Янчевецкого «Записки пешехода» (1901), вышедшую небольшим тиражом в издании газеты «Ревельские известия». Многие материалы, не попавшие в книгу, печатались в те же годы в петербургской и ревельской периодике или были включены позднее во вторую книгу статей, очерков и рассказов на темы воспитания, изданную в 1908 году. Но, как сообщает М. В. Янчевецкий, большая часть записок осталась неопубликованной и оказалась утраченной.
Если «Записки пешехода» и были для молодого Василия Янчевецкого «пробой пера», то отнюдь не ученической: в ранних публикациях журналиста угадывался начинающий писатель. Влечение к образному слову, повествовательному сюжету, живописной социальной, психологической, бытовой детали — все вместе выдавало явное тяготение к прозе, для которой тесны и скудны возможности оперативного репортажа. Большинство прозаических миниатюр, составивших книгу, представляют собой выразительные очерковые зарисовки, которые перерастают в сюжетные новеллы.
Своего рода смысловым ключом к ним может служить очерк «Живучие люди», имевший для автора программное значение. Датированный концом прошлого века, он выражает умонастроения русской интеллигенции, в сознании которой еще живы традиции народнического «хождения в народ». Не обязательно с целью революционной пропаганды в крестьянских массах, но непременно с искренним побуждением познания народной жизни, духовного приобщения к ней. Начало нового, пролетарского этапа революционно-освободительного движения в России не отменило старых общедемократических традиций просветительского гуманизма, пусть ограниченных, но также «работавших» на социальный и духовный прогресс нации и потому разделяемых многими передовыми людьми того времени. На такой позиции стоял и молодой Василий Янчевецкий, чье «хождение по Руси» диктовалось внутренними потребностями собственного духовного развития, а выражало объективно социальные и нравственные устремления широкого слоя демократической интеллигенции, воспитанной на гуманистическом пафосе народничества и народнической литературы.
«Хождение по Руси» в полной мере убедило будущего писателя в том, как плохо приспособлена для человеческого счастья российская действительность, однако мысль о ее революционном преобразовании не входит в круг идей, развиваемых и утверждаемых в очерках и рассказах, хотя в гуманистическом сострадании народу содержатся мотивы социальной критики. Не глазами безучастного, праздного наблюдателя, который изучает крестьянский мир «сверху» или «со стороны», воспринимает автор «Записок пешехода» народную жизнь, но человека, сильно и глубоко страдающего от ее несовершенства, чутко отзывающегося на ее драмы, кровно заинтересованного в ее улучшении. Такой зоркий, проницательный взгляд чужд суесловной идеализации, от него равно не ускользают как высокие духовные порывы народа, воплощенные, например, в собранных и тут же приведенных образцах фольклора, песенно-поэтического творчества, так и мрачные стороны повседневного бытия — ужасающие бедность и нужда, нищета и беспросветность, темнота и невежество, слепая сила предрассудков и суеверий. Тяжкая народная доля то и дело вторгается и в путевые зарисовки, этюды сугубо этнографического характера, «натуральные» описания крестьянского труда, быта и нравов. Не обойдены авторскими наблюдениями такие социальные и духовные явления российской действительности, как живучесть в народе, особенно в крестьянстве, царистских иллюзий, уголовная преступность- местных полицейских властей. В новелле «Голодная зима» обнажена одна из самых страшных социальных язв дореволюционного времени — хронический недород и повальный голод, охватывавший целые губернии, уносивший в нищих селах и деревнях тысячи и десятки тысяч людей.
Наблюдая острые социальные противоречия народной жизни, Василий Янчевецкий напряженно задумывался об их возможных решениях, поисках выхода из тупиков действительности. Раздумьями об этом вызваны его заинтересованная поддержка воскресных народных школ, противодействующих вековому «предубеждению крестьян обучению грамоте взрослых девушек» («Воскресные школы»), увлеченная пропаганда начинаний «братства» фабричных работниц, созданного «с целью взаимной нравственной поддержки, лучшего устройства своей жизни, с тем чтобы иметь возможность сообща оказывать помощь там, где один человек бессилен». Во славу энтузиастов народного просвещения, духовного благородства и нравственного авторитета учительства, которое исстари «в русской школе — призвание, но не ремесло», написан очерк «Учитель века», посвященный педагогу — столичному профессору и сельскому учителю — С. А. Рачинскому. «Племянник поэта Боратынского, друг первых славянофилов и преемник их по своим убеждениям и деятельности», он принадлежал по рождению и воспитанию «к стародворянской части русского общества». Тем значительней выбор, который он совершил, когда, предпочтя привилегированное положение богатого помещика скромному званию народного учителя, «бросил университетскую деятельность, оставил все привычки и городские удобства и переселился в школьный дом, начав жить одною жизнью с учащимися крестьянскими детьми». Достойный, на взгляд автора, пример подвижничества свидетельствует о том, что «Русь еще не оскудела людьми, занятыми созидательной работой, которые… веря в свои идеалы, заслуживают большего общественного внимания, так как они оставляют заветы будущему и передают свет новым поколениям, при котором тем придется жить и работать».
Как видим, собственная позиция Василия Янчевецкого не идет дальше программы и идеалов просветительства. Но не забудем, что на рубеже веков, да и много позже, просветительство в России было духовной реальностью времени, что, коренясь в традициях русской истории, оно по-своему выражало гуманистические устремления интеллигенции, выступало составным компонентом передового общественного самосознания. Так понимал и объяснял его типологические черты В. И. Ленин, воссоздавая обобщенный портрет русского просветителя в работе «От какого наследства мы отказываемся?», написанной за год до того, как выпускник-филолог Петербургского университета Василий Янчевецкий отправился в «хождение по Руси». Ведя идейную родословную от «литературных представителей 60-х годов», то есть ответвляясь от революционно-демократических традиций общественной мысли, просветитель и на исходе века был «одушевлен горячей враждой к крепостному праву и всем его порождениям в экономической, социальной и юридической области. Это первая характерная черта «просветителя». Вторая характерная черта, общая всем русским просветителям, — горячая защита просвещения, самоуправления, свободы, европейских форм жизни и вообще всесторонней европеизации России. Наконец, третья характерная черта «просветителя» — это отстаивание интересов народных масс, главным образом крестьян (которые еще не были вполне освобождены или только освобождались в эпоху просветителей), искренняя вера в то, что отмена крепостного права и его остатков принесет с собой общее благосостояние и искреннее желание содействовать этому»[9]. В последующие десятилетия и особенно в годы Великого Октября просветительский гуманизм был одной из тех общедемократических платформ, на которых передовая, но не всегда и не обязательно революционно настроенная интеллигенция совершала свой исторический выбор, приняв пролетарскую революцию и Советскую власть, перейдя от признания и поддержки их к сотрудничеству, включающему активное участие в строительстве новой социалистической культуры. В этом смысле- «Записки пешехода» и примыкающие к ним публикации объясняют, как и почему писатель Василий Ян оказался в рядах первых старейших творцов и мастеров советской литературы.
Созвучны «Запискам пешехода» некоторые очерки и рассказы советских лет, связанные тематически с писательскими странствиями. Таков рассказ 1947 года «Богоискатель», содержащий интересные свидетельства и документы о приезде в Россию Р.-М. Рильке, встрече с ним Василия Янчевецкого, высокой оценке поэтом «Записок пешехода» (подтверждаемой, сверх всего, фактом его собственного перевода на немецкий рассказа «Ходоки»). В текст рассказа уместно включены письма автора к Рильке и самого Рильке А. Н. Бенуа, где также говорится о «Записках пешехода».
В середине 30-х годов написан рассказ «Встреча с JI. Н. Толстым», настолько естественно звучащий в общем ключе «хождения по Руси», что при чтении его и малейших сомнений не возникает в том, что он написан под сильнейшим воздействием личных впечатлений. А между тем с Л. Н. Толстым встречался не автор рассказа, а его брат Д. Г. Янчевецкий, сам же писатель побывал в Ясной Поляне значительно позднее.
Дебютантский опыт «Записок пешехода» не прошел бесследно для Василия Яна, заметно отозвался в творчестве как журналистском, так и писательском. С ними преемственно связаны его не только дореволюционные корреспонденции, но и собственно проза, в том числе историческая, на ближайших подступах к которой создавались статьи, очерки, рассказы, печатавшиеся в советское время и, подобно «Запискам пешехода», также написанные под сильнейшим эмоциональным воздействием путевых впечатлений, непосредственно почерпнутых в новых странствиях по России и миру.
Так, первым, еще до революции, пребываниям в Средней Азии писатель обязан не одними служебными отчетами типа «Путевых заметок во время поездки начальника Закаспийской области 9—19 марта 1902 года» или деловыми, под стать докладным запискам, остропроблемными статьями и очерками «О мерах сближения населения Туркестанского края с русскими», «О ташкентских русско-туземных школах», «О вражде туркменских племен из-за нехватки земли и воды» (все это печаталось в местных газетах), но и рассказами, которые также писались под свежими впечатлениями от увиденного или по неостывшим воспоминаниям о пережитом, что не исключало в большинстве случаев повторного возвращения к ним спустя годы и даже десятилетия. Таковы, например, рассказы «Колокол пустыни» (1906) и «Тач-Гюль (В горах Персии)» (1909). Сюжет первого задан поездкой в Хивинское ханство через пески Каракумов, в основу второго легли впечатления от персидского путешествия. «Из записок русского путешественника» — такой подзаголовок дан рассказу «Афганские привидения» (1906) о «довольно загадочном» происшествии, приключившемся в совместной с американцем Хэнтингтоном поездке «вдоль афганской границы». Ташкентскими воспоминаниями вызван рассказ «Видения дурмана (Душа)» (1909), а действительным случаем, имевшим место в плавании из Порт-Саида в Одессу, — новелла «Рогатая змейка» (1907).
Фактологически достоверна его новеллистическая проза 20-х годов. В рассказе «Партизанская выдержка, или Валенки летом» (1922), написанном в Минусинске со слов сибирского партизана Петра Калистратова, восстановлен действительный эпизод гражданской войны. Подлинные имена охотников и рыбаков сохранены за героями рассказа «Загадка озера Кара-Нор» (1929), вобравшего воспоминания автора о Саянах и Туве. Свежие самаркандские впечатления наслоились на давние хивинские воспоминания в рассказе «В песках Каракума» (1928), воссоздающем боевые эпизоды борьбы с басмачеством. Наконец, к не тускневшим в писательской памяти впечатлениям от Персии, сурового пейзажа пустыни Дешти-Лут и встречи с кочевьем Машуджи восходят позднейшие, не публиковавшиеся при жизни Василия Яна новеллы «Демон Горы» (1944) и «Ватан» («Родина») (1948).
Как видим, проза, что писалась Василием Янчевецким в дореволюционные годы и первое советское десятилетие и сразу печаталась в периодике того времени, подобно ранним «Запискам пешехода», тоже может быть отнесена к писательским дебютам. Не отпочковавшись от журналистики в силу тяготения к документализму, перечисленные рассказы в большинстве своем принадлежали литературе. Создавая их, Василий Ян пробовал себя в разном материале, все больше и чаще склоняясь от современного к историческому, пока не сделал окончательного выбора в пользу последнего. Такой решающий выбор вызревал исподволь, постепенно, и предопределяли его все те же странствия по стране и миру, обогащавшие писателя знанием, обострявшие в нем чувство истории. Подчеркнем: чувство, — ибо отечественную и мировую историю недостаточно просто знать, ее надо уметь чувствовать, переживать нравственно и эстетически.
Глубинные истоки эмоционального переживания, обостренного чувства истории в духовном мире Василия Яна приоткрывает признание, которым он завершил путевые заметки «Голубые дали Азии» (1947–1948): «Увиденные на рубеже двадцатого столетия картины полуфеодальной жизни народов Средней Азии много лет спустя дали пищу моему воображению, чтобы воскресить из небытия сцены жизни древнего Хорезма в повести «Чингиз-хан». Внешность эмира бухарского помогла созданию облика Хорезм-шаха Мухаммеда, посещение Хивинского ханства, островов прокаженных, путешествие через Каракумы и Персию помогли изобразить эпизоды жизни и гибели Хорезма… Эти поездки дали мне краски, впечатления и понимание души восточного человека».
Обратим внимание на годы, которыми датирован приведенный текст: генезис своего творчества Василий Ян объяснял ретроспективно, на склоне жизни. Впрочем, если не знать, что в отличие от «хождения по Руси» путевые заметки о среднеазиатских странствиях создавались не сразу, а во второй половине 40-х годов и не писались, а наговаривались М. В. Янчевецкому, который с трудом склонил не почитавшего мемуаристов отца к работе над воспоминаниями, причем при условии, что запишет их по его рассказу, который затем будет выправлен, отредактирован писателем, — если не знать ничего этого, то «Голубые дали Азии» легко и просто воспринять как прямое продолжение «Записок пешехода». Тем более что на заре своей журналистской и литературной деятельности Василий Янчевецкий предполагал написать как бы продолжающие их «Записки всадника» и долго вынашивал такой замысел в советское время, намереваясь сложить по опробованному в молодости образцу книгу, которая объединила бы все среднеазиатские статьи, очерки, рассказы. Поэтому между реально существующими «Записками пешехода» и «Голубыми далями Азии», как фрагментом ненаписанных «Записок всадника», прослеживается не только внешняя, формальная, но и внутренняя, содержательная связь.