Её голос звучал без эмоций, немного походил на голос робота, — открыв глаза, он удивился, правильно ли он её расслышал.
— Джулия, — сказал он, переворачиваясь под простынёй.
Или, может быть, она сказала вместо этого что-то ещё, что-то, чего он не понял, находясь между сном и бодрствованием.
— Джулия, — сказал он снова, садясь и глядя, как она выплывает из комнаты и удаляется по коридору.
Тем не менее какое-то время его сознание оставалось затуманенным, несобранным (фрагменты сна всплывали в сознании — коричневые облака, коричневая пыль). Он немного побарахтался, прежде чем вылезти из кровати и покинуть комнату, неспешно натянул на себя халат, выходя в коридор, провёл рукой по растрёпанным волосам, спустился вниз по лестнице. Затем, словно смутное воспоминание снов уступило место более живому ночному кошмару, шагнул, ошеломлённый, на нижнюю ступеньку лестницы, застыл, словно столб, словно призрак, потерянный среди живых: мужчины и женщины в тёмно-синих футболках и чёрных брюках были повсюду, официальные представители методично делали свою работу в белых перчатках — кто-то обыскивал ящики в столовой, кто-то поднимал занавески или искал что-то под кушеткой, несколько человек делали записи в блокнотах.
— Доброе утро, — сказал один из мужчин, задев его.
— Доброе утро, — пробормотал он, опуская голову, и в то мгновение подумал: «Ты обещал мне — мы договорились».
Сзади на его плечо опустилась чья-то рука.
— Послушайте, вам нужно побыть снаружи, хорошо?
Он обернулся, обнаружил около себя Росаса. Детектив улыбнулся, слегка сжал его плечо; затем рука в перчатке поднялась, указывая пальцем в сторону открытой парадной двери.
— Не думаю, что мы задержимся слишком долго, мистер Коннор, но вам придётся подождать снаружи со своей семьёй.
— Да, конечно, — сказал он.
— Мы это ценим, — произнёс Росас, отходя.
Теперь он двинулся вперёд, рассеянно коснулся того места, по которому похлопала рука детектива, направился туда, где Джулия стояла покинутая на крыльце — руки сложены, несчастный взгляд ищет у него какого-то объяснения. Он ничего не ответил на её призыв, вместо этого посмотрел во двор: утренний свет падал на траву, тепло и призывно; отражался от боковых зеркал двух полицейских фургонов, от хромированных деталей четырёх автомобилей без опознавательных знаков.
— Почему они здесь? — спросила Джулия.
— Не знаю, — ответил он.
Дэвид и Моника, наполовину проснувшиеся, сидели внизу ступенек, всё ещё в пижамах, молча глядели, как команда следователей входит и выходит с пустыми руками через дверной проём (время от времени кто-нибудь проводил по их волосам руками в белых перчатках).
— Чего они хотят?
— Не знаю.
Его оцепеневшее лицо не желало выдавать грядущей беды, только смущение.
«Почему это происходит? — хотелось ему спросить Росаса. — Почему вы делаете это со мной? Мы заключили сделку, вы обещали».
— Я просто не понимаю, — возмутилась Джулия и начала плакать, беззвучно всхлипывать, смахивая слёзы рукавом халата. — Я не понимаю…
— Я тоже, — вздохнул он, замечая, что несколько любопытных соседей уже замешкались на подъездной дорожке, что автомобили замедляют ход, проезжая мимо их дома.
Гнев неожиданно оживил его. Он представил себе, как найдёт Росаса, станет с детективом лицом к лицу и спросит: неужели им необходимо было столько машин? Разве нужно было заставить всю подъездную дорожку, проехаться колёсами по утренним газетам? Потому что, как бы там они ни искали, они этого не найдут. Он ничего не сделал, он уже это объяснил, ты, сукин сын! Они превратили его жизнь в неразбериху, создали ненужное количество проблем — у нас был договор, чёрт тебя побери!
Но в конце концов именно Росас нашёл его, позвал на кухню для частной беседы. Но к этому моменту он увидел, как его коробку с инструментами вытаскивают из дома, и всё его негодование выветрилось — и в незастёгнутом халате он, ссутулившись, пошёл перед Росасом, словно зомби, онемев, неспособный встретиться с детективом взглядом. То, что он услышал, казалось совершенно смехотворным, как по сценарию: не покидайте город, никуда не уезжайте, оставайтесь на связи.
— Важно, чтобы вы делали всё, что я вам говорю.
Только он не понимал; он был совершенно сбит с толку:
— Куда мне ехать? Я ничего не сделал.
— Это хорошо, — сказал Росас. — В таком случае между нами всё ясно.
— Нет, вы не можете так поступить, — прошептал он. — Вы ошибаетесь, когда так себя ведёте, вы мне обещали. — Он поднял глаза, взглянул детективу в лицо. — Конфиденциальность гарантирована, вы обещали…
Неожиданно, словно новый детектив взялся за дело, выражение лица Росаса изменилось. Без предупреждения исчез вежливый, приятный детектив, который ещё недавно был ему союзником; на его месте материализовался кто-то куда более жёсткий, суровый и совсем не такой, как прежде.
— Мы же договорились, вы обещали…
Росас придвинулся поближе, пытаясь ухватиться за пояс пижамы Джона, потянул его, говоря вполголоса:
— Давайте начистоту, хорошо? Есть люди, которые просто слонялись у туалета, как я полагаю, возбуждаясь от того, что там происходит, — но есть и такие, кто отсасывали и трахались там, — так что то, что я узнаю, продолжает меня удивлять — что вы за человек, мистер Коннор?
Захваченный врасплох, он не знал, что ответить, и, поскольку детектив решительно повернулся и покинул кухню, можно было предположить, что он уже знает ответы. Позже Росас собрал всю команду, вывел наружу и закрыл за собой парадную дверь.
Несмотря на то, что дом пережил обыск, он остался почти нетронутым (детективы действовали осторожно), и его дети теперь с гордостью носили наклейки отдела по расследованию убийств на пижамах (оба прибежали на кухню, чтобы похвастаться), и Джулия спокойно направилась к раковине (споласкивая свою кофейную чашку и ничего не говоря). Он едва держался на ногах, словно земля уходила из-под ног.
Позже он размышлял о том, что делало воспоминания о том дне такими трудными. Всё равно отдельные моменты отдавались острой болью — например, когда Джулия пришла в гараж и подошла к его рабочему столу:
— Пожалуйста, скажи что-нибудь, будь так добр…
Он сидел без слов, сутулился в своём халате. Его руки перебирали кусочки дерева, бесцельно перекладывая их на столе. Он не мог взглянуть на неё, не имел сил показать, что знает о её присутствии.
— Пожалуйста…
Она приходила дважды в надежде поговорить, сохраняла самообладание, даже сообщала неприятные известия.
— Там кто-то на крыльце, всё звонит и звонит. Я боюсь, что это репортёр.
Дважды приходила и дважды неизменно взрывалась, когда он ничего не отвечал:
— Чёрт побери, скажи мне, почему они взяли коробку с твоими инструментами? Что там такого? Что ты сделал? У меня есть право знать, скажи мне, что происходит!
Он качал головой, открывал рот, но ничего не говорил.
«Бедная Джулия, — думал он, — мне так жаль, я расстроен куда больше, чем ты, поверь мне, — пожалуйста, помоги мне, пожалуйста, не начни меня ненавидеть, мне так жаль, ты нужна мне…»
Дважды она приходила, ожидая правдивых объяснений; дважды хлопала дверью, уходя.
— Чёрт бы тебя побрал!
Оба раза он молча осуждал свою неспособность быть честным с нею — потому что, как он заключил много позже, он могла остаться на его стороне, возможно, стать молчаливым адвокатом его невиновности; она могла целиком и полностью простить его, а он мог вслух признаться ей во всём и заявить, что любит её. И тем не менее всё рассыпалось, заставив его поверить, что годы брака, и семья, и дом ничего не значили.
В конце концов он постарался выбросить этот день из памяти, постарался забыть, как он нервничал, не в состоянии выйти из гаража, чтобы увидеть своих детей, — как он был слабоволен и омерзителен, не показываясь из гаража до самой ночи, приходя в ужас от того, что ожидает его снаружи (Росас и его команда, сообщение из школы, звонок в дверь).
Так что лучше забыть мучения тех часов за рабочим столом — вещи, которых он не сделал, и слова, которое он должен был произнести, ошибки, совершённые без усилий. Более того, он нашёл утешение, думая о хорошем, вспоминая единственный момент покоя, который возникал на фоне всей этой черноты; Дэвид пробрался в гараж как раз перед тем, как ему пора было ложиться, подошёл к рабочему столу, стал перед Джоном в своей пижаме, его маленькие пальцы сжимали руку отца.
— Я иду спать.
Только тогда он смог заговорить, наклонился и обнял Дэвида крепко-крепко, со словами:
— Я люблю тебя больше всех на свете, ты значишь для меня всё.
Он взял в руки лицо своего сына. Детские черты были чистыми, нежное личико было освещено фарфоровой голубизной наивных глаз.
— Боже, я люблю тебя.
Дэвид без выражения моргнул.
— Я тоже люблю тебя.
И прежде чем Джулия позвала его, прежде чем Дэвид выбежал из гаража, он подарил сыну модель самолёта, объяснив, что, хотя она проще, чем самолёты и монопланы, которые они строили вместе, она сделана из хорошего прочного дерева и не нуждается в окраске, поскольку и без того выглядит отлично.
— Она не развалится, — пообещал он Дэвиду, позволив себе улыбнуться, когда мальчишка поднял модель в воздух.
Бззззз, бззззз.
— Построен последним, — сказал он, глядя, как Дэвид запускает свой планёр через гараж, он жужжит, подражая двигателю, и вылетает из гаража на окрик матери.
К тому времени, как солнце осветило крыши домов по соседству, Джулия с детьми ушла. Сначала, однако, она принесла на кухню утреннюю газету, затем села там прямо на линолеум и тихо всхлипнула. После этого она написала Джону письмо, останавливаясь, чтобы стереть слёзы с лица.
Наконец, ушла наверх, ведя за собой Дэвида и Монику. Помогая детям одеться и собрать вещи, всё повторяла, что они должны вести себя очень тихо:
— Тот, кто сможет говорить шёпотом дольше всех, получит завтрак в «Макдоналдсе», как насчёт этого?
— Это игра?
— Да.
— А что, если это трудно?
— Зато каждый получит завтрак в «Макдоналдсе».
— Папа тоже?
— Я не знаю.
Но Джон не слышал, как уходила его семья, все трое покинули дом вскоре после рассвета. Он не слышал, как звенели ключи Джулии, как Дэвид зевал, выступая впереди Моники, и спрашивал: «Где папа?» Он сидел в гараже, за рабочим столом, опустив на него голову, и не услышал ни звука их быстрого бегства — ни звука чемоданов, стучащих по ступенькам, ни того, как закрыли и заперли парадную дверь, ни того, как «субурбан» задом выезжал на улицу, — только после восхода солнца он понял, что не слышит шума воды из крана, запаха кофе — всего того, что свидетельствует о том, что Джулия начинает новый день).
Только позже, когда солнечный свет заскользил по каменному полу, ненарушаемая тишина утра неожиданно сообщила ему об их отсутствии. Подняв голову, он осознал, что не слышит детских голосов — не было громких споров за обеденным столом, дискуссий, резко прерываемых Джулией, шума или громкого смеха, раздающегося где-то внутри дома.
Его руки и ноги двинулись по собственному желанию, медленно и робко, он неохотно встал из-за рабочего стола.
— Пожалуйста, будьте здесь, — сказал он, словно бы его слова могли иметь какое-то значение… — Пожалуйста…
Он взглянул в окно гаража, посмотрел на подъездную дорожку и увидел только «мазду», припаркованную в обычном месте (эту старую колымагу, которой редко пользовались с тех пор, как купили «субурбан»).
— Пожалуйста…
Его тело, как на шарнирах, вынесло его наружу — из гаража, через прачечную, в дом.
Ноги заплетались, пока он шёл.
Побежав наверх, он перескакивал через ступеньки, придерживался рукой о стену. Пробежав через коридор, под конец позвал:
— Джулия?.. Дети?..
В каждой комнате находил следы поспешного бегства — незастеленная кровать Дэвида, пустой шкаф Моники, лампа, которая горела у кровати Джулии, несмотря на то, что утро светило сквозь занавески. Затем, у их матраца, который пахнул лосьоном для тела Джулии и сохранял лёгкую вмятину от её тела, он подождал и закрыл глаза, вдыхая запах её подушки. Мгновения между его вдохом и выдохом показались ему вечностью; однако длинный вдох на мгновение принёс надежду, ободряющее чувство, что Джулия, может быть, уже едет домой.
«Ты вернёшься сейчас, — думал он. — Ты найдёшь меня здесь и придёшь ко мне — ты ляжешь со мной и обнимешь меня. Ты поможешь мне решить проблемы, и это неприятное испытание совершенно растворится в твоей любви ко мне».
Но она не вернулась.
Сейчас к его надежде примешивалось чувство обиды. Он обнаружил, что негодует на неё (как будто она каким-то образом предала его), хотя и отказывается её винить (у неё было право его предать).
Она вернётся, конечно, — нет, она не вернётся.
Его ум перебирал возможности на поразительной скорости; обида сменялась самоосуждением, самоосуждение снова превращалось в обиду, как маленький Дэвид делился своими игрушками с Моникой несколько лет назад: парнишка пытался изо всех сил быть щедрым, широко улыбался, предлагая своей маленькой сестричке игрушку — бронтозавра. Когда Моника дотягивалась до неё, Дэвид приходил в ярость и бил её куклой по подбородку. Джон также испытывал противоречивые чувства; он понимал, почему Джулия захотела оставить его, но возмущался этим её решением.
Так что в это сияющее, тёплое утро он выбрался из постели и двинулся бродить по коридору, сдирая с себя пижаму. Уловив урчание в животе, задержался полуобнажённый у лестницы, не уверенный в том, что ему следует делать дальше и как вообще ему действовать.
Может быть, ему стоило без особых усилий спуститься по лестнице?
Или, может быть, ему стоит ещё задержаться наверху, посмотреть на ступеньки, как человеку, который уставился на внушительный обрыв.
Ничего общего с фрагментами снов, которые доминировали в его ночных кошмарах внутри тоннеля, впоследствии он мог вспомнить только эфемерные впечатления минут, может быть часов, когда, всё-таки спустившись вниз, он в ступоре бродил по дому, переплывал из одной комнаты в другую, его тело едва тревожило облачка пыли, сверкавшие в солнечных лучах.
И тем не менее он всё ещё живо помнил сложенную записку на обеденном столе, развёрнутую вырезку из газеты под ней, как он думал, чтобы он мог оценить. Но напуганный тем, что может быть написано в письме или в газете, он не прочёл ни того ни другого. Вместо этого повернул назад, намеренно избегая столовой, шагая и шагая по дому, туда и обратно.
Он не забыл автоответчик в гостиной, его красный огонёк постоянно мигал. Восемь вспышек, он посчитал. Восемь сообщений, намеренно удалённых.
— Перестань!..
Или он нажал не ту кнопку, пытаясь их прослушать?
— Оставьте меня в покое!..
Или же он слышал все эти сообщения, бродя по дому, и без того зная, кто звонит?
— Просто оставьте меня в покое!..
Директор школы, Росас, повесили трубку, ещё раз повесили трубку, Росас, повесили трубку, Росас, кто-то ещё, кого он не узнал, — и никакой Джулии, нет её голоса, вызывающего его, спрашивающего: «Ты здесь? Ты в порядке? Возьми трубку, пожалуйста. Ты здесь? Мы едем домой, хорошо? Никуда не уходи — я люблю тебя».
Не то чтобы он забыл о собственной смерти, у него была мысль повеситься в гараже. Предварительно стоило поджечь дом (верёвка сожмёт его горло, натянется, когда он шагнёт с рабочего стола). Если бы он был виновен — если бы он был тем человеком, которого подозревал Росас, — Джон был уверен, что он покончил бы с собой неделю назад. Но он не был виновен — во всяком случае, он не был виновен в убийстве Банистера. Его вина, рассуждал он в то утро, слишком мала в сравнении с убийством. Более того, он хотел всё сделать правильно, и Джулия должна это понять.
— Не наказывай меня так, — сказал он ей, обращаясь к их свадебной фотографии на стене в гостиной. — Не ненавидь меня…