Иногда – в последнее время реже – мне удавалось сделать или сказать что-нибудь, что разрывало замкнутый круг ее постоянных забот и размышлений, и тогда нам с ней бывало лучше всего; она частенько сетовала на мою «непроходимую несерьезность», но и моя несерьезность на что-нибудь да может пригодиться.
Я не был в нее безумно влюблен, и это беспокоило меня в смысле более или менее отдаленного будущего: раньше я полагал – а с учетом того, к чему мы с ней в итоге пришли, возможно, полагаю и сейчас, – что для отношений между мужчиной и женщиной чрезвычайно важна первоначальная безумная влюбленность: она придает мощный импульс развитию отношений, а потом помогает преодолевать встречающиеся по пути колдобины. Позже, когда энергия этого импульса затухает и ты уже почти готов остановиться, стоит оглядеться по сторонам и прикинуть, что же ты теперь имеешь. Может оказаться, что ты пришел к чему-то абсолютно непохожему на начало, или же, наоборот, все осталось в точности по-прежнему, только краски стали мягче и приглушеннее, или же все попросту кончилось.
Сойдясь с Лорой, я на время отошел от такого взгляда на роль влюбленности. Ни она, ни я не лишались сна и аппетита, не изводились в ожидании телефонного звонка. Мы просто были вместе, и все, и коль скоро не существовало импульса, который грозил бы затухнуть, мы и не останавливались, чтобы прикинуть, что теперь имеем, – а если бы даже и остановились, обнаружили бы, что имеем ровно то же, что было у нас с самого начала. Она не внушала мне ни опасений, ни тревог, она меня не напрягала, а когда мы отправлялись в постель, я не паниковал и не дергался, если вы понимаете, что я имею в виду, а я думаю, вы понимаете.
Мы с ней много куда ходили, и она каждую неделю появлялась у меня в клубе, а когда у нее кончился срок аренды квартиры, она переехала ко мне, и все стало совсем замечательно, и потом было замечательно еще кучу лет. Будь я дебилом, я бы утверждал, что виною всех перемен стали деньги: когда она пошла на новую работу, денег у нее появилось немерено, а у меня, когда я перестал быть ди-джеем, а мой магазин из-за экономического спада сделался словно бы невидимым для прохожих, их совсем не осталось. Да, это все осложняет жизнь, и в такой ситуации нелишне подумать о том, что надо бы что-нибудь переменить, пересилить себя, поставить себе какие-нибудь ограничения. Но на самом деле виною всему не деньги. Виною всему я. Ведь я, как выразилась Лиз, порядочная задница.
Вечером накануне нашей встречи в Кэмдене Лиз где-то ужинала с Лорой и наехала на нее из-за Иена, а Лора не желала ничего говорить в собственное оправдание, поскольку это значило бы оскорбить меня – она обладает строгими и зачастую вредящими ей самой понятиями о чести. (Я, например, в подобном разговоре легко бы дал волю языку.) Но Лиз проявила настойчивость, и Лора сломалась и обрушила на нее поток россказней обо мне, и потом они обе рыдали, и Лиз раз пятьдесят, если не сто, просила прощения за то, что полезла туда, куда ее лезть не просили. А на следующий день Лиз сама сломалась и принялась вызванивать меня, а вечером влетела в тот паб и так лаконично сформулировала свое мнение обо мне. Понятное дело, я не уверен, так ли все было в действительности: с Лорой я со времени ее ухода вообще ни разу не разговаривал, а с Лиз у меня состоялось то самое единственное и не слишком удачное свидание. Но, даже и не обладая доскональным знанием характеров всех действующих лиц, можно предположить, что все было именно так.
Я не знаю, что конкретно сказала тогда Лора, но она наверняка поделилась с Лиз двумя, а то и всеми четырьмя приводимыми ниже сведениями:
1) Я спал с другой женщиной, когда она была беременна.
2) Из-за этой моей связи она приняла решение прервать беременность.
3) После того как она сделала аборт, я занял у нее значительную сумму денег и до сих пор не вернул ни пенса.
4) Незадолго до ее ухода я говорил, что наши с ней отношения меня не вполне устраивают и я, типа того, вроде бы потихоньку подумываю, не завести ли мне другую подругу.
Делал ли и говорил ли я все это? Да, и делал и говорил. Есть ли какие-нибудь смягчающие мою вину обстоятельства? Их нет, если только не рассматривать любые вообще обстоятельства (иначе говоря, контекст) как смягчающие вину. Прежде чем осуждать меня – впрочем, по всей вероятности, вы уже это сделали, – прямо сейчас выпишите на бумажку четыре самые большие гадости из сделанных вами вашему партнеру, пусть даже – и это только лучше – он или она о них не подозревает. Ничего не приукрашивайте, не старайтесь объяснить свои поступки – просто перечислите их самыми простыми словами. Готово? Отлично, ну и кто теперь задница?
8
– Где тебя, твою мать, носило? – спрашиваю я Барри, когда он появляется в магазине в субботу утром. После концерта Мэри в «Белом льве» я его не видел, он не звонил, не извинялся – ничего.
– Где меня носило? Где меня носило? Боже, ну и говнюк же ты, Роб, – говорит Барри в качестве извинения. – Прости, я понимаю, у тебя сейчас не лучшая полоса в жизни, проблемы и все такое, но знаешь ли… Мы замучились тебя часами разыскивать.
– Часами? То есть вы искали меня больше часа? По крайней мере два? Я ушел в половине десятого, и, таким образом, вы прекратили поиски в половине двенадцатого, да? Вы, видать, пешком протопали от Патни до Уоппинга.
– Засунь свой юмор себе в задницу.
Верю, наступит такой день, может, и не в ближайшие несколько недель, но уж точно в обозримом будущем, когда кому-нибудь все же удастся поговорить со мной, не упомянув при этом задницы.
– Ладно, извини. Но готов поспорить, вы поискали меня минут десять, а потом пошли выпивать с Мэри и как его там… Стейком.
Мне противно называть этого типа Стейком. Так же противно, как когда приходится просить «Буффало-Биллбургер с кучкой», если хочешь всего-навсего горячий сэндвич, или произносить: «По мамочкиному рецепту, пожалуйста», если хочешь всего-навсего кусок яблочного пирога.
– Неправда.
– Славно повеселились?
– Не то слово. Стейк, оказывается, играл на двух альбомах Гая Кларка и у Джимми Дейла Гилмора.
– С ума сойти.
– Да пошел ты.
Хорошо, что сегодня суббота, мы все более или менее заняты, и нам с Барри можно не придумывать способа продолжить разговор. Когда мы с Диком вдвоем оказываемся в подсобке – он варит кофе, а я пытаюсь отыскать старенький сингл Ширли Браун, – он говорит мне, что, оказывается, Стейк играл на двух альбомах Гая Кларка и у Джимми Дейла Гилмора.
– А еще знаешь что? Он по-настоящему хороший парень, – добавляет Дик, пораженный открытием, что с человеком, достигшим таких головокружительных высот, можно запросто обменяться несколькими фразами в пабе.
Больше между собой мы почти не разговариваем – в магазине довольно много посетителей, и говорить надо с ними. Но лишь немногие из них что-нибудь покупают. Лучшие наши покупатели – это те, которым просто необходимо в субботу купить пластинку, даже если им, собственно, и не нужно ничего определенного; до тех пор, пока не возвратятся домой, прижимая к груди плоский квадратный пакет, они чувствуют себя неуютно. Таких обожателей винила легко опознать: они долго перебирают пластинки на одной какой-нибудь полке, а потом, словно им наскучило это занятие, бросаются в другой угол магазина, извлекают из середины стопки вроде бы первый попавшийся конверт и идут с ним к прилавку. Это все потому, что сначала они составляют в уме список вероятных покупок («Если не найду ничего в следующие пять минут, сойдет и тот блюзовый сборник, который попался мне на глаза полтора часа назад»), но затем им вдруг становится жаль времени, напрасно потраченного на поиски того, что им, собственно, не очень-то и нужно. Мне хорошо знакомо это чувство (такие люди для меня родные, и я понимаю их лучше чем кого бы то ни было): тебя охватывает жгучее неотвязчивое беспокойство, и ты нетвердой походкой выходишь из магазина. После этого начинаешь передвигаться быстрее обычного, стараясь отыграться за бездарно потраченную часть дня, и часто при этом испытываешь острую необходимость взять газету и прочесть раздел международных новостей или посмотреть фильм Питера Гринуэя, то есть потребить нечто основательное и осязаемое, что легло бы поверх заполнившей голову бестолковой сахарной ваты.
Еще мне нравятся люди, приходящие в магазин в поисках мотива, который преследует их и не дает покоя, мотива, который мог послышаться им в шуме собственной одышки во время пробежки за отходящим автобусом или в ритмичном шелесте дворников по пути с работы домой. Иногда источник беспокойства бывает банальным и очевидным: человек услышал искомый мотив по радио или в клубе. Но порой музыка является как по волшебству. Скажем, увидел кто-нибудь красивую девушку в лучах рассвета и замурлыкал песенку, не слышанную уже лет пятнадцать-двадцать. А однажды к нам пришел парнишка, которому приснилась целиком пластинка – с музыкой, названием и исполнителями. И когда я нашел ему пластинку (это были «Парагонз» со стареньким регги) и она оказалась почти в точности как увиденная во сне, он посмотрел на меня с таким выражением на лице, что я почувствовал себя не заурядным владельцем музыкального магазина, а акушеркой или живописцем, человеком, изо дня в день имеющим дело с вещами потусторонними.
По субботам интересно наблюдать за тем, какие они разные, Дик и Барри. Дик терпелив, восторжен и кроток, как учитель начальных классов: он продает людям пластинки, о которых те и не подозревали, что они им нужны, интуитивно постигая, кто и что купит. Он мило беседует, потом ставит что-нибудь на проигрыватель, и вскоре человек, чуть ли не в беспамятстве, протягивает ему свои пятифунтовые банкноты, как если бы именно за этим сюда и пришел. Барри тем временем берет нахрапом, подчиняя себе волю покупателя: поносит его за то, что у него нет первого альбома «Джезус энд Мэри Чейн», и покупатель вынужден взять этот альбом, поднимает на смех за то, что он еще не приобрел «Blonde on Blonde», – уходит и этот диск, шумно отказывается верить, когда кто-нибудь говорит, что не слышал про Энн Пиблз, – и одна из ее пластинок тоже продана. Практически каждую субботу к четырем часам, когда я завариваю для нас троих чай, моя физиономия почти что сияет: радостью ли, ведь, в конце концов, магазин – это моя работа, и с ней все складывается удачно, гордостью ли за нас, за то, что мы нашли наилучшее возможное применение нашим невыдающимся и весьма своеобразным талантам.
И в этот раз, когда я решаю, что пора закрывать магазин, и мы, как у нас заведено по субботам, собираемся пойти куда-нибудь выпить, нам троим уже снова хорошо вместе; у нас образовался запас взаимного расположения, который мы постепенно растратим за следующие несколько дней вынужденного безделья и который окончательно иссякнет к ланчу в пятницу. Нам так хорошо, что, выталкивая последних покупателей и наводя худо-бедно порядок, мы составляем первую пятерку наших любимых песен Элвиса Костелло (я предлагаю «Alison», «Little Tigers», «Man Out Of Time», «King Horse» и мёрсибитовую версию «Everyday I Write The Book» – она есть у меня где-то на пиратской кассете; неочевидность последнего предложения, по моему замыслу, тонко оттеняет всю очевидность первого, и таким образом я рассчитываю предупредить вероятные насмешки со стороны Барри), и как приятно снова заняться чем-то таким после всех склок и раздоров последней недели.
Но, выйдя на улицу, мы видим Лору – она ждет меня, прислонясь к простенку, отделяющему нас от входа в соседний обувной магазин, – и я вспоминаю, что в нынешних моих жизненных обстоятельствах радоваться мне вроде как бы и не положено.
9
Про деньги все понятно: у нее они были, у меня нет, вот она и захотела дать мне в долг. К тому времени она уже несколько месяцев провела на новой работе, и с новой зарплатой начал расти ее счет в банке. Она одолжила мне пять тысяч; если б она этого не сделала, я бы распрощался со своим магазином. Я не вернул ей долг, потому что у меня не было такой возможности, а благодаря тому, что она съехала от меня и теперь встречается с другим, я отнюдь не стал на пять тысяч богаче. Когда я позвонил ей и сообщил, что она исковеркала всю мою жизнь, она что-то говорила про деньги, что-то вроде того, не начну ли я отдавать долг частями, и я сказал, что буду отдавать по фунту в неделю, и так ближайшие сто лет. Она и бросила трубку.
Это что касается денег. А относительно моих слов, что, мол, наши с ней отношения меня не вполне устраивают и я потихоньку подумываю о том, не завести ли мне другую подругу, так ведь она сама вынудила меня это сказать. Хитростью выманила у меня эти слова. Звучит неубедительно, но это так. Мы тогда обстоятельно обсуждали ситуацию в наших с ней отношениях, и она констатировала деловым тоном, что в данный момент они находятся не в самой благополучной фазе, и я согласился с ней. Она спросила, не подумываю ли я завести себе кого-нибудь другого, и я ответил, что нет, а она засмеялась и сказала, что в таком положении, как у нас, все об этом подумывают. Тогда я спросил: а не подумывает ли она сама завести себе нового приятеля, и она ответила: конечно, она думает об этом; ну я и признал, что время от времени тоже мечтаю о другой подруге. В тот момент я полагал, что мы с ней разговариваем как два взрослых человека, вполне отдающих себе отчет в несовершенстве мира, занимаемся абстрактным анализом взрослых проблем; теперь-то я понимаю, что на самом деле речь шла о ней и Иене и она ловко выманила у меня индульгенцию. Она применила низкую адвокатскую уловку, и я попался, потому что она гораздо умнее меня.
Я ничего не знал про ее беременность, нет, конечно не знал. Она не говорила мне, так как я в то время встречался с другой женщиной. (Ей было известно, что я встречаюсь с другой женщиной, поскольку я сам ей это сказал. Мы считали себя взрослыми, а на деле были по-детски, до нелепости наивны, если верили, что любому из нас позволено без ущерба для нашей совместной жизни выкинуть что-нибудь недостойное, а потом сознаться в содеянном.) Узнал я про беременность гораздо позже: мы тогда переживали один из лучших наших периодов, и я что-то там пошутил про обзаведение детьми, а она разрыдалась. Я начал допытываться, в чем дело, и она сказала, после чего со мной случился краткий и совершенно напрасный приступ буйного фарисейства (обычная лабуда: это был и мой ребенок тоже, какое она имела право, и дальше в том же роде), остановленный ее презрительным недоверием.
– Ты в то время не казался человеком, на которого можно положиться, – объяснила она. – Да и я тебя не сказать чтоб очень любила. Я не хотела иметь от тебя ребенка. Не хотела, чтобы в будущем у нас начались эти кошмарные разборки, кому и когда видеться с ним. Не хотела быть матерью-одиночкой. Мне это решение далось не слишком тяжело. И я не видела никакого смысла советоваться с тобой.
С ней нельзя было не согласиться. Забеременей я сам тогда от Роба Флеминга – тоже сделал бы аборт ровно из тех же соображений. Я промолчал, не зная, что сказать.
Вечером того же дня, поразмыслив с учетом оказавшейся в моем распоряжении новой информации над историей с беременностью, я спросил, почему она тогда от меня не ушла.
Она долго думала, прежде чем ответить:
– Потому что у меня никогда раньше не было ничего похожего на то, что есть у нас с тобой. Когда мы только начали встречаться, я дала себе слово пережить хотя бы одну черную полосу – просто чтобы посмотреть, что будет дальше. Я и пережила. А ты к тому же так казнил себя из-за этой идиотской Рози (это она об угарной Рози-синхронный-оргазм – той самой, с которой я четыре раза переспал, когда Лора была беременна) и довольно долго был очень мил со мной, что мне как раз и требовалось. Мы с тобой крепко связаны, Роб, пусть даже всего лишь тем, что много времени провели вместе. Без крайней нужды я не хотела рушить все, чтобы потом затевать что-то новое. Вот.
А я-то почему не ушел от нее тогда? Уж точно не из таких благородных соображений. (Что может быть благороднее, чем держаться за давшие трещину отношения в надежде, что еще найдешь способ все исправить? Я этого никогда в жизни не делал.) Просто, когда у нас с Рози уже все заканчивалось, я вдруг снова испытал сильную привязанность к Лоре; Рози была нужна мне только в роли этакой пикантной приправы. И я испугался, что упустил Лору (я тогда еще не знал про ее стоический эксперимент). Я видел, что она теряет интерес ко мне, и лез из кожи вон, чтобы этот интерес вернуть, а когда он возвращался, уже сам терял интерес к ней. И так по кругу. Как с этим покончить, не понимаю. Ну вот, мы вроде и добрались из прошлого в настоящее. Теперь, когда вся эта печальная история огромной тяжелой глыбой вывалилась наружу, даже самый близорукий недоумок, даже убитый изменой любовник, погрязший в пучине самообмана и жалости к себе, легко увидит причинно-следственные связи, поймет, что и аборт, и Рози, и Иен, и деньги – все связано одно с другим, все одно другого стоило.