Гоша не живет в Строгино, переехав на «Юго-Западную», и как бы ни было прискорбно — больше мы не пересечемся по этой жизни.
Нужно было вставать на ноги. Я начала перебирать в голове все возможные варианты. Долго и пристально всматривалась в свой студенческий билет. Институт телевидения и радиовещания. Что может в этом быть?
Я приехала в АСК-3 в «Останкино», последние несколько недель мы коротаем пары продюсерского мастерства именно там. Пару раз видела Гарнидзе. И тут до меня дошло — должны быть ведомости и архивы.
Я сбежала с очередной пары. Вкратце объяснила ситуацию декану, и он обещал к вечеру узнать, когда и что с ней снималось в октябре — в любом случае на бетакамах написаны даты съемок. В течение года они точно хранятся в студии.
Я сидела в «Кафе-Максе» и давилась пятой по счету кружкой американского кофе. На четвертой у них закончились сливки. Я курила сигареты одну за одной.
Спустя еще минут двадцать за мной спустился администратор. Мы поднимались по бессчетному количеству лестниц, заходили в безумное количество дверей.
В небольшой монтажке возле стены стоял огромный стеллаж — около четырех сотен бетакам-кассет. Я перебирала одну за одной. Мальчик лет семнадцати вставлял их в лунку, и на экране выплывали кадры, заявлялась тема. В руках я держала планерку, где были указаны темы передач, даты съемок и эфиров. К полуночи я выяснила, что 22 октября Гарнидзе была на съемках до четырех часов утра. Заставив мужа поверить в аборт, она была вынуждена скрывать, что работала. Значит, Гарнидзе в момент смерти Киры находилась под лучами софитов, а никак не в Староконюшенном переулке.
Остается Макс, кто еще?
Мемуары в позе собаки
Dogs are stylish this year
Марецкий приезжал каждый день и проверял писанину. Он даже надевал очки в тонкой оправе, узкие-преузкие. Линзы формы параллелепипеда позволяли читать под определенным углом. Исключительно распечатанные страницы.
Мы занимались сексом. Последние дни предпочитаю doggy style — я не готова смотреть ему в глаза. Я его не чувствую. Я его ненавижу.
Коленки и локти стерты. Постоянно мажу увлажняющим кремом.
В издательство надо сдавать рукопись почти через три недели, а значит, через восемнадцать дней я должна отдать каллиграфисту напечатанный текст. В любом случае осталось недолго.
Я так и не ответила на вопрос сюжета.
Зато теперь все складывается в общую картинку. Гарнидзе не могла использовать свое нахождение на съемочной площадке как алиби, выбирая сохранить брак и репродукции Кандинского, а не отмазаться от обвинений. Марецкий же, чтобы не привлекать внимание органов, хочет издать мемуары и перевести стрелки. Но каким боком сюда клеится моя сестра, которая удивительным образом из одной маленькой загадки стала недостающим кусочком паззла?
Я позвонила в МГЮА и попросила сообщить результаты вступительных экзаменов прошлых лет, они прислали по e-mail огромный список, я долго искала ее фамилию, пока не нашла цифру напротив — «2». И дату объявления результатов — вовсе не в ту злосчастную субботу, когда ее увезли, а днем раньше. Карина поняла, что не поступила в институт: в отличие от всех нас, она проиграла битву. Но неужели это — то, ради чего можно пустить девять тысяч долларов и год жизни на ветер?
Хотя ей всегда были интересны наркоманы, манили, затягивали, ей нравилось сочинять истории про кокаин. А она его не пробовала. Может, Гошка прав, и это подражание? К пластическим хирургам ежедневно приходят сотни женщин, доставая из сумки фотографии Дженнифер Лопес, Сары Джессики Паркер или Мишель Геллар, и просят: «Сделайте мне такую же попу, груди сдвиньте ближе друг к другу, а в рот дайте силикона». По мне, так Jennifer — дешевая марка одежды и не более того, а Сара — просто еврейское имя. А если серьезно, то почему люди все время пытаются быть похожими на кого-то? Почему многим кажется, что достичь гармонии с собой можно, меняя внешность? И что такое внутреннее подражание? Может, взрослость — это тогда, когда тебе комфортно в себе, с собой, и дело не в круглосуточной мастурбации?
Я дописывала предпоследнюю главу глупых страданий истеричной женщины и думала о том, что, как бы ни хотел Макс, я никогда не пойму, как чувствовала себя Кира, о которой у меня складывалось достаточно глупое представление. Единственное, что вызывал дневник — это желание кричать всем о правде, которой я не знаю. А если я ее найду?
Мне становилось страшно, потому как Макс точно найдет механизм, как заставить меня молчать. Явно садомазохистской природы.
Чего можно ожидать от мужчины, который боится собственной спермы?
Always. All ways go to hell
Восемнадцатого июня я решила встретиться с Кариной и, может быть, расставить все точки над i. Я шла малогабаритными просторами фрунзенских дворов под руку с сумкой и плеером и пела, пытаясь попасть в такт голосу, доносящемуся из наушников, с горечью и скрежетом, надрывом связок и чем-то шипяще-зловещим в интонациях.
И почему-то позвонил Романович.
— Здорово.
— А вдруг я больна?
— Сифилисом?
— Разве что… Тебя, кстати, это тоже касается.
Смешно. Не очень.
— А не хочешь ли ты со мной встретиться сегодня? Скажем, в «Библиотеке».
— Ты же не читаешь книжки?
— Это нет?
— Нет. Да.
Я сама не поняла, с каким утверждением был мой ответ, но, судя по интонации, положительным.
— Во сколько ты сможешь там быть?
— Через два часа…
— Давай.
— Даю.
— Да ладно?
— Только тсс. Об это никому. Ни при каких условиях.
И почему все так? Почему горит тополиный пух??? Почему его поджигают маленькие мальчики, кидая спички в белое покрывало июньской земли? И почему в воздухе эта странная духота? Казалось, все замерли в самом стрессовом месяце, когда еще много машин, экзаменов, сессий, нервов, пустоты от закончившегося года и еще не сделанных виз. В июне все хотят убежать.
Я набрала номер квартиры Карины на домофоне. Ее голос дал ответ коннекта:
— Карин, это Маша! Поговорить надо!
Дверь получила указания сверху, и мне дали green light, а точнее, полный доступ к территории подъезда. Я поднялась на второй этаж и не стала проходить в квартиру. Там воспоминания, которые уже ничего не значат, которые сделались скупыми и пустыми, просто кадры — фотографии неизвестного мастера, а точнее лживый фотомонтаж.
Мы сели на грязные ступеньки лестницы.
— Карин, вот сейчас только без всякого лживого говна, скажи — ты давно знаешь Макса? Ты пойми — я все равно узнаю правду, но тебя я знаю десять лет! Десять сраных лет я ловила лапшу ушами!
Я сдерживалась, чтобы не затеять драку, хоть и была на десятисантиметровой шпильке.
Она достала из кармана плюшки, завернутые в пленку из-под сыра.
— Хочешь? — спросила она и прилепила первые крупицы к раскуренной сигарете.
— Нет. Карин, ответь!
— Мы познакомились после того, как с Кирой вышли из «Клиники Маршака».
— Вы с ним спали?
— Раз пять в общей сложности.
— И Кира об этом узнала.
— Какая разница?
— А разница такая, что ты меня втянула в эту историю, вот в чем разница.
— Ты сама вляпалась. Изначально тебе просто хотели доверить написание.
— Ты же знаешь, что сознательно я бы на это не пошла. А Гарнидзе? Как ты с ней начала общаться?
— Хочешь верь, хочешь нет, но Таню я впервые видела в тот день, она расспрашивала о тебе, ничего больше.
— Все! Все! Хватит с меня этого.
— Стой, да ты ничего не понимаешь, напридумывала себе бог знает что.
Напридумывала. Да, я правда все придумала, что Макс и вправду мной увлекся, поверила в силу Романовича, который сбегает от одной юбки к другой, в сестру с нашим кровным родством, пусть и возникшим искусственным путем. А ведь мы в детстве резали друг другу руки в надежде на вечную дружбу, сливая наши раны воедино. Наверное, любые человеческие отношения — это иллюзия, она исчезает, когда мы перестаем верить, именно поэтому люди печатями заверяют браки, делают одинаковые татуировки, прописываются на одной жилплощади.
И они правы. Когда некогда близкая им персона обвинит их в том, что они все придумали, будет простой выход — открыть паспорт, показать нужную страницу с печатью и грубым голосом ответить «Съела?».
А у меня цифра 7 на иврите, пара закорючек и отношения, которых не было.
Я выбежала из подъезда, ударившись локтем о тяжело открывающуюся дверь. Все так же горел тополиный пух — он был и во мне, между ресниц, забивался в ноздри, прилипал к губам, забирался в сумку и щели между створками панели телефона.
Лишь одна фраза могла охарактеризовать мое состояние — «тотальное безверие». Я начинала сомневаться, что по этой планете ходит такой персонаж, как Романович, и кто я, чтобы потреблять лживый московский кислород?
Я поймала машину до «Библиотеки», остановился старый «Мерседес» с индусом за рулем, грубым и жестоким, как этот мир. Он не говорил по-русски, а это значило, что самое время набрать номер Макса. И будь что будет.
— Вот скажи, Карине ты тоже говорил, что любишь? Ты всем так говорил?
— Истерику прекрати!
— Я не прекращу истерику! Я не буду ничего писать! Я готова молчать, но писать я не буду. Понимаешь?
— Ты что, опять нанюхалась?
— Да, только что с Кариной пару дорожек умяли, а потом по таблеточкам. Не ты ли меня этому учил? Жизни учил? Доволен? Хорошая ученица?
— Прекрати истерику, я считаю до трех. Раз, два…
Я выключила телефон.
Индус посмотрел на меня с осуждением. Да кто мы такие, чтобы друг друга осуждать, с утра до ночи мы кидаемся фразами «ты не прав», «как ты мерзко поступил» и простыми, вроде «дура» и «дурак», чтобы потом они рикошетом вернулись к нам. А Господь Бог или Судьба, наверное, сидя там наверху, смеются, готовясь представить нас Страшному Суду и решить, куда же — в ад или рай? А что же такое жизнь? Попытка найти себя, чтобы этого себя представить суду? На этом суде нет места адвокатам и оправданиям, нет потных, влажных, но родных рук — нет ничего привычного. Только факты. И написав своими руками чужие, божественные, возможно, слова, мы всего лишь тестируем качества, а Он отправляет их в нужную категорию людских пороков.
А ты? Ты перестаешь существовать — и снова возвращаешься в безвкусную плазму Судьбы, а кто-то неведомый, похожий на тебя, начинает свой путь — вечная матрица человеческого бытия.
Почему-то, когда я приезжаю раньше времени, нет человека, готового это оценить. Зато есть Романович. Правда, он не ценит. Не дорос еще.
Любой человек рано или поздно задумывается о том, как пройдет его «последний раз» с кем-то. Ведь это то, что останется после тебя, это самая яркая черта, которая подводится под отношениями, которые иногда бывают длиною в жизнь или что-то возле того. И вспоминается все: запахи, одежда, вкус слов, соль фраз, сладкие минуты молчания, процеженный ненужными фразами час времени. И сегодня для него последний раз — сказать, что уезжает. А для меня последний шанс промолчать или что-то понять. Когда остается последний час, хочется сделать его каким-то нежным, хотя ты знаешь, что самое лучшее — это как всегда. И никогда больше.
Он вошел, надушенный Armani и с диском в руке. Это и был его последний раз. Не знаю почему, но я была уверена, что там и есть рассказ, который он стер, и, может быть, даже больше, какое-нибудь откровение, что-то такое, что многое перевернет. И заставит заплакать или засмеяться. Когда ты подводишь черту, на кону остается вся жизнь. И больше всего на свете захотелось закричать: «Черт с ним, с тем, что там и чего там нет. Черт со всем, потому как Бога рядом с нами точно нет».
Он сел и просто смотрел на меня, готовый вот-вот рассмеяться.
Когда мне плохо, я тоже смеюсь.
— Не хочешь купить мою машину?
— Это то, зачем ты меня сюда позвал?
— С ума сошла? Нет, просто спросил. Все-таки Mazda 6, пробег маленький. И потом, тебе я смогу ее почти подарить…
— Скидка десять процентов?
— Язва.
— Нет, пока гастрит. Как Жанна?
— Не знаю. В целом мы с ней порознь сейчас. Мутит с каким-то владельцем чего-то там ОАО. Ты же не хочешь о ней говорить.
— А ты?
— Не хочешь — не отвечай. — Я пристально смотрела в его глаза.
И все-таки мы можем сто раз на дню врать себе, что друг друга не знаем.
И вот сейчас стало страшно за почти семь лет этого притворства, за столько упущенного времени, когда мы чего-то боялись, все время оттягивали момент искренности. Искали нужного стечения предлагаемых обстоятельств. Отворачивались, засыпая. Отклоняли вызовы и играли, прекрасно осознавая, что завтра так и останется завтра и минута абсолютного открытия так и не наступит.
Романович молчал. Если через несколько дней какая-то груда железа умчит его за тысячи километров, это никак не изменит того, как мы общались, стоя рука об руку и держа расстояние между собой в сорок тысяч километров. И что бы я сейчас ни сказала, это уже не важно. Потому как иначе будет больнее. И еще больше сдавит грудь. Все-таки мы где-то немного и местами понимаем друг друга. И тогда не надо слов, не надо сжимать костяшки пальцев, чтобы цепями молчания повязать этот воздух, липкий от мерзости бытового и красоты нашего момента, чтобы опять заполнить его доверием к теплу нежных слов. И надо было что-то сказать о себе, чтобы он запомнил меня в момент последней встречи.
— Я в следующем году буду к Соловьеву во ВГИК поступать.
— И зачем тебе все это надо?
— Не знаю, наверное, есть что сказать. Да и вообще, кто кроме меня поедет покорять «Уорнер Бразерс»?
Я рассмеялась то ли над собственной самонадеянностью, то ли над казусностью ситуации.
— Я тебе писала, звонила. Ты не отвечал.
— Да какая теперь разница.
Он говорит, что мне не верит. Но как можно не верить человеку, ответ которого ты знаешь наперед того, как поставил вопросительный знак в конце предложения? Легко. Оказывается. У нас не было шансов — те, что были даны, Романович подарил Жанне в виде машины, я всунула в руки работе и мелкому флирту, никто из нас не решился задать сакраментальный вопрос «А ты любишь?», боялись получить ответ «нет», но еще более «да», потому что тогда надо было бы что-то менять, кого-то бросать и действовать, а каждому из нас до поры до времени было комфортнее сидеть на месте в тягостном ожидании звонка. Действительно, что говорить — случайный секс не длится несколько лет, но вот мы пропустили тот момент, когда надо было ставить все точки на цифре 7, а нам больше нравились закорючки и бесконечные знаки препинания. Я ставила точку, он ставил точку, а потом случай текущей ручкой обращал все это в многоточие. Мы не были готовы к сотрудничеству в прояснении ситуации, а, может, Романовичу было глубоко наплевать на меня. В конце концов, он был с Жанной, а не со мной, и, расставшись с ней, предпочел мне столицу вин и духов. Такова жизнь.
Мы долго говорили о Жанне и Кирилле, о том, сколько гадостей натворили, больше молчали и обсуждали старых друзей. Меньше ели заказанный как воспоминательный раритет «Цезарь», а больше глотками осушали чашки с фруктовым чаем. И где-то между этими глотками и были воспоминания, поставившие прошлое выше и значимее настоящего, потому как через минуту НАС уже не будет. Никогда.
Он в последний раз вез меня домой. Мы разворачивались на Новинском, и он отдал мне диск, без надписей, рецензий и аннотаций. А это значило, что завтра он уже будет в других часовых поясах.
И «наши самолеты в небе разминутся» [14]…
Мы хранили жизнь под замками собственной глупости,
в спешке набирая 112
В машине играла Robert Miles «Children» и кондиционер морозил воздушными струями. Те щекотали нос. Телу было до противного приятно. И холодно. Я рассказывала, как пыталась приготовить ванну в электрическом чайнике — не вышло. И, как всегда, не менее грустной мелодией запел мой белый телефон.
— Когда ты рядом, у меня постоянно звонит телефон. Тебе не кажется, что это какой-то знак? — копаясь в сумке под кодовым названием «Бермудский треугольник», спросила я Алека.