Не успел лейтенант дорулить до стоянки, как услышал в наушниках гневный бас Ефимкова:
— «Чибис-четыре», немедленно ко мне…
Неуверенными шагами шел Пальчиков к автомашине радиостанции, около которой стоял Ефимков.
Самый юный в полку, Пальчиков, отличался задиристостью и упрямством. Ему нелегко давалось летное дело. Не однажды на разборах полетов Ефимков ставил его по команде «смирно» и жестоко отчитывал за неудачные взлеты и посадки. Тяжело переживая свои ошибки, Пальчиков, как щитом, прикрывался остротами. И сейчас, подходя к руководителю полетов, лейтенант решил: «Не подам виду». На Ефимкове не было лица. Он не дал Пальчикову произнести ни единого слова.
— Да вы понимаете, что делаете! — не в силах сдержаться, закричал Кузьма Петрович. — Еще одна такая посадка, и я стану седым. Вы в самолете черт знает о чем думаете, а тут с ума сходи. Куда вы смотрели после четвертого разворота?
Кузьма стоял, широко расставив ноги, подбоченясь. Огромный, плечистый, он сверлил молодого летчика глазами. Пальчиков, решив не показывать товарищам, что его испугал резкий тон капитана, натянуто улыбнулся, в то время как его дрожащие руки мяли ремешок планшета. Эта улыбка еще больше распалила Ефимкова.
— Что вы улыбаетесь, как институтка! — Капитан отбросил фанерные макеты самолетов, с помощью которых собрался было объяснять лейтенанту его ошибку. — Не хотите учиться, заявите прямо. Завтра же подам рапорт об отчислении вас из истребительной авиации!
Удар был нанесен сильный. Вечером Пальчиков не пошел ни в столовую, ни в клуб, а заперся в своей комнате и с тоской вспоминал прожитый день. Мысль, что Ефимков добьется его отчисления из части, угнетала. На столе в небольшой рамке стоял портрет матери, колхозницы с далекого Алтая. С фотографии пристально и ласково глядели добрые родные глаза, оплетенные сеточкой морщин. На шерстяной с незатейливой вышивкой кофточке блестел орден Трудового Красного Знамени, полученный за высокий урожай. И перед Пальчиковым встали картины недавнего прошлого. Вот он приехал в родное село после окончания авиационной школы. На нем красиво сидит летная форма. Ребятишки как зачарованные не сводят глаз с золотого «краба» на фуражке, с маленьких птичек на петлицах, бегают за ним табунами, захлебываются счастливым шепотом:
— Летчик пошел, летчик. Нашей бригадирши тетки Паши сын…
Рядом сияющая мать.
Вот председатель колхоза, участник двух войн, — гражданской и Великой Отечественной — Ефим Денисыч Наумкин беседует с ним как с равным, хвалится ожидаемым урожаем и, солидно покашливая, говорит: «Ты небо наше береги получше. Вишь, какое оно у нас чистое».
Что скажет Пальчиков при встрече с ними, если его отчислят? Он думал и чувствовал, как в горле зреет тяжелый комок.
Подавленный горестными мыслями, лейтенант не сразу обратил внимание на осторожный стук в дверь. Он неохотно отворил и удивленно попятился. На пороге стоял подполковник Оботов.
— Не спите? — спросил Оботов. — А я шел и завернул на огонек. Дай, думаю, посмотрю, как живете.
Голос у замполита ровный, спокойный. Пальчиков смутился.
— Проходите, товарищ подполковник, вот стул, — пригласил он.
Но странное дело: не прошло и минуты, как знакомая раздражительность завладела им. Лейтенант небрежно поправил свою белокурую челку и покривил насмешливо губы.
— Распекать будете? — Пальчиков смотрел на замполита дерзко, вызывающе, но вздрогнул, когда обычно спокойный Оботов сказал резким, повелительным голосом:
— Перестаньте кривляться, лейтенант! Усмешка-то у вас не получается. Выдавливаете ее. Никому не нужна такая усмешка, а вам первому. Что вы хотите ею сказать? Мне, мол, и море по колено, как бы ни ругали. Так? А на самом деле на душе кошки скребут. Тревога там, робость, неуверенность в себе. В глаза не можете посмотреть прямо.
Пальчиков не выдержал внимательного, прощупывающего взгляда подполковника. Быстро опустил голову, стоял, положив узкие руки с длинными пальцами на стол.
Привычка держаться со всеми насмешливо неожиданно показалась ему жалкой, ненужной. И сам он вдруг стал как-то меньше ростом, слабее. Оботов не спускал с него строгих глаз.
— Сколько вам лет, лейтенант? Двадцать минуло?
Пальчиков утвердительно кивнул.
— Значит, двадцать, — продолжал замполит. — А мне сорок четыре. В отцы бы вам сгодился. Слушать следовало бы, когда говорят старшие, а не насмешкой встречать.
— Вы меня не поняли, — окончательно запутавшись, пробормотал лейтенант и поднял на подполковника погасшие глаза. Он увидел перед собой пожилого, много пережившего человека. Пальчиков различил на его лице глубокие, оставленные войной морщины, бурое пятно ожога, седые пряди волос на висках, и лицо это казалось суровым и покоряюще простым. Не стесняясь внезапного порыва, Пальчиков сдавил руками голову.
— Что мне делать, товарищ подполковник, капитан Ефимков подал рапорт о моем отчислении из истребительной авиации?
— Знаю.
— Нет, вы не знаете, — загорелся лейтенант. — Вы думаете, Пальчиков плохой, легкомысленный. А то, что для Пальчикова быть истребителем — цель жизни, вы знаете?
— Знаю, Коля, — улыбнулся замполит, и его рука, сильная, в прожилках, легла на плечо молодого офицера, — эх ты, молодо-зелено… А я, по совести говоря, шел сюда и думал, что ты будешь покрепче. Как же так, Коля… небось и про Павку Корчагина читал и про Маресьева. Думаешь, им было легко? Вспомни хотя бы Маресьева: остался без ног, а с каким упорством добивался своей цели — быть в боевом строю, летать на истребителе. А у тебя, Пальчиков, две ноги и две руки, приличный объем грудной клетки, ни одной болезни. Так неужели советский офицер не в состоянии преодолеть трудности? Не верю, Пальчиков. — Замполит прошелся по комнате. Остановился и сузил черные глаза. — А может быть, я и на самом деле ошибаюсь? Может быть, если бы кандидат партии Пальчиков попал в такие условия, как Маресьев или Корчагин, из него бы не вышло… — помолчал и закончил, — настоящего человека?..
Лейтенант выпрямился и, как будто боясь, что замполит уйдет, не выслушав его, стал в дверях, загораживая дорогу. На смену минутной растерянности опять возвратилось упрямство. Но это было новое, совершенно иное упрямство. Нет, не на пустую улыбку толкало оно, а на серьезное, решительное.
— Неправда, товарищ подполковник, — воскликнул Пальчиков горячо, — вышел бы из меня и Маресьев, и Корчагин… и Пальчиков настоящий выйдет, еще убедитесь!
Подполковник посмотрел в полыхнувшее румянцем лицо офицера и засмеялся своим добрым глуховатым смешком.
— А если так, — заключил он, меняя весь ход разговора, — то немедленно за дело. Теперь вас не выпустят сразу в самостоятельный полет, заставят сделать несколько провозных. Чтобы не ударить лицом в грязь, как говорится, надо поработать над собой, советую прежде всего побольше тренироваться в кабине. Это очень полезно. Вот и по рукам! Время уже позднее, и я вас покидаю. Тем более, вы такой негостеприимный хозяин, что даже чашки чаю не предложили, — добавил шутливо Оботов.
Пальчиков покраснел и стремительно бросился к электрическому чайнику.
— Не надо, не надо, — остановил его подполковник, надевая шапку. — Я пошел. Помните, раз у вас не ладится с посадкой, каждый день в свободное время забирайтесь в кабину машины и учитесь работать с арматурой с закрытыми глазами, добивайтесь, чтобы ни единой погрешности не было. Начните такой тренаж, а я посмотрю…
И Пальчиков начал тренаж. На следующий же день он остался на аэродроме после занятий. Забрался в кабину истребителя. Перед глазами пестрела приборная доска. «Значит, буду действовать как при посадке», — сказал он сам себе и только хотел приступить к делу, как услышал: кто-то карабкается по крылу самолета. Пальчиков обернулся и увидел Оботова. Тот делал знаки, чтобы лейтенант открыл фонарь кабины.
— Тренируетесь? — спросил подполковник. — Давайте я буду ставить вводные, а вы отвечайте.
Они занимались больше часа. На прощанье Оботов сказал:
— Ошибочек у вас еще многовато, сразу их не выведешь. Нужно как следует покорпеть на тренировке.
Пальчиков пришел на самолетную стоянку и на следующий день. Мела поземка. Полетов не было, и летчикам предоставили время для самоподготовки. Едва лейтенант успел разместиться в кабине и прорепетировать действия после четвертого разворота, появился Борис Спицын. Несмотря на мороз, был он в фуражке, из-под голубого ее околыша торчали покрасневшие уши.
— Ты чего? — удивленно встретил его Пальчиков.
— К тебе.
Пальчиков насторожился.
— И если не секрет?..
— Помочь в подготовке к завтрашнему полету!
— Ты?
— Я.
Пальчиков даже присвистнул, до того забавной показалась ему цель прихода Спицына. Он положил ладонь на шлемофон и потянул его назад, словно собирался спять. На лоб посыпались белокурые волосы.
— Знаешь что, дорогой ас, — сказал он, помолчав, — шел бы ты лучше в библиотеку с Наташей амурничать. А уж я как-нибудь.
— Наташу оставь в покое, — без обиды ответил Спицын, — нужно будет, найду к ней дорогу, а сейчас давай ближе к делу. Пришел я к тебе по поручению Цыганкова и времени терять не намерен.
— Загвоздка! — протянул Пальчиков. — Сдается мне, старший лейтенант Цыганков не нашим звеном командует.
— Ты забываешь, что он еще и секретарь партийной организации, — спокойно напомнил Спицын, — в данном случае я выполняю поручение партбюро.
— А если я откажусь от твоей помощи, что сделаешь?
— Доложу партийному бюро.
— Загвоздка, — повторил Пальчиков и нехотя опустился на жесткое пилотское сиденье. — Ну уж ладно, давай. Только помни, я твою помощь принимаю как касторку.
— Это меня мало интересует, — по-прежнему спокойно ответил Спицын. — Кстати, касторка тоже иногда небесполезна.
— Не знал! — засмеялся Пальчиков. — Ну давай. Только боюсь, как бы у нас не получилось, как в анекдоте с попугаем-инструктором и обезьяной-летчиком. Знаешь такой анекдот, нет? Могу рассказать в двух словах. Готовил однажды инструктор-попугай к самостоятельному полету обезьяну. Вот летят они над аэродромам. Обезьяна в передней кабине, попугай в задней — инструкторской. Делают второй, третий, четвертый разворот. Идут на посадку. Попугай кричит обезьяне: «Выравнивай, выравнивай. Выравнивай. Ручку на себя!» Видит, что дело дрянь, обезьяна вот-вот разложит машину. Завопил тогда попугай: «Я пошел на второй круг, а ты как знаешь», — и вылетел из самолета на своих крыльях.
— Не бойся, — засмеялся Спицын, — я надеюсь, что ты у меня будешь более смышленым учеником, чем героиня твоего анекдота. — Спицын перешел на деловой тон, заговорил настолько уверенно, словно то, что им предлагалось, давно уже было принято и одобрено Пальчиковым. — Значит, тренируешься в расчете на посадку. Давай так. Будешь быстро рассказывать о своих действиях после четвертого разворота.
Через минуту из кабины доносился надтреснутый тенорок Пальчикова:
— Вывожу самолет из крена. Взгляд на лампочки шасси. Свет зеленый. Смотрю влево вперед на посадочную полоску, э-э… — Пальчиков замялся.
— Плохо, — оборвал его Спицын. — Ты потерял лишние секунды. Посадочное «Т» под самолетом, уходи на второй круг. Одним словом, все сначала.
— Ладно, — неохотно согласился Пальчиков.
Спицын внимательно прислушивался к словам летчика.
— Так, так, — одобрительно повторял он, — верно. Быстрее с выравниванием!
Пальчиков уже «отруливал» с бетонированной полосы.
— На сей раз получше, — заметил Спицын.
— А давай-ка еще! — азартно воскликнул Пальчиков, обрадованный похвалой. — Начинаем!
Спицын потер замерзшие уши и опять стал слушать отрывистый доклад товарища.
— Отлично! — весело воскликнул Борис, когда Пальчиков закончил. — Если бы ты, алтайская твоя душа, всегда так действовал, все бы в ажуре было!
— Да ну! — приподнялся Пальчиков, опираясь на ручку управления. — Ведь я так могу.
— Вот и действуй.
— И будет хорошо?
— Всегда.
— Даже здорово?
— Конечно.
— Ну, спасибо…
Они посмотрели друг на друга и одновременно рассмеялись.
— Кажется, и касторка помогает? — спросил Спицын.
Пальчиков протянул ему руку:
— Помогает, Борис. Не скрою…
На столе у Сергея Мочалова общая тетрадь в черной коленкоровой обложке. Возвратившись со службы домой, он часто раскрывает ее, прочитывает исписанные листы. Потом усталым движением руки разгладит густые пряди волос, потянется за ручкой и внесет новую запись о самом главном и самом волнующем, что произошло в его жизни за неделю.
Быстро бежит по бумаге перо, оставляя мелкую цепочку букв. Уютно горит под зеленым абажуром настольная лампа, отбрасывая на тетрадь легкие тени.
20 января 1950 года.
Вот уже около двух недель живу я в Энске, в этом маленьком глухом пограничном городке, которого нет на географических картах. Приехавшему сначала кажется, что жизнь здесь должна быть однообразной, скучной, но когда погружаешься с головой в летную учебу, видишь, какой высокий темп жизни у здешних солдат, сержантов и офицеров.
Я командир эскадрильи! Почетное, но трудное дело. Тысячу раз был прав старик Зернов. Да, трудно стать хорошим командиром. Мало быть хорошим летчиком, чтобы успешно командовать эскадрильей. Нужно знать психологию каждого воина, уметь к каждому найти подход.
Идут дни. Я придирчиво анализирую свои командирские задатки и часто говорю: спасибо тебе, академия. На самые трудные вопросы по аэродинамике, тактике, воздушной стрельбе я в состоянии подробно и квалифицированно ответить своим подчиненным.
Кажется, навел уставный порядок, подтянул работу техсостава. Но как этого мало, чтобы считать себя хорошим командиром! Если я увлекусь только организацией учебы и жизни по уставам, то, чего доброго, в глазах подчиненных превращусь в педантичного методиста. А мне бы хотелось стать таким командиром, каким, например, был для подчиненных Чапаев. Как он говорил про себя: «Я вам командир, но командир я только в строю. На воле я вам товарищ. Приходи ко мне в полночь, за полночь. Надо — так разбуди… Обедаю — садись со мной обедать, чай пью — и чай пить садись. Вот я какой командир!»
Если чувствуешь, что тебе подражают, что с тебя берут пример, что общение с тобой считают за честь, — ты хороший командир. Только добиться этого очень трудно.
Я не могу назвать себя сухарем, не могу сказать, что мне не свойственны отзывчивость, внимание к людям. Но сидит во мне какая-то суховатость, тормозящая доступ к душам подчиненных. Близкие друзья ее во мне не видят, а те, кто меня знает мало, при первом знакомстве считают меня малообщительным. Мне думается, что и в нашей эскадрилье некоторые думают обо мне так…
Вчера был нелетный день, мела поземка. Офицеры стояли около штаба, с надеждой поглядывая на небо. Группа молодых летчиков: Карпов, Спицын, Пальчиков и другие — окружила Кузьму Ефимкова. Велась та веселая непосредственная беседа, какие бывают обычно во время перекура. Я находился метрах в двадцати от них, ожидал Скоробогатова. Ветер дул в мою сторону, и я отлично слышал весь разговор.
— Пальчиков, а ну, расскажите, как вы перепугали в аэропорте пассажиров, — басил Ефимков.
Пальчиков, горячо жестикулируя, рассказывал:
— Я все по порядку, товарищ капитан. Дело в аэропорте было. Я поехал туда по поручению Земцова и, пока не было диспетчера, разговорился с летчиком пассажирского самолета. Как сейчас помню: на мне новая шинель, новая фуражечка, брюки навыпуск, выутюжены как следует. Словом, одет идеально, ни пылинки, ни морщинки не найдешь.
— По-пальчиковски одет, — вставил Спицын.
— Бориска, помолчи, — одернул его лейтенант и продолжал: — Летчик пассажирского самолета все время меня презрительно оглядывал и никак не хотел поверить, что я на истребителе летаю. «Ты желторотик еще, — говорит, — небось в штабном АХО проездные документы выписываешь». Я обиделся. Не удостоверение же личности ему показывать, в самом деле. «Ладно, — говорю, — вы еще узнаете, какой я желторотик». Прошло не более тридцати минут. Стали на эту машину собираться пассажиры. Какой-то старичок в очках, очень почтенного вида, молодая дама с ямочками на щеках, две студентки. На самолете уже моторы опробуют, пассажиров с посадкой торопят, а я в это время в разговор вступил. Показываю им на моторы самолетов и говорю самым убедительнейшим образом: «Товарищи, вы на этом тарантасе лететь хотите?» — «На этом», — отвечает дамочка. Я закатил трагически глаза и ораторствую: «Неужели вам жизнь не дорога, дорогие товарищи? Да вы присмотритесь получше. У этого самолета винт одного мотора в одну сторону вращается, а винт другого в другую. Это на земле. А в воздухе и не то может быть!» И начал всякие страсти рассказывать. Смотрю, старикан боком, боком — и в кассу. «Извините, — говорит кассирше, — но лететь этим самолетом я не хочу. Буду ждать следующего. У вас следующий по расписанию без посадок идет до Москвы, так вот я с ним». Девушки-студентки тоже за стариканом сдавать билеты: «Не хотим на этом самолете». Половина пассажиров отказалась лететь. Узнал про такое мое вмешательство начальник аэропорта, Земцову нажаловался…