ЦРП, вспомнились ему кое-какие уловленные в шуме фразы, но полную картину столкновения дал опрос бывших лагерников середины и конца
50-х годов. После смерти Сталина их, поделенных на “воров” и “сук”, стали теснить “мужики”, сторонники общегражданских, советских норм поведения; они-то, “мужики”, и пошли войной на бешено сопротивлявшихся паханов уголовного мира. Карасин, без сомнения, не раз сиживал в общих камерах и не раз наблюдал, как встречает паханов раболепствующая шваль рангом много ниже. А она, шваль эта, в знак подчинения новому хозяину камеры обычно бросала ему под ноги чистое белое полотенце, а тот долго, со вкусом и со смаком вытирал о него ноги, тем самым принимая на себя бремя правления. Если это так, то нетрудно представить, что случилось на подстанции в последний день марта 1965 года, за кого принял Карасин пришедшего главного энергетика с его привычкой вытирать ноги о рифленый коврик, хоть процедура эта чем-то и напоминала понтийпилатовское умывание рук. Не обошлось, догадались, без хватания за грудки, карманы джентльменствующего начальника были безжалостно вывернуты, а там обнаружились и спички обгорелые, и притоптанные сигаретные окурки, и ветошь, то есть все то, что припрятывалось для последующего подброса, а уж что сказано блатным языком, какие последующие меры воздействия обещаны – о сем можно строить весьма вероятные гипотезы.
“Реформатор. Великий реформатор земли русской” – глава под таким названием вошла в историю завода, и Белкин, историю писавший, стал не только преклоняться перед Карасиным, но и оберегать его от возможных покушений – выстрела в театре, бомбы под каретой, невинной бабенки с браунингом в меховой муфте.
Был главный энергетик – и не стало его. Кабинет опечатан и закрыт главным инженером, связка бесхозных ключей бренчит в кармане
Карасина, и однажды он, уже обшаривший все углы и закоулки подстанции, заглянул в подвал, проверил имущество с истинно интендантской дотошностью и в нерешительности остановился перед сургучной печатью на двери, ведущей в неизвестность. Усмирил любопытство и дождался 16.00, когда на смену пришел Белкин, а у того свои виды были на подвал и засургученное помещение, Белкин впал – после изгнания главного энергетика – в горестное недоумение: неужто нечисть можно вымести таким оскорбительно примитивным способом, куда подевалась мертвая хватка бывшего начальника и только ли ради удовлетворения собственной подлости жил и трудился на заводе знаток западной философии и основ науки, пока еще мало распространенной, но уже получившей на Западе название “политология”? С какой, короче, сугубо практической целью главный энергетик по утрам на подстанции воспроизводил беседы, напоминающие споры праздных греков в саду, именуемом Академией? Вопрос отнюдь не лишний, ответ на него хранится в подвале подстанции, в помещении, опечатанном и наглухо закрытом; полупудовый амбарный замок, два внутренних и сургучные печати только распаляли воображение. Белкин и Карасин, закрыв подстанцию изнутри, осторожно спустились в подвал, закрыв за собой люк, посветили фонариком, погремели замками, потянули дверь, нащупали выключатель и долго огорошенно молчали, взирая на несметные богатства. Белкин дал пояснения, припомнив месяцы накануне пуска завода. Сюда, сказал он, сволокли все оказавшееся лишним после монтажа подстанции, а в горячке строительства и досрочной сдачи навезли на завод добра сверх всяких норм. В подвальном складе, запертом личными ключами главного энергетика и опечатанном, хранились алюминиевые шины всех размеров, кабели многих видов и типов, понижающий трансформатор, вольтметры и амперметры, автоматы, крепеж, осветительная арматура всех разновидностей – еще на одну подстанцию хватило бы, маломощную, правда, но как раз такие-то и в цене, населению подарили шесть соток, дачным кооперативам и товариществам побольше во много раз, и ежедневно со страниц “Московской правды” звучат призывы: дай! дай! дай! То есть продай оборудование для понижающей подстанции! Оно-то и покоилось в подвале со всеми документами на вывоз, с подписями нового директора, нового главного инженера и всех новеньких, кто под звяканье двухсот сорока шести бутылок и шелест знамен кадровой революции ворвался в кабинеты на 5-м этаже административного корпуса.
Всю неделю Белкин бегал по кабинам уличных телефонов-автоматов, деловые встречи щедро финансировались будущими покупателями, остановились на варианте, одинаково удобном для обеих сторон:
Мытищинский район, от Москвы тридцать семь километров, дорога удобная, оплата наличными, все шито-крыто, вывоз материальных ценностей с завода брал на себя Белкин, доказавший Карасину, что с юридической точки зрения сделка абсолютно законна, поскольку сокровища подвала уже давно списаны. Афанасий проявил чекистскую бдительность, лично удостоверился в абсолютной подлинности документов, глаголивших о том, что электротехнические материалы, стоимость которых превышала сто тысяч рублей, актом заводской комиссии (следовали самые всамделишные подписи) списаны с балансового счета и подлежат вывозу на свалку.
Операцию разработали тщательно, с учетом психологии охраны. В конце дневной смены подогнали к подстанции грузовик, покидали туда шины, кабели и прочее; потребовался тельфер, чтоб извлечь из недр подстанции трансформатор, весил он почти тонну. Неспешно погрузили, подцепили к грузовику тележку с пустыми грохочущими бочками, на нее и клюнула охрана, отвоевала никому не нужную тару. Заказчики ожидали за поворотом, приняли ценный груз, выдали обоим заводским товарищам аванс и повезли их к месту будущей подстанции. Хозяева дачных домиков и усадеб взяли на себя прогон документации через все конторы
Подмосковья, три субботы трудились Карасин и Белкин, расплатились с ними щедро, старший из заказчиков подвел обоих к летнему домику.
– Ваш, – сказал он. – Сами отдыхайте, с семьями, а если без семей, но с девушками – тоже отдыхайте. Лишь накануне предупредите, когда, мол, и на сколько дней… Золотые вы ребята.
Наверное, нечто подобное – подстанцию на голом месте – обещал изгнанный Проскурин кому-то из министерских тузов; ученым котом ходил, к золотой цепи притрагиваясь, вокруг и около подвала.
И обещание не забылось, что вскоре поняли Карасин и Белкин.
В будничный майский день главный инженер встретил у лифта никому на заводе не известную скромно одетую женщину лет сорока, отменно вежливо, чуть ли не под ручку, довел ее до кабинета “Вельможной пьяни”, то есть директора. Беседа длилась недолго, после чего секретарша протянула “Развратнику” ключ от кабинета главного энергетика. Туда главный инженер и ввел встреченную им женщину, и немногие проходившие мимо сотрудники услышали:
– Вот, располагайтесь, Юлия Анисимовна… Прошу… Что здесь к чему
– сами, конечно, разберетесь… А коллективу я представлю вас завтра утром… Желаю удачи, дорогая Юлия Анисимовна!
Полупоклон, “Развратник” удалился, дверь за женщиной, которая назначена, оказывается, главным энергетиком, закрылась, и с этого момента – так решил бы Белкин – вполне нормальный человек, мать, возможно, двух или трех детей, честная и умная, грамотная и работящая инженерша стала превращаться в средоточие всех земных и внеземных сил Зла и Коварства. Иначе и не могло быть. Все повторялось, люди оставались людьми, подравнивались под ранжир, неизвестно кем отмеренный и выверенный, но слепком, дубликатом принесенный в век текущий из недр неолитических пещер: было какое-то единство в многообразии человеческих пристрастий и характеров, всегда находился тот, кто будто для установления собственной диктатуры рожден, и все ниже стоящие подчинялись ему; все то, что разлито, размазано было по всему человечеству, группировалось в каждом отдельном коллективе, и как стены пещер диктовали дикарям, кому кем быть, так и заводские функции должностных лиц, отразившись в людях, начинали копироваться сменяющими их составами. И
“Вельможные пьяни” всегда будут склонны к рыку, восседанию в президиумах и поливанию обильных слез на телеса пышных блондинок.
Какая женщина вошла в кабинет главного энергетика, что с нею станет и во что она обойдется заводу, это, конечно, не было предугадано пятым этажом. Кое-какие выводы, однако, сделались. Бухгалтерши и плановички якобы по ошибке несколько раз заглядывали к Юлии
Анисимовне Овешниковой, пока не пришли к единому мнению о возможной сопернице или подруге.
Невзрачная тихоня, подать себя не может, к телам руководства не пробьется, душится дешевкой, рижским ассортиментом; аквариумы растащили по разным кабинетам, но она, о рыбках зная, возврата не требует. Простушка, что и говорить.
Часа не прошло, а все заводские электрики обостренным чутьем поняли: на заводе – их новый начальник, главк прислал женщину, Юлию
Анисимовну Овешникову. Никто не мог припомнить, чтоб на их веку электрики ходили под началом женщины в ранге главного энергетика, хотя встречались даже главные инженеры в юбках; обычным явлением стали главбухи женского пола, начальницы планово-производственных отделов, химические лаборатории тоже отдавались дамам, как и диспетчерские, где, однако, дамы сами собой превращались в девок неопределенного возраста, умевших к случаю и не к случаю пулять матом не хуже слесарей с перепоя. Все начальницы в окружении иного пола обостряли в себе все бабское, становились крикливыми, глупыми, взбалмошными.
Вовсе не такой казалась женщина, которую представили всему отделу главного энергетика на пересменке; в заводском клубе собралось человек сто – дежурные электрики, компрессорщицы, операторы котельной, электрослесари, вентиляторщики, почти все в одежде для улицы, и тем необычнее выглядела та, которая теперь станет их начальницей, – в спецовке, волосы упрятаны косынкой, как положено по технике безопасности, росту среднего, глаза черные, юбка, а не брюки, но юбка заводская, такие выдавались уборщицам административного корпуса. Внешность какая-то неопределенная, все в женщине было приятное, но будто у другого человека одолжила она стремительные брови, упрямый подбородок, тонкие сжатые губы…
Вместе с фамилией прозвучал и отрезок трудовой биографии: Бауманское училище, оборонный завод в Киеве, еще два-три предприятия, но уже в
Москве, и последнее – тоже в столице, номерное. Замужем, есть дочь.
Прошу любить и жаловать – на этом и кончилось знакомство, пристегнутый к мероприятию парторг произнес нечто вроде пожелания жить дружно, с чем все дружно согласились, выставив, правда, условие: всем дежурным, по заводской территории бегающим в зной и стужу, надо бы все-таки выдать телогрейки. Что было, разумеется, обещано и что оказалось невыполнимым; Овешникова призналась в этом
Карасину, недоуменно двигая бровями: все ее хлопоты наталкивались на железобетонное упрямство трех министерств; Афанасий ввел ее в темный угол российской истории, поведал о секретном циркуляре В.И. Ленина и, возможно, об Особой папке ЦК, где хранится за семью печатями письмо Сталина, которого в ночь с 25 на 26 октября (по старому стилю) дежурные электромонтеры застукали в подвале Смольного за одним непотребным занятием.
Каким – спрашивать не стала, чтоб не быть осведомленной о страшных тайнах Кремля. Произнесла сквозь зубы: “Зимний я вам вернуть не могу!..” Интерес проявила только к покрою костюма Афанасия, спросила, где сшит.
В тот же день пришла на подстанцию: та же юбка и курточка из крепкой хлопчатобумажной диагонали, из-под косынки выбивались густые черные волосы. И поскольку главный энергетик вознамерилась осмотреть распределительный щит на выходе понижающего трансформатора, то есть пройти под гудящими шинами и кабелями, то Карасин нелюбезно посоветовал женщине убрать волосы поглубже под косынку. Та промолчала, однако, пройдя по дорожкам вдоль ячеек и постояв у генераторов, достала из кармана берет, нахлобучила его на голову, косынку так и не сбросив. Заглянула в кладовку, а затем решительно ткнула пальцем под ноги: “Туда, в подвал!” – говорил жест.
Отбросился люк, Карасин щелкнул выключателем, Овешникова первой начала спуск по лестнице и, сойдя вниз, повернулась к Карасину, тот поймал на себе взгляд черных очей, на него устремленный – упорный, пугливо просящий о снисхождении к слабости; но и поддразнивал взгляд этот, намекал, зазывал… Или – что-то в подвале пугает женщину? Или кого-то опасается?
Карасин едва не сплюнул, догадавшись об истинном смысле этого взгляда: баба есть баба, клиентки матери посвятили его во все секреты женских провокаций. Он погремел ключами, ища тот, который от закромов Проскурина. Все-таки каким-то путем разузнала Овешникова о богатствах, хотела убедиться в сохранности их и ничем не показала разочарования: в складе остались лишь жалкие остатки былого электротехнического роскошества, того списанного будто бы за ненадобностью хлама, который обогатил Карасина и Белкина и который позволил десяткам тружеников жить при тепле и свете.
Вечером Белкин узнал о ревизии и удовлетворенно потер руки. Начали сбываться его прогнозы, вежливая, милейшая и скромнейшая Овешникова начинала превращаться в омерзительного предшественника.
И вдруг обнаружилось, месяца через полтора: в женщине этой таится некое скрытое очарование, какие-то обаятельные свойства, вовсе не присущие обычной бабе, да еще до власти дорвавшейся.
Май уже миновал, июнь двигался неспешно, и как-то на подстанцию пришел главный энергетик авиационного завода, обменяться опытом, а точнее – позаимствовать его у Карасина, получившего недавно пять комплектно-распределительных устройств нового типа. Дело было под вечер, Белкин только что заступил, причем оповещать Овешникову не пришлось, ее директор отослал куда-то. Гость внимательно выслушал, поводил пальцем по схеме, сверился с цифрами в блокноте.
Поблагодарил. Приличия ради завел разговор о пустяках: как платят, как директор, напряженные ли планы… По какой-то побочной ассоциации разговор коснулся недавних перемещений, гость достал служебный справочник с телефонами руководящих лиц, сверялся, вносил изменения, вот так и прозвучала фамилия изгнанного Карасиным главного энергетика.
– А кто сейчас на его месте?
Ему сказали. Он услышал. И на секунд десять-пятнадцать преобразился.
Только что перед Карасиным сидел волевой, решительный, грубоватый, не склонный к так называемым сантиментам мужчина – и неожиданно стал загрустившим человеком, которого посетило воспоминание о сладостной поре жизни, о явлении, повергнувшем его когда-то в тихий восторг, – о чуде, что много лет назад, а может быть, и не так давно воссияло перед мужчиной, и он, благодарный ему, страшился словом, взглядом или вздохом оповестить мир о даре, которым наградила его природа, позволившая ему прозреть и это чудо воспринять…
На десять или пятнадцать секунд человек улетел в прошлое, которого уже не вернуть, и когда вынырнул, когда оказался в настоящем и очнулся, то диковато оглядел незнакомый ему кабинет, тяжко вздохнул, поблагодарил за ценную информацию, пригласил к себе, торопливо простился, оставив после себя как бы аромат тончайших духов, навевающих мысли о счастливом прошлом, которое вернется еще, обязательно вернется, будет в жизни счастье, обязательно будет – что бы зэки ни выкалывали на плечах, и Карасину представилась вдруг совсем другая Овешникова – по-детски смеющаяся, обольстительная, и он почему-то заулыбался глупо… И пришел в себя, когда Белкин ударил его легонечко по щеке, чтоб согнать улыбку, и тот же Белкин вбил в его мозги сдавленным полушепотом: держись-ка подальше от этой бабы, удел которой быть любовницей, той, от которой когда-то, тут уж сомнений нет, свихнулся не один мужик. Не бабством грешила и была опасна Овешникова, а женственностью высочайшего сорта, змеино-бесшумным проникновением в мужскую душу, какой бы закаленной она ни была, в какой бы металл ни облачалась.