Едва за Афанасием закрылась дверь, как Белкин навалился на телефон; он названивал таким же лишенцам, как и сам, бывшим изгнанникам из
МИФИ, Бауманского и МГУ. Каждый звонок прояснял биографию Юлии
Анисимовны Овешниковой, и каждое прозвучавшее в трубке слово добавляло подробности таинственной, бурной и никому еще не известной жизни чужого человека, становящегося, к несчастью, уже своим.
Изумленный сюжетными повторами и богатством коллизий обнажаемой и оголяемой по телефону женщины, Белкин привставал, ушам не веря. В мужьях у главного энергетика ходил Рафаил, тихий, если верить слухам, еврейчик, из тех, похоже, кто принимает посуду у населения.
Богата Юлия Анисимовна, очень богата, и откуда богатство – непонятно; можно предположить, однако, что очень своевременно застрелился ее отец, как-то связанный с ювелирным делом. Есть автомашина, “Волга”, о которой бедный Рафаил ничего не знает. Могла бы из однокомнатной квартиры перебраться в просторное жилище, но про улучшение жилплощади не заикается. Мужа ненавидит, и при дочери любовью с ним не займешься. Сорок один год уже, и чтоб оставаться женщиной в расцвете лет, ей нужен мужчина, каждую ночь, желательно новый, другой, для которого эта ночь – как подарок судьбы. И она его или их имеет, не может не иметь, ночь, правда, сдвинута на вечер,
Белкин частенько не заставал ее на заводе, на смену приходя к 16.00.
По скудным, но вполне достоверным источникам, снимает одну или две квартиры, и, надо полагать, каждый мужчина уходит от нее в такой степени полный возвышенной удовлетворенности, что ни под какими пытками он никогда не выдаст ее и будет сыто помалкивать. Два или три века назад в Париже такие женщины назывались куртизанками, доступ к телу их разрешен особо избранным.
На Карасина Белкин смотрел уже как на приговоренного к постели с
Юлией Анисимовной, последующие беды неизбежны. Что Овешникова положила глаз на Афанасия – уже заметно, и особой беды не сулит, трудись он на соседнем заводе. Овешникова же, по наведенным справкам, никогда не заманивала мужчин, работающих вместе с нею.
Значит, приперло, грубо говоря. Проклятый возраст, и, как выразилась однажды Люська, бабе за сорок уже надо приплачивать, чтоб затащить к себе мужика. Полет стервятницы над щиплющим травку кроликом; похотливого трепета крыльев и выпущенных когтей пока никто не видит.
Кроме Белкина, измышлявшего планы, как подрезать крылья хищнице и как выдернуть из лап ее острые и загнутые когти. Наставлял Карасина, предостерегал, нашептывал. И с нетерпением ожидал пикирующего виража ястреба, потому что верил в свои теории. Один из сменных энергетиков уволился, Белкин стал чаще появляться на заводе, крутился около начальника подстанции, знал уже, что Овешникова роется в бумагах отдела снабжения, выискивает, куда запропастился трансформатор из подвала, его ведь на руках за проходную не вынести всему отделу главного энергетика.
Вдруг она вызвала Карасина к себе, но речь пошла не о проданной на корню маломощной подстанции.
О косинусе фи говорилось.
Подстанция – это камера, которая не должна оставаться без внимания, в ней ничего не должно быть запретного, к чему немедленно прицепится охрана и учинит шмон, горизонтальный, вертикальный и поперечный.
Карасин поэтому обходил подстанцию дважды на дню, отмечал все изменения, запоминал все показания приборов, выводя в уме некую среднюю величину, и давно уже заметил, что стрелка на косинусомере почти постоянно держится на цифре 0,96. Косинус Y (фи) определяет соотношение двух видов электроэнергии, двух составляющих ее, активную и реактивную, и самым выгодным, полезным для производства, где много станков, является число, равное 0,96. То самое, за которое борются предприятия, сущее проклятье главных энергетиков, ибо оно почти никогда не достижимо, но – что удивительно – само собой, именно на этом заводе, красовалось на косинусомере без всяких посторонних усилий. В обязанности дежурного по подстанции входил пункт: “Поддерживать косинус фи в пределах, установленных приказом главного инженера №132 от…”, для чего против столика дежурного поместили на щите реостат, менявший косинус, и поскольку стрелка держалась неизменно и не шелохнувшись на 0,96, к движку реостата никто не прикасался, движок запылился, что и обнаружил однажды
Афанасий, задумался, спросил у Белкина, а где журнал замеров этого косинуса, после чего оба уставились друг на друга и расхохотались, довольно потирая руки. Бросились искать проектную документацию, нашли: завод, оказывается, проектировался в Ереване, где ни одного хорошего инженера не было и быть не могло. Но, наверное, именно поэтому – результатом какой-то ошибки или казусом, подобным вещанию армянского радио, – все энергопотребление завода оказалось идеально правильным, косинус, равный 0,96, был изначально заложен не только в проектное задание, но и во все схемы электропитания. Был он как соотношение пота и эффективности мускульного труда – такое сравнение не могло не прийти в голову.
Срочно завели журнал измерений этого косинуса фи, задним числом подтвердили: с начала этого года дежурные ЦРП неукоснительно следили за правильностью распределения энергии. В сейфе главного инженера нашлось и постановление СНК от 1940 года, подтвержденное в дальнейшем приказом по министерству о поощрении работников за соблюдение ими нормы косинуса. Ахнули: 75% тарифной ставки или оклада по должности за месяц – сумма, превышающая все ожидания. Не могло того быть, чтоб бывший главный энергетик, хапуга, как уже выяснилось, не припал к этому источнику денежных средств. Узнали: припадал каждый квартал, себе присваивая премии, полагавшиеся дежурным по ЦРП, сменным энергетикам и начальнику подстанции, которого еще не было в штате; предположили, что, возможно, потому и не брал с улицы главный энергетик никого на подстанцию, чтоб грамотный, как Карасин, начальник подстанции не подставил ладошки под денежный ручеек. С кем-то все-таки он делился, иначе бы всю эту аферу кто-нибудь да разоблачил.
Тут же Карасин написал докладную с просьбой, более похожей на требование, – поощрить электриков, причастных к столь ощутимому и благоприятному для завода результату! Прилагался список тех, кто достоин премиальных. Себя и Белкина он, конечно, не забыл. Более того, для ускорения всей процедуры поощрения в списке значилась и
Ю.А. Овешникова. Папка с докладной, показаниями косинусомера и списками пошла на 5-й этаж.
Телефонный звонок – и Карасин предстал перед Овешниковой. Вошел, оставив без внимания метнувшийся на него взгляд черных глаз; какая-то детская боязнь была в глазах взрослой женщины, которую к тому же не напугать уже ничем; при Овешниковой короткие замыкания отключали завод – и действовала она безошибочно, смело, это поняли все электрики.
Подняла глаза на Карасина. В них была непонятная тоска.
– Меня в отделе кадров ознакомили с вашей биографией, таковы уж, извините, правила на наших предприятиях. Вы битый, что называется, человек. И поэтому легко догадаетесь, какой тихий визг поднимется в бухгалтерии, когда вам и всем в этом списке – меня обязательно вычеркните, иначе затаскают по разным кабинетам, – когда девяти человекам станут платить почти вдвое больше. Вы прослывете жуликом, пройдохой, ловкачом, еще кем-то… Решим так. – Она откинулась на стуле. – Почти одновременно с приказом директора о выплате премий за косинус появится и мой приказ – о снятии со всех электриков, в директорском приказе перечисленных, половины премиальных за… за какие-либо провинности в несении дежурств и так далее. Вы не подскажете, в чем вас обвинить? За что наказать?
– Алкоголь.
– Это опасно. Скажется когда-нибудь.
Голос ее изменился, стал каким-то домашним, что ли… И по телу
Карасина пробежал озноб, но теплый, некое физиологическое ощущение, будто вина хорошего выпил. Или так: ласковое поглаживание женской рукой мужского тела, чем-то напоминающее детство, купание в жестяной ванночке, смех мальчика, издалека доносящийся, укоризны матери, – у
Карасина голова закружилась, но глаза уже подметили элементы разгаданного поведения Овешниковой: женщина вдруг покраснела и суетливо разворошила бумаги на столе, искусно изображая ситуацию, когда она якобы боится слов мужчины, которые вот-вот прозвучат, его шага в сторону двери, поворота ключа в замке и…
Стала прежней, жесткой. Сказала вдогонку:
– Зимний, повторяю, вернуть я вам не могу, а в Смольном все те же люди…
Он вышел, процедив мат, – настолько противной и знакомой показалась сцена, грубо сляпанной, рассчитанной на дурачка, и как ей-то, бабе чересчур опытной, не догадаться, что уж его-то на мякине не проведешь. Знакомый тип, сколько у матери перебывало таких; 41 год, последняя осень женщины, тянущейся к давно миновавшей поре плодоношения, увядающая кожа, блекнущие глаза, походка грузновата, однако же – таится огонь, покрыт налетом серой золы, но подуй – и вспыхнет, чего она и боится, потому рядится под старую бабу, а если косметики употребить немного, если юбку чуть повыше… Но чтит старое советское правило, которое нарушил Карасин там, на фабрике, отчего и пришлось увольняться, презрел вековой принцип: на работе – ни с кем!
И в доме – тоже, к соседке не прикасайся! Для касаний и прочего есть клиентки матери, эти ни одного мужчину не могли удерживать долго, да и не хотели, но стараний проявляли много, тренировались на Афанасии, потому и вера в нем была: все приемчики Овешниковой разгадает, спасется от мимолетных провокаций. Помнился взгляд ее в подвале, когда спускалась она вниз, проверяя сохранность из-под ее носа умыкнутого добра: взгляд тот выдавал все виды сетей, которые она, паучиха, плела и растягивала на пути жертвы. Едва Овешникова и кто-либо из мужчин оставались наедине, как намеком и толчком к возможному обладанию ею становились эти пугливо-настороженные взгляды. Так молоденькая лань, демонстрируя самцу бедра, постоянно подставляя их под его глаза, будто в стыду мечется на опушке, чтоб заманить того в заросли, в уединение…
Через неделю девять человек получили премию за косинус. Белкин покомкал новенькие хрустящие купюры.
– Добром это не кончится, – процедил он. – Эта баба еще покажет себя.
О происхождении как с неба свалившихся денег говорил работягам так:
– Царь-батюшка, – палец направлялся в сторону кабинета Карасина, – барщину заменил оброком, но недоимки все равно взыскивает.
Добром не кончилось, но не “баба” себя показала, а высокомерный и глупый главк.
Овешникову же вдруг полюбили все – потому что на заводе произошло грандиозное ЧП, но по вине главка, который спасения ради всю вину попытался свалить на нее. Афанасий рычал по телефону, отбивая атаки любопытствующих. Погиб человек на его подстанции, но громы рокотали над главком, министерские молнии вонзались все в тот же главк, потому что умертвленным человеком оказался опытный инженер, руководитель бригады, присланный главком для выполнения задания особой технической важности. Меняли один из “тысячников”, трансформатор мощностью 1000 киловатт, которому стоять бы да стоять и понижать напряжение до внутризаводского еще лет пять, если не больше, но главку втемяшилась идея – испытать в деле плод технического прогресса, “тысячник” нового поколения, проверить, как он работает параллельно с действующим и той же мощности, отрапортовать и получить солидные премии. Овешникова восстала: где угодно и что угодно проверяйте, но не на этом заводе. Карасин молчал, но так молчал, что лучше к нему не подходить. Главный инженер выжидал, не решаясь отказать напрямую, но все решила секретарша, подложив директору аппетитную калмычку по имени
Пампурция, которая после ЧП исчезла, но в памяти рабочего класса осталась надолго: всех выловленных милицией и на полгода отданных заводу для перевоспитания проституток, – их, вовсе не калмычек, работяги стали отныне звать “пампурциями”.
Разжалованный “тысячник” был в полдень извлечен из камеры и увезен в глубь двора, энергию подавал второй да включенные Овешниковой трансформаторы меньшей мощности на заводской территории. Тельферами и блоками втащили в камеру экспериментальный, тот, на который главк возлагал большие надежды. Для отчета и демонстрации технической грамотности главк решил соблюсти строжайшие правила безопасности, то есть на производство работ выписать наряд с перечислением всех работающих и указанием, кто какую группу безопасности имеет. Такое по правилам эксплуатации могли делать на заводе три человека: главный энергетик, начальник подстанции и сменный энергетик, которого ожидали с минуты на минуту. Но подписать наряд Овешникова отказалась, поскольку ни один из ее подчиненных к работе не привлекался. Карасин – тоже, на том же законном основании, а до прихода Белкина еще полчаса. Парадом стал командовать ведущий инженер одного из отделов главка, пошел к директору, вернулся – и выписал наряд, сославшись на устное разрешение, какового от директора не получал, что выяснилось несколько часов спустя. Время же – 15.25, полчаса назад вся бригада из главка ходила обедать и не могла не отметить, то есть не выпить, завершение бoльшей части работы, новый “тысячник”-то – уже поставлен, осталась мелочь, сфазировать его с тем, который работает, да включить в параллель. В самом главке, возможно, никто никогда в обеденный перерыв и не пил, но сам дух рабочей столовки подтолкнул к идее: “а не смазать ли нам, ребята?” Магазин-то – через улицу.
Начать решили в 16.00, в пересменку, когда половина станков отключена, да и хотелось побыстрее окончить, успев к заводскому автобусу в 17.15. Сидели в кабинете Карасина, дымили, по телефону дважды предлагали конструктору сверхнового “тысячника” самому приехать и убедиться: все в полном ажуре, все – о'кей! Тот отказывался, на что ушло время, а оно уже – шестнадцать с минутами, и слышно было, как за стенами взвывают станки: вторая смена пришла.
Тут-то и появился Белкин, прибыл на смену, глянул на веселую компанию в кабинете, поднялся к Овешниковой, узнал, что предстоит, и в невеселых раздумьях спустился на подстанцию. Предстояла беда, это он чувствовал. Работать с высоким напряжением прибыла из главка не бригада шабашников, привыкшая на каждом новом месте работы осваиваться быстро и цепко, а случайно набранные люди, те, что как бы “под рукой”, причем вся эта с бору да с сосенки сколоченная группа посматривала на заводских с высокомерием колонизаторов, решивших просветить туземцев. И хорошо пообедала, кстати. Впрочем, ни от кого из них (Белкин проверил, по пустякам поговорив с каждым) не пахло, а самый главный и важный, то есть прораб в ранге ведущего инженера, который будет сам (что уже не по правилам!) фазировать, импозантный мужчина лет 45, отдавал чрезвычайно полезные и нужные указания; он казался вообще не склонным к алкоголю и не способным на какою-либо безграмотность в работе. Раскрыв рот, слушал его дежурный по ЦРП Немчинов, которому никакой роли не отводилось, чему он был рад, потому что побаивался всякого начальства, а пришлого тем более; по встревоженному взгляду его Белкин понял, на что хочет указать
Немчинов, но не решается. Трансформаторная камера со стороны высокого напряжения уже закрыта на замок, туда уже не проникнет посторонний, но на самой подстанции, под шинами с напряжением 380 вольт, весь проход между стеной и подведенными к щиту кабелями и фидерами заставлен приборами и завален проводами. “Вы бы хоть с ними разобрались…” – укорил было Белкин, но на него даже не глянули.
Произойди какое-либо крупное ЧП – и все шишки полетят на Овешникову, на нее прежде всего, но ту выручит тихоня Рафаил, у хилого еврейчика
– могучие и обширные связи. Тогда меч вознесется над Карасиным, и его-то Белкин хотел спасти, Белкину так и мерещилось: настанет время
– и в Кремле воцарится Афанасий, вышвырнет реформатор всех проскуриных, полетят они вверх тормашками через зубчатые стены. Да и себя самого, сменного энергетика, надо спасти ради Карасина, хотя он, Белкин, никак к установке нового трансформатора не причастен, но на его же смене произойти может ЧП!