— Чем я могу вам помочь, мистер Фарнсуорт?
— У нас на лестнице посторонний.
— Что за посторонний?
— Бездомный.
— На нашей лестнице?
— Ты в курсе?
Тим вошел во вращающиеся двери и жестом пригласил Фрэнка следовать за собой, преодолевая сопротивление ветра, навалившегося на стекло с обратной стороны.
Городская толчея и суета, как всегда, застали врасплох после мертвой тишины за рабочим столом. Летящие мимо такси, машины, грузовики, закутанные курьеры на велосипедах, развозящие упакованные ланчи. Лица, разномастные, как флаги мира. Между зябнущими прохожими лавировал еврей-хасид с тележкой. Тим шагнул на засыпанный солью тротуар, и холод поглотил его. Он шел на север, к Центральному парку, сквозь ветер, который воплощался в льнущих к фонарным столбам газетах и теребил концы шарфов. За спиной сердито хлопали полы пиджака. Зубы выбивали дробь. Бедняга Фрэнк, которого вытащили на улицу в одной тонкой форменной тужурке, тем не менее послушно следовал за ним в ледяное чрево зимы.
Может быть, послать Фрэнка за рюкзаком? То есть вернуться в здание, дождаться лифта, пройти коридор, потом еще обратный путь… Нет, к тому времени искать Тима будет все равно что иголку в стоге сена.
— Фрэнк, на сегодня назначено Хоббсу.
— Вы помните, на каком этаже тот бомж, мистер Фарнсуорт?
— Где-то на тридцатых.
Охранник отстегнул с пояса рацию.
— Пара минут, и с ним разберутся.
— Спасибо, Фрэнк.
Приложив рацию к щеке, Фрэнк что-то буркнул, и оттуда протрещал ответ. Тим прервал его на середине фразы.
— Подожди.
Фрэнк опустил рацию, ожидая распоряжений и продолжая шагать рядом.
— Сейчас, Фрэнк, секундочку.
Они подошли к перекрестку, где на светофоре столпились в ожидании прохожие. Тим свернул за угол, уходя от одностороннего потока машин, под который ему по счастливой, почти мистической, случайности не пришлось бросаться. Фрэнк шел рядом. Какой-то защитный механизм всегда отводил Тима от светофоров и мчащихся автомобилей, с кошачьей интуицией улавливая непосредственную угрозу для жизни. Доктор Эрджес усмотрел в этом доказательство того, что Тим (если не на сознательном, то хотя бы на подсознательном уровне) все-таки способен управлять собой во время хождения. Эту версию опроверг чуть позже доктор Кокс, утверждая, что инстинкты — особенно такие мощные, как инстинкт самосохранения, — вполне способны перебить и даже направить в нужное русло команды нервной системы. Поначалу Тим поверил первому и кинулся исполнять его предписания, затем так же истово последовал рекомендациям второго. И вот теперь он переходит улицу вместе с Фрэнком секунда в секунду с последней проезжающей через светофор машиной, и ни дотошный Эрджес, ни многоопытный Кокс не смогли пролить хоть каплю света на проблему. Спасибо за красивые теории, господа специалисты, спасибо за бесполезные назначения. Фрэнк шел рядом, заглядывая в лицо.
— Наверное, лучше этого бомжа не трогать, — решил Тим. — Пусть сидит где сидел.
— А я думал, вы хотите его убрать?
— Нет, уже нет.
Он вспомнил, как его приютили давеча в салоне африканских кос. Приходит незнакомый белый, просит погреться, негритянки без разговоров устраивают его спать на раскладных стульях. А потом тот же белый натыкается на бездомного, которому тоже нужен приют, и вышвыривает его на мороз? Сразу всплыло в памяти давнее предположение индийского гуру Бинду Талати о том, что «прогулки» — это, возможно, материальное проявление некоего кармического сбоя. Однако на самом деле Тимом сейчас двигала лишь жалость.
— Сделай мне такое одолжение, — попросил он.
Оглянувшись, чтобы придать своим словам убедительности, он увидел, что на лысой, как яйцо, макушке Фрэнка откуда ни возьмись материализовалась шерстяная черная шапка.
— В городе хватает обустроенных пунктов обогрева, мистер Фарнсуорт, — сообщил охранник.
— Да, ты прав. Но, понимаешь, Фрэнк, этот человек — мой знакомый, так уж вышло. Мы с ним вместе учились в старших классах. У него сейчас нелегкие времена. Не в службу, а в дружбу — присмотри, чтобы его никто не выгонял и не дергал, пока он сам не уйдет.
— Я не знал, что это ваш приятель.
— Очень давний, сто лет с ним не виделся.
— Тогда заметано, мистер Фарнсуорт, — пообещал Фрэнк, снова поднося ко рту рацию.
— Да, Фрэнк, еще одна просьба… Можно я одолжу твою шапку?
Фрэнк без колебаний сдернул ее и вручил Тиму — словно только для этого и брал ее с собой, а на голову нахлобучил, исключительно чтобы в руках не нести. Тим натянул шапку, прижимая толстым шерстяным отворотом покрасневшие уши к теплой голове.
— Спасибо, Фрэнк!
— У вас опять началось, мистер Фарнсуорт?
Тиму словно ледяной водой в лицо плеснули.
Никто на работе не знает — он особо об этом позаботился! Первым делом. Два прежних неурочных отпуска он легко объяснил — известие о том, что у Джейн рак, распространилось быстро. Теперь в голове лихорадочно гудела мысль: кто еще в курсе? Или охранник Фрэнк Нововян и в самом деле, как поговаривают, узнает все раньше других?
— Что началось?
— Ну, хождения, как раньше.
— Я не понимаю, о чем ты, Фрэнк.
— Уже ни о чем, — ответил охранник.
— Возвращайся на пост.
— Хорошо, мистер Фарнсуорт, — кивнул Фрэнк, продолжая почему-то идти рядом. — Могу я вам чем-нибудь помочь?
Никто ему не поможет, никто и ничем. Джейн могла пристегнуть его наручниками к изголовью — виси, пока не затрещат запястья; Бекка могла изображать понимание, а потом кидаться прочь из комнаты; Багдасарян мог перечитывать медкарту и назначать новые МРТ; Хохштадт мог намешать очередной коктейль из препаратов; хмурые санитары из клиники Майо могли отлавливать его по окрестностям Рочестера; Каули из Кливлендской клиники мог отправить его на психиатрическое освидетельствование в связи с «навязчивыми поисками медицинской помощи»; доктор Эйлер из Монтре мог снова умыть руки; Яри Тоболовски мог сварить еще одно зелье с экстрактом из крыльев летучей мыши; суфий Реджина мог сколько угодно окуривать его благовониями, обещающими пустить жизненную энергию в нужное русло; сам Тим мог открывать чакры и приводить тело в гармонию с сознанием посредством хоть йоги, хоть рейки, хоть панчакармы, пока не станет монолитен, как скала, — но чертова хрень все равно возвращалась. Надежда и отрицание — щиты, которыми больной отгораживается от надвигающегося приступа, — рухнули.
— Можешь позвонить моей жене, — ответил Тим наконец. — И сказать, чтобы ждала от меня звонка.
Бодхисатва в свое время убеждал его пересмотреть отношения с техникой. Электронная почта и КПК, сотовый телефон и автоответчик — все это щупальца разрушительного, всепоглощающего эго. Они влекут за собой постоянные и неотвязные мысли о себе любимом: «кто это мне звонит?», «кто это мне пишет?», «кому это я понадобился?» Я, я, я… Эго неотступно следует рядом, куда бы ты ни шел, заслоняя собой окружающие пейзажи и сбивая тонкий медитативный настрой. Лишившись надежды на то, что мир отвоюет свои позиции у цифрового шума, ты уже не видишь ни неба, ни птиц, ни деревьев — одно эго.
Все тринадцать месяцев предыдущего обострения он не касался ни мыши, ни клавиатуры, ни колеса прокрутки, а болезнь все равно цвела пышным цветом и вот сейчас вернулась, так что бодхисатва идет лесом.
11
Она трижды повторила в трубку его имя, с каждым разом все громче. Риелторы за соседними столами начали оборачиваться.
— Тим, сосредоточься! — взмолилась Джейн, вставая. Ее кресло, откатившись, стукнулось о стол позади; сидевший за ним сотрудник переглянулся с коллегой через проход. — Как называется шоссе? Есть там какой-нибудь указатель? — Теперь на нее, оторвавшись от работы, смотрел почти весь офис. — Но в каком городе? В каком? — Ей вроде бы удалось взять себя в руки. Усевшись обратно, она выдавала загадочные для постороннего уха четкие инструкции. — Позвони девять-один-один. Слушаешь? Раз ты звонишь мне, значит, можешь вызвать и девять-один-один. Если они тебя не найдут… Тим? Если они тебя не найдут, сворачивай на второстепенную дорогу. Да, ты устал, я знаю, но если они не поймут, где тебя подобрать, по-другому никак. Отойди подальше от шоссе. Слышишь? Иди к жилью. Подойди к первому же дому и позвони. Не засыпай, борись со сном, пока кто-нибудь не выйдет. Если никто не откроет, звони в следующий. Попроси их вызвать девять-один-один. Потом можешь засыпать. Пусть кто-нибудь обязательно вызовет службу спасения, пока ты не заснул. Я знаю, ты устал, знаю, но… ты меня слушаешь? — Она снова встала. — Тим, ты не спишь? — Она подождала ответа. — Тим, проснись! — Все кругом умолкли, мертвую тишину нарушали только трели телефонов, на которые никто не отвечал. — Сворачивай на второстепенную! Я тебя отыщу!
Он перешел с шоссе на дорогу, ведущую к жилой застройке. Его колотил озноб. Пять минут назад ноги дали отбой, разрешая закончить прогулку. По дороге он успел переодеть пиджак задом наперед — хоть как-то защититься от ветра — и обмотать руки полиэтиленовыми пакетами. Пакеты он подобрал на ходу, оторвав от промерзшей земли, и теперь одна кисть красовалась в черном пакете, другая — в белом.
Первый дом окружала сетчатая ограда. Подняв щеколду, Тим проковылял к крыльцу, на ходу придумывая, что сказать. Ничего подходящего на ум не шло. Нужные слова не подбирались. Та его ипостась, которая умела формулировать и подбирать слова, осталась где-то далеко позади.
Он упал на колени, не дотянувшись до звонка, и уткнулся лбом в скрещенные на входной двери руки. Щеку обожгло металлическим холодом. Две-три секунды он еще барахтался со злым упорством — нужно всего лишь вынырнуть из этой усталости, тогда он одержит наконец верх над телом, и, может быть, успеет узнать, что кто-то нашел его и не даст погибнуть.
Она обзванивала больницы со своего рабочего телефона — по списку, с востока на запад. Оставляла фамилию и номер, на случай если Тима привезут после. Операторы, как всегда, терпеливым голосом уверяли, что немедленно известят, если такой-то появится среди поступивших. Коллеги подходили и спрашивали, все ли в порядке. Конечно, разумеется, все в полном порядке. Вам ведь тоже приходилось обзванивать больницы в поисках родного человека? И снова Джейн упиралась в глухую стену невозможности объяснить. Да, это такая болезнь, называется… У нее нет названия. Это такой недуг, поражает в основном тех, кто… Ах да, на него нет статистики. «Все хорошо», — кивнула она и, повернувшись к телефону, принялась набирать номер очередной больницы.
Перезвонили где-то около пяти — аккурат под час пик. Но лучше поздно, чем никогда. Лучше так, чем ехать на опознание тела в морг. И все равно Джейн разозлилась, услышав, что его привезли целых два часа назад. Она бы уже подъезжала к больнице, а не висела без толку на телефоне. Каждый раз, когда Тим наконец отыскивался, именно этот порыв возникал первым — оказаться рядом с ним. А потом — никогда от себя не отпускать.
По пробкам она добралась до больницы лишь без четверти семь. Ей сказали, что он в приемной «неотложки». Пробравшись мимо ошарашенных каждый своей травмой пациентов и играющих на полу детей, она увидела Тима у дальней стены. Он сидел закутанный в одеяло, в черной шерстяной шапке, на фоне которой отчетливее розовела обветренная кожа — земляничного оттенка, не свекольного, который получается, когда обгоришь на солнце.
— Ты совсем обветрился… — проговорила Джейн.
— Как ты меня нашла?
— Обзвоном.
— Ты всегда меня находишь.
— С GPS было бы в разы проще. — Она присела рядом. — Где твой рюкзак?
— Они опасаются за пальцы на ногах. Слишком страшные волдыри.
— Где твой рюкзак, Тим?
— Я всего лишь зашел к Питеру. А из его кабинета меня уже понесло.
— Я же просила, без рюкзака никуда.
— Фрэнк Нововян дал мне шапку.
Джейн не сразу вспомнила, кто такой этот Фрэнк Нововян.
— Охранник?
— Мне стоило только заикнуться.
— Ты обещал всегда и всюду носить с собой рюкзак.
— Я ведь просто в соседний кабинет…
Они заехали в город за рюкзаком, а потом направились домой. Вела Джейн. Тим молча смотрел на череду безликих ночных кадров за окном. Когда он наконец заговорил, выяснилось, что истинную причину своего долгого нахождения на холоде фельдшеру из «неотложки» он сообщать не стал.
— Не сказал? Почему? Он же врач.
— Больше этим акулам пластыря ни полслова.
Джейн встревожилась. Они оба всегда верили в глубине души, что где-то есть чудо-специалист, который на таких случаях собаку съел. Его искали и в Рочестере, штат Миннесота, и в Сан-Франциско, и в Швейцарии, и ближе к дому — в клиниках от Манхэттена до Буффало. Были времена, когда Тим кидался к каждому человеку в белом халате — включая интернов и студентов. Были времена, когда он не раздумывая летел на другой конец света. А теперь ему трудно сообщить симптомы врачу в «неотложке»?
— А вдруг кто-то из этих акул пластыря найдет решение, Тим? Вдруг у них еще есть чем тебя удивить?
— Удивить? Меня уже ничем не удивишь.
На развязке они нырнули под эстакаду на Двадцать второе шоссе, где с обеих сторон четырехполосной трассы их приветствовали знакомые светофоры и торговые центры. Обмороженные руки Тима лежали на коленях, замотанные под многослойными варежками в эластичные бинты, защищающие от холода.
— Мне не нравится твой настрой, — сказала Джейн.
— Какой такой настрой?
— Безнадежный.
Дорога к дому вела через холм, фары высвечивали подкопченные выхлопной гарью слежавшиеся сугробы, похожие на отъевшихся ламантинов. Асфальт индевел под колесами, присыпанная солью обочина белела, словно кость.
— Я, наверное, шизанутый.
— Шизанутый?
— Я один такой, Джейн. Других случаев, кроме моего, не зафиксировано.
— Ты не шизанутый. Ты просто болен.
— Вот именно — на голову.
Как и положено хорошему юристу, он, логик, свято верил в силу прецедента. А у его мучений прецедента не существовало, как не существовало признанного врачами и клиническими исследователями возбудителя болезни — токсина, патогенного фактора, наследственного заболевания… Никаких физических признаков. Ни улик, ни прецедента, и специалисты лишь в затылке чешут. Остается только психика.
— Позвонил бы ты все-таки доктору Багдасаряну, — посоветовала Джейн.
Тим не ответил, и они заехали в гараж в молчании. Уже выключив двигатель и открыв дверцу, Джейн повернулась к мужу. Он, не моргая, смотрел сквозь лобовое стекло, и по отросшей за сутки щетине катились слезы.
— Ох, бананчик… — выдохнула Джейн.
Она положила руку ему на грудь и почувствовала судорожные всхлипы, отчаянные попытки не разрыдаться. Тим не любил плакать. Он боролся со слезами, как мальчишка борется со сном, когда разум вступает в схватку с телом и проигрывает. Видеть его плачущим оказалось так непривычно, что у Джейн невольно тоже закипели в глазах слезы — словно в детстве, когда жалость была естественной, как дыхание.
Уже ночью в кровати Джейн изложила Тиму свой план. Она будет, одевшись по погоде, следовать за ним во время хождений и присматривать во время сна. Придется уйти с работы. Все равно она не сможет спокойно сидеть в офисе, если в любой момент Тима занесет куда угодно, и он, словно потерявшийся ребенок, будет растерянно озираться посреди незнакомого района.
— Не сажать же тебя снова на цепь, — пояснила она. — Значит, остается одно — я бросаю работу.
— Я не хочу, чтобы ты из-за меня увольнялась.
В период наручников она смогла заботиться о нем только потому, что сидела дома. А потом вдруг раз — и у Тима все прошло. Какое это было облегчение! Теперь те тоскливые дни в четырех стенах воспринимались как домашний арест, из которого она невольно искала лазейки — взять хотя бы ту пару случаев, когда ее угораздило перебрать вина перед тем, как везти Бекку на занятия скрипкой. Во время болезни она настолько отдавала всю себя уходу за мужем, что, по сути, только им, его мучениями и жила, и потом, пока не занялась недвижимостью, долго не знала, куда себя деть.
— Нам ведь эти деньги погоды не сделают.
— Но тебе нравится работа. Ты в ней реализовалась и живешь полной жизнью.
— Ты не поверишь — вы с Беккой и есть моя жизнь, — возразила Джейн.
Тим молчал в темноте. Очищенный апельсин луны светил в открытые окна спальни, достаточно рассеивая мрак, чтобы видно было дыхание. Тим лежал поверх одеяла, Джейн, наоборот, закуталась почти с головой.
— Почему я вдруг не поверю?
— Потому что у тебя как раз вся жизнь в работе.
— Ты так это видишь?
Молчание.
— Послушай, — попросила Джейн после паузы. — Кто-то должен за тобой присматривать. Ты уходишь теперь дальше, чем прежде.