Я говорю:
— Лита.
— А, да, — опоминается она, но руку не убирает. Я смутно понимаю, что происходит на экране, но — хочу понять.
Рука опять начинает красться наверх. Фильм называется…
— Убери руку…
— Она тебе мешает? — шепчет она. Я сам убираю ее руку.
— А можно я возьму своей рукой под твою руку — тебя?
Я пытаюсь осмыслить фразу, на экране крик, стрельба, его предали. Она под шум происходящего просовывает руку мне под мышку и ласково устраивается там. Я смотрю на ее профиль, губы. Она боится повернуться ко мне и делает вид, что ничего не произошло. Потом пытается отвлечь маневром.
— Алешенька, тебе нравится кино?
— Да, я люблю Пачино.
— Как жаль, что его застрелили.
И я не понимаю, ей действительно жаль или она просто говорит, чтобы я не имел «врезки» — сказать ей «убери свою руку». Она гладит меня ниже локтя, кисть, внутреннюю часть ладони.
У нее очень нежные пальцы. Я стараюсь не возбуждаться. Пачино лежит с простреленным лицом в больнице. Ему дарят щенка, который вырастает в большую собаку. Все хорошо, что хорошо кончается.
А как все кончится у нас? Я опять смотрю на ее выточенный профиль. Уже все кончилось, был конец. Она опять умудрилась — после конца — начать все сначала. Удивительная девушка, я слабый, как лист, как финик, как… мужчина.
Мы выходим на белый свет после конца фильма. После конца у нас было начало.
Лите надо ехать в венерический диспансер. Не хочу ли я ее проводить? Как трогательно. У нее сегодня конец лечения, проверочный мазок. Конец начала.
Раздается звонок и слышится радостный голос:
— Алешенька, я здорова!..
— Можешь заражаться опять, — мрачно говорю я.
— Но сначала был такой кошмар. Меня осматривала простой врач и сказала, что есть сильные выделения и, значит, я опять не вылечилась. Потом пришла Ангелина, я начала плакать, она стала брать мазки. Они были абсолютно чистые, оказалось, что от такого количества антибиотиков у меня началась молочница, которая дает молочные выделения. Но это пустяк, Ангелина даже не считает ее заболеванием. Как хорошо, что все хорошо кончается.
— …
— Прости, Алешенька, я не то сказала. Совсем не то. Я просто ужасно переволновалась. Я приеду к тебе, если можно?
— Нельзя.
— А почему?
— А разве что-то изменилось?
— Я — здорова.
— Живи и радуйся. Моя голова, к сожалению, еще не выздоровела. Она еще заражена твоим приключением.
— Алеша, не думай об этом. Я вот…
— Знаю, ты ни о чем не думаешь.
— Это не так. Я все время думаю — о тебе. Просто переключись и думай о приятном.
— Ты научишь как? Я не могу ни о чем другом думать, пока их не посадят.
— Их посадят… Если ты разрешишь мне приехать, я научу тебя как.
— Что — как?
— Переключаться…
— Тебе, кажется, надо опять принимать таблетки?..
— Одно другому не мешает.
— Ты уже стала экспертом в венерологии?
— Гинекологии, слава богу…
— А причина какая была? Какая была причина?
— Ве-не-ри-чес-кая… — задумчиво говорит она и тут же перескакивает: — Алешенька, у меня есть еще билеты на три фильма.
Мы ходим и смотрим фильмы. В конце недели она не выдерживает и говорит:
— Я хочу тебя…
Я хотел эту женщину, девушку и не мог пересилить себя, заставить себя к ней прикоснуться. А грудь, как назло, выпрыгивала из ее обтянутой кофты.
— Очень хочу… Только чтобы все было по-нормальному, а не смазано…
— Это как же?
— Чтобы ты ни о чем не думал и только хотел меня. Как тогда…
— Стань такой, какой ты была до девятого мая.
Слезы наворачиваются на ее глаза.
— Но это невозможно.
— Правильно. Не правильно… Значит, невозможно, чтобы у нас все было нормально.
— Ты хочешь бросить меня?
— У нас ничего никогда уже не будет нормально…
— Ты хочешь, чтобы я перестала тебе звонить и дергать?
— Я не знаю, что я хочу. Но с тобой об этом делиться не собираюсь.
— Хорошо, я не буду тебе звонить…
Через час раздается звонок.
— Алеша, я не могу даже дышать без тебя.
— Как жаль, — искренне говорит Алеша, слабак, который не может заточенным топором перерубить нить.
Что же это за ненормальные чувства такие?
Пришел июль, исчез июнь. Сессия как-то скомкано, но сдана. Папа достает: что ты будешь делать целое лето? Неужели целое лето ты ничего не будешь делать? Мама через неделю выписывается. Он сидит напротив меня, и его «краля» подает обед.
Я смотрю в какую-то точку отсутствующим взглядом. Рука пришла, поставила тарелку и ушла.
— К тебе обращаются.
— Спасибо, я не голодный.
— Ты прежде всего — неблагодарный. Она полдня готовила, старалась. Чтобы тебе понравилось. Чтобы тебе угодить.
— Я не могу насильно заталкивать в себя. Но я вам благодарен, Люба.
— Все никак не выбросишь из головы!
— О чем ты?
— Ты прекрасно знаешь, о ком я.
— Ничего страшного, попозже поедите. Когда аппетит появится.
— Что ж ты хрупкий такой?! Или в Москве мало девочек? Все перевелись? Только одна осталась, слабая на передок…
— Ее изнасиловали…
— Ты свечку держал? А тебе не приходило в голову, если она сама пошла, так сказать, продолжить вечер.
Я вздрогнул. А что, если…
— Ее слегка резко распяли. Она не ожидала такого поворота и…
— Папа!..
— Придумала историю об изнасиловании. А что делать: домой в пьяном виде, с лифчиком в руках да со спадающими босоножками возвращаться непристойно. Сюда пришла. Сказку тебе рассказала, а ты и уши…
Я встал:
— У тебя суп остывает, ешь, пока горячий.
— Заботливый сын. Когда суд?
Откуда он знает?
— Откуда ты знаешь?
— Ну, если было совершено преступление (идет расследование) — должен быть и суд.
— Я не знаю.
— Тоже странно: всего двое участвовало, свидетелей нет, искать некого. Все сидят, прошло два месяца, а ни о каком суде и речи не идет.
Я молчу.
— Алексей, выбрось ее из головы. Навсегда. Она мутная, и вышвырни всю эту грязь, связанную с ней: водка, запах, половой акт с двумя мужчинами, следствие, суд, очные ставки.
Он передернул плечами.
— Ну и что ж, что ноги красивые. Неужели одни голые ноги этого стоят? А ты не задавал себе вопрос: когда они компанией, возвращались в одной машине, где она сидела?
(Я всегда потом поражался, как ему пришел в голову этот вопрос. Как?!)
— У шофера на коленях, наверно!..
Тарелка со вторым пришла, рука ушла.
— Так все лето и будешь маяться? В ожидании наказания. Да не будет никакого суда, я тебе сейчас говорю. Надо еще доказать, что ее насиловали. Без единой царапины на теле!
Я встал, не зная, куда деться от стрел.
— Иди-иди, жди звонка тихим голосом. «Таинственная» незнакомка, может, расскажет тебе новые мифы и небылицы. И ты поверишь! Слабак… Максим бы не дал себя так околпачивать. На том где сядешь, там и слезешь. Еще не успеешь сесть, как уже слезать придется.
В комнате зазвонил телефон.
— Легка на помине. Сейчас кончающим голосом произнесет: «А можно Алешу?»
Я взял трубку:
— Сыночек, ты меня заберешь в воскресенье?
— Да, мамуля. Я рад, что ты выписываешься.
— Дома бардак, наверное? За вами никто не следит…
— Не так страшно.
— А папа даст тебе машину? Он же над ней дрожит, как над одуванчиком.
— Я что-нибудь придумаю, не волнуйся.
— Ну что, Ромео, как твоя использованная Джульетта?
— Па, смени пластинку. Я устал.
— Я думаю, столько думать…
Я сажусь в кресло и бессмысленно смотрю в никуда. Перед десертом он появляется снова. Те же, явление второе.
— Кто звонил?
— Мама, она выписывается.
— Горячий сын, поедешь ее забирать?
— Если ты дашь машину.
— А на транспорте, как все смертные?
— Она выписывается из больницы, горячий муж.
Дальше я думать не хочу.
И как в подтверждение моих фобий, первый же вопрос, который она задает:
— Алексей, кто у нас жил дома?
— Не знаю…
— А я знаю, здесь жила женщина.
— С чего ты взяла?
— Это твоя девушка?
Я с облегчением вздыхаю:
— Да.
— Как ее зовут, я ее знаю?
Я ничего другого не придумываю, как сказать:
— Лита.
— Какое изящное имя. Откуда она?
— Из моего института, — нехотя отвечаю я.
— Ты меня с ней познакомишь?
Я делаю спазматическое движение горлом.
— Как она папе, понравилась? Квартиру она содержала в идеальной чистоте. Я думала, тут конюшни будут. А так все аккуратно.
Через неделю папа отправлялся в свой ритуальный августовский отпуск. Мама не предъявляла претензий, почему я не ночую дома. И я мог безболезненно оставаться в квартире на Архитектора Власова. В полном одиночестве.
Ночами я лежал и думал. Как, как это все закончить? Я не могу с ней быть. Я не могу с ней не быть. Я не могу ее видеть. Я не мог ее не видеть. Ее фигуры, ног, бедер, талии. Подрезанных скул, сочных ярких губ. Это была патология. Я хотел ее больше, чем больше заставлял себя не хотеть ее.
Мне снится сон, что кто-то звонит в дверь, а я не в силах разорвать вуаль дремы в царстве сна, прорваться сквозь окутывающую паутину и открыть ее. С нечеловеческим усилием я встаю, не веря в сны, иду проверить дверь. Слышу шелест, шорох. Который час?
Открываю дверь и вздрагиваю: передо мной стоит Лита.
— Алеша, я очень хотела тебя увидеть.
— Я сплю.
— Я боялась, ты уедешь рано. Я не могу без тебя…
— Я хочу спать.
— Ты ложись и спи. А я посмотрю на тебя спящего пять минут и уеду.
Я поворачиваюсь, не закрыв дверь, и иду. Бесшумно щелкает замок. Я валюсь на кровать и начинаю сползать в дрему…
— Алешенька, можно я…
Я не отвечаю, как будто сплю. Проходит мгновение, и вдруг я чувствую, как ее твердая грудь касается моей спины, а лобок упирается как бы нечаянно в бедро. И рука ласково опускается мне на бок.
Грудь скользит по моему телу немного вверх, немного вниз. Она начинает задыхаться. Рука уже соскользнула и гладит в низу живота. Я весь напрягаюсь: у нее такие нежные, изящные пальцы.
Она прижимается ко мне, судорожно сжимая мои плечи. Грудь вжимается в мои лопатки. Она отбрасывает одеяло. Жарко! Я думаю… Ее рука берется неуверенно за мои белые трусики. Я не могу ничего сделать. Я слаб, я смертен, я баба, я женщина, я… Рывок, и вдруг я чувствую, как голый воздух дико возбуждает мой орган, лаская мой обнаженный пах. Ее руки нежно берутся за него и начинают гладить. Пальцы подрагивают. Я слышу шорох шелка, и волоски ее лобка вминаются в мою кожу, бедро. И начинают тереться об… Прерывающееся дыхание, задыхаясь, она шепчет:
— Алешенька, я не могу без тебя, возьми меня… возьми. Я сойду с ума без…
Она безумно сжимает мой орган.
— Дай его мне, дай…
Я взрываюсь. Рывком переворачиваю ее на спину и рукой разламываю голые ноги. Ладонями сжимаю и разрываю две половинки снизу, я чувствую ее мягкую душистую влажность и бархат волосков своими пальцами. Она дергается бедрами, и, едва поймав ее на изломе, я вонзаюсь в нее, разрывая все внутри. Как от раскаленного клинка, вогнанного внутрь, она выгибается, замирает, вскрикивает. И я начинаю безумно всаживаться в ее вздрагивающие бедра, сжимая упругие половинки в своих ладонях.
Она кричит:
— Пронзи, пронзи меня… Любовь моя… Мой любимый. А-а-а-а!..
Я делаю еще несколько озверевших, обезумевших движений и, забыв все, кончаю в нее. Ее тело спазматически бьется подо мной. В моих тисках, в моих объятиях.
Она лежит и безрассудочно шепчет:
— Мой, мой, мой… я так жаждала тебя. Я так мечтала…
Ее цепкие руки судорожно стискивают меня, не отпуская. Она это шепчет в мое ухо (у меня очень чувствительные уши), а потом водит внутри языком.
И вдруг — я не верю, но он возбуждается опять. Я чувствую, как он растет, раздвигая ее губки и стенки. Как он сам начинает двигаться, сильней, быстрей, еще, еще. Мои бедра с дикой скоростью вжимаются между ее ног. Она взбрасывается мне навстречу. Как автоматная очередь, идут вонзания. Опять, снова, еще. Я сгреб ее талию в своих ладонях, пытаясь зажать извивающееся, выскальзывающее тело. В него… в него, в нее…
— Да, да, да… Хочу тебя, хочу, — шепчет она страстно.
Мое лицо тычется в ее шею, губы сжаты. Без поцелуев… Она вскидывает свою наковальню, где бьется дикий кузнец, наверх, чтобы освободить наконец это бешеное давление, и в этот момент мой молот рушится на нее, в ней, едва не разрывая все на куски и сливая две лавы воедино.
— Гос-по-ди! — слышу я дикий гортанный крик. И она теряет сознание.
Я дую ей в лицо. Как из далекого, далекого космоса она возвращается в реальность.
— Алешенька, любовь моя, я не представляла, что так бывает. Ты не представляешь, что это за божественное чувство, неземное. Меня как будто унесло в другой мир. Как будто я ушла из своего сознания, потеряв его. Как ненужное, чтобы безумней ощутить.
— Ты его потеряла.
— Правда? Ты мой бог. Как я счастлива.
Это был наш первый, «взрослый» раз, думаю я. Она не отпускает меня в ванную и начинает ласкать снова мое тело. Она снова становится моей. Ее руки скользят по моей спине: ласково, призывно, нежно. Мое тело начинает двигаться, находясь самой слабой частью, которая может быть самой сильной, в ней. Темп начинает возрастать, ритм усиливаться. Ее тело бессознательно отвечает, все быстрей, быстрей. Мы находим какую-то странную комбинацию, в которой замыкаются наши органы, вонзающиеся друг в друга, и бьются тела. Восходя на самую вершину того, что принято считать блаженством. Ее сдавленный крик, мой рывок. Агония блаженства. Она опять теряет сознание.
Позже я бреду ванную, сажусь на край, и две слезы катятся по моим щекам. Как больно, что за переступившей черту (переступленную черту) — не переступить. Но временно, сейчас, я сдался. Я, выиграв, — проиграл. Я, получив, — потерял.
Я моюсь в ванне и вспоминаю. Все, все…
Она лежит, повернувшись обнаженным телом ко мне. И ждет.
— Лита, я совсем забыл, ты не забеременеешь?
— У меня через три дня должен начаться цикл.
— Иди помойся. — Я вздыхаю с облегчением.
Она быстро возвращается из ванной:
— Я не могу без тебя — даже минуты. Давай просто полежим, Алешенька. На улице жарко…
Как будто это имеет какое-то значение к ее желанию полежать со мной.
Мы ложимся и неожиданно, бесцельно, бессмысленно засыпаем.
В вуали снов вторгается звонок.
— Сыночек, как дела? Ты помнишь, я твоя мама?
— Нет, забыл.
Она смеется. Который сейчас час?
— Чем ты занимаешься?
— Я сам не верю: спал.
— Раньше такого с тобой не было. На улице жара… — говорит она, как будто это имеет какое-то отношение к тому, что я спал.
Лита беззвучно, еще во сне, спросонья, целует мои пальцы.
— Звонила Ада Филипповна. Предлагала два билета на необычный просмотр: итальянский фильм, в полночь, в закрытом зале. Его должны один раз показать публике. Я, естественно, так поздно не пойду и подумала, что ты со своей девочкой, с редким именем, можешь захотеть. Ты же любишь кино.
— А где билеты?
— Их надо подъехать забрать у Ады Филипповны, это в центре, у них роскошная квартира прямо напротив Моссовета. Заодно посмотришь, как они живут.
— Спасибо, мамуля.
— И еще: она купила в специальном отделе ГУМа дубленку для своей дочери, но она ей маленькая. Ты же знаешь, ее муж директор трубопрокатного завода, и они пользуются «кремлевским» распределителем.
— Все для народа!.. — пошутил ни к чему я.
— Она хочет ее продать и попросила меня помочь.
Мама могла свести скалы друг с другом, не то что продать дубленку.
— Одна проблема: сорок четвертый размер, то есть должна быть изящная девушка. Я подумала: так как ты выбираешь самых изящных, то… Она стоит всего сто восемьдесят девять рублей. Это неслыханная цена.