— Я тебе перезвоню, можно?
— Когда? Мне нужно сегодня дать ответ.
— Скоро.
Я повесил трубку и почувствовал Литину грудь, касающуюся моей спины. Она проснулась…
— Ты хочешь пойти в кино в двенадцать ночи?
— С тобой, Алешенька, хоть на край света. С тобой я все хочу.
— В чем ты ходишь зимой?
— В пальто, но оно уже не модное.
— А ты хочешь быть модной?
— Я хочу тебе нравиться.
— У тебя уже была модная юбка… Теперь мы ждем суда…
Лита прижалась к моему плечу:
— Можно я тебя поцелую?
Я не отреагировал.
— Звонила знакомая мамы, она продает дубленку по своей цене.
— Это невероятно. Я очень хочу, если ты не против. Я займу деньги у сестры.
Ее грудь приподнимается и ложится на мою.
— Алеша…
Она ложится всем телом на меня. Потом садится верхом.
— Тебе так не тяжело?
— С такой ношей, как ты, мне очень легко.
Она начинает гладить меня внизу и ласкать. Наши тела возбуждаются, они начинают хотеть друг друга.
К одиннадцати вечера мы приезжаем к памятнику Пушкина. Я остаюсь внизу, а Лита поднимается наверх, мерить дубленку. Она волнуется, подойдет ли она ей. Через пятнадцать минут выпархивает, счастливая, с большим пакетом в руках.
— Просто чудо! Алешенька, я так признательна тебе, она как по мне сшита. Но я хочу, чтобы ты тоже посмотрел и одобрил. А то ты не захочешь зимой ходить со мной рядом.
Я задумался — о зиме. Неужели мы будем ходить, рядом?..
— Я должна завтра рассчитаться, если я беру, — щебечет она.
Мы идем в малый зал на закрытый просмотр. И только там узнаем, что фильм называется «Альфредо, Альфредо», в котором играют Дастин Хофман и Стефания Сандрелли. Итальянская молодая звездочка играет девственницу, которая влюбляется с дикой, необузданной страстью и темпераментом. Когда она целует своего возлюбленного в аптеке, где она работает, то коробки, кремы, склянки вместе с полками валятся на пол. Когда, наконец, на лугу в горах она соблазняет его, от ее дикого крика страсти разбегаются стада овец с пастбища. Она была одержима идеей потерять свою девственность с женихом — до брачной ночи. Пламя, бушующее в ее стройном гибком теле — не давало ей возможности ни есть, ни пить. Одна, но пламенная страсть. Криком она сгоняла стаи птиц с веток и будила горные селения.
В два ночи мы, заряженные и насмеявшиеся, выходим из зала. Лита забывает, конечно, пакет, и в ужасе от моего взгляда, бежит назад. На ее счастье, он оказывается на месте, под креслом. Я сдерживаюсь невероятным усилием воли: та же безмозглость.
— Когда я смотрю на тебя, я забываю обо всем, — говорит в оправдание она.
Я собираюсь везти ее домой.
— Алешенька, я очень хотела померить для тебя дубленку. За нее нужно завтра рассчитаться.
Я молчу. Я не переношу ее ветреность.
— А можно я…
Она вдруг хватает мою руку и целует ее. Наверное, так и с ее сумкой было: она сама забыла, и никто у нее не забирал…
Мы едем на улицу Архитектора Власова. И всю ночь терзаем тела в соитии, стонах, движениях и оргазмах.
Меряет она дубленку только утром — на голое тело. Дубленка шоколадного цвета и, как будто повторяет изгибы ее фигуры. (Она ей поразительно идет).
— Тебе нравится? — Она подходит близко и кладет мои руки себе на талию. Я чувствую запах свежего меха.
— Алешенька?..
— Да, — опоминаюсь я.
— Я рада, — говорит она и сбрасывает ее на пол, прижимаясь бедрами ко мне. Я медленно поднимаю дубленку и кладу ее в кресло.
— Извини, Алешенька. Я хочу тебя…
— Мамуля, большое спасибо за услугу.
— Ада Филипповна говорит, что такой фигуры она еще не видела. Когда ты меня с ней познакомишь?
Я замерзаю — в жаркий август.
— Приезжайте вечером на обед, вместе. Я по тебе соскучилась.
Делать целый день нечего. Я еду один домой. В шесть вечера звонит Лита: она не верит и без ума от счастья, что я познакомлю ее с мамой. И она приедет в наш дом — на обед.
Лита привозит красивые цветы и дарит их маме. Мама влюбляется в нее примерно в первые тридцать секунд, как только видит ее входящей. И не отрывает глаз от нее целый вечер.
После полученной благодарности за покупку мама сказала:
— Вам, наверно, нужны на зиму сапоги, чтобы они подходили к дубленке?
— А откуда вы знаете? — восхитительно наивно спрашивает Лита.
Сраженная окончательно невинностью и наивностью, мама улыбается.
— Мой знакомый — директор обувного магазина на Смоленской. Позвонил сегодня и сказал, что они получили финские сапоги на танкетке. Но не замшевые, а велюровые! Это новая мода. Я подумала, что они вам могут идеально подойти.
— Спасибо большое, я очень благодарна, что вы подумали обо мне.
— Подъезжайте к нему завтра и выберите себе ваш цвет. Я его предупрежу.
— Хорошо, если Алеша не против, я подъеду.
Мама щебетала:
— Лита, мы с Адой Филипповной считаем, что у вас абсолютно великолепная фигура. Я таких не видела!
Лита слегка смущается, посмотрев на меня.
— Лишь бы Алеше не разонравилась, — тихо говорит она.
— А что вы собираетесь делать летом, впереди еще целый август? Алеша никуда не хочет ехать, все ждет звонка от какого-то мужчины…
Следователя — когда будет суд.
— Я еще не знаю, все зависит от… У мамы есть двоюродная тетя, она живет в деревне, и мама хочет, чтобы я поехала молока попила, пожила на свежем воздухе. Алеша, а ты любишь деревню?
— Я никогда в ней не был.
— Это в Рязанской области, деревня Клепики, где недалеко Есенин родился.
И тогда мама подала эту идею, которая зажгла Литу, как свечу.
— А почему бы вам вместе не поехать и не отдохнуть там?
Лита даже подпрыгнула со стула, уронив салфетку.
— Алешенька!.. A-а можно?
Потянула она «а». И посмотрела на меня так, что моя мама улыбнулась.
— Если бы на меня так смотрели — на край света поехала!
— Мама… — сказал я.
— Хорошо, тебе решать.
Потом мы пили чай с вкусными шоколадными конфетами. Из большого шоколадного набора. Я подумал, что подумал бы папа…
Она целуется с мамой на прощание, мы выходим. И первое, что я вижу, — дом. Напротив. Лита как ни в чем не бывало ни на что не обращает внимания. Как будто начисто все забыла. Как будто и не случилось ничего. Всего того, что случилось. Хотя это ее первый приезд сюда. После того что случилось… Я не хочу произносить слово «изнасилование». Мы выезжаем наверх. Я разворачиваюсь к набережной. В папиной машине я везу Литу.
— Алешенька…
— Что теперь ты мне хочешь показать — дубленку?
— Нет, свое тело. И твои…
— Что, следы?..
— И еще какие! Я обожаю их, лишь бы ты их оставлял; и твои зубы, и твои губы, и всего, всего тебя.
Я поворачиваю на Воробьевские горы и еду на Профсоюзную.
Едва мы входим в квартиру, как раздается звонок. Лита идет в ванную.
— Ну, сыночек, таких девушек я еще не видела у тебя. Эта — лучшая!
Я чуть не роняю трубку. Хотя понимаю, что Лита привлекала собой. Странно, она нравилась даже женщинам, обычно они не нравятся друг другу. Возможно, она была вне конкуренции.
Мама произносит в раздумье:
— Интересно, какое впечатление она произвела на папу?
Я быстро прощаюсь, поблагодарив за обед, чтобы не дать времени ее разыгравшейся фантазии. Разыграться еще дальше…
Лита выходит из ванной и как-то необычно смотрит на меня.
— Что опять случилось?
— Алеша… у меня начался цикл.
— Поздравляю.
— Как жаль, — по инерции говорит она, — я думала…
— Что ты думала? Я не знал, что ты думать умеешь.
— Так… ничего.
— Ты хочешь чай?
Мы садимся за стол: чай, вишневое варенье, вафельный торт. Она начинает меня упрашивать:
— Алешенька, поедем отдохнуть на две недели. Там такой воздух, ты устал, тебе нужно отключиться от всего. Ты все время думаешь…
— Я и сейчас думаю.
— Там уникальные грибы: подосиновики, лисички, маслята. Ты же любишь соленья. Я сама буду для тебя солить.
Я поперхнулся.
— Спасибо, ты мне уже насолила.
Она чувствует каким-то животным инстинктом, когда можно, и уже сидит у меня на коленях, только чудом не опрокинув чашку с чаем.
— Мы будем ходить гулять в лес. Я буду печь…
— Остановись. Ты считаешь, это удобно, молодой девушке приехать с парнем в деревню? Где каждая собака знает даже каждую кошку.
— Я скажу, что… ты мой жених!
Теперь была моя очередь: я чуть не опрокинул чашку с чаем.
— Не пугайся так! Это только для деревенских, чтобы бабе Даше не было неудобно.
— А твоя мама?
— Она на тебя уже молится, и мед по устам течет, когда о тебе говорит.
— С чего это?..
— Я ей про тебя рассказывала. Какой ты умный. Алешенька, я тебя умоляю… Я всю жизнь мечтала с тобой погостить в деревне.
— Всю жизнь? Мы знакомы с начала этого года.
Она удивленно смотрит на меня:
— А кажется — всю жизнь…
— Когда?
— Что когда, любовь моя? Свет очей моих…
— Ты хочешь ехать?
— Хоть послезавтра. Я дам ей телеграмму. Там нет телефонов. Значит, ты согласен?! — Она взлетает с моего колена в воздух.
— Это ничего еще не значит, — но она поняла, опять тем самым животным инстинктом почувствовала что я сдался.
Ночью она вертелась в постели и мечтала, как мы будем жить в деревне. Одни, совсем одни. Вдвоем… Вне города.
В два часа дня она привозит на Мосфильм (мама тоже хочет посмотреть) вместо одной пары три пары сапог. Они действительно на редкость высокие и красивые. Начались женские разговоры. Они запали на два цвета: один подходил под дубленку, другой просто был необычный и яркий.
— Как Алеша скажет, так и будет, — говорит Лита.
— А почему вам не оставить обе пары? — говорит моя мудрая мама.
— Это дорого.
— Если бы продать третью пару дороже, то она оплатила бы вам вторые сапоги, — продолжает рассуждать моя мама.
— Ой, я знаю место, где все всё продают, — на Неглинке.
— А дядя милиционер туда не приходит? — говорю я.
— Я же быстро, Алешенька, через час вернусь и буду очень осторожна.
Я молчу, зная, сколько приключений это за собой повлечет. Мама одобрительно кивает, и Лита, восприняв мое молчание за согласие, уезжает.
Через полтора часа она появляется сияющая.
— Я продала в два раза дороже! — и высыпает деньги на стол. — Меня чуть не разорвали…
— Кто?
— В женском туалете, все хотели такие же сапоги!
Это было начало, невинное. У Литы оказался уникальный дар: все, чего она ни касалась, продавалось в два-три раза дороже.
— Может, вам взять еще пары две, и тогда вы оплатите свои первые сапоги и еще вам на дорогу останется.
— А директор даст?!
— Конечно, я ему позвоню и на всякий случай попрошу отложить — пять пар.
— Как хорошо! Спасибо большое!
— Какую дорогу, мам?
— Разве вы не едете с Литой в деревню?
Я с удивлением смотрю на юную участницу заговора. Они сошлись гораздо ближе и интимней, чем я ожидал. Мама была просто влюблена в Литу, и та отвечала ей тем же. О, эти женские влюбленности и страсти.
Лита на следующий день продает все пять пар сапог, ставя рекорд: одни из них в два с половиной раза дороже. И мы решаем отпраздновать это в ресторане… Потом я передумываю и говорю: лучше дома. Она тут же соглашается:
— Хоть на луне.
Ее глаза ласкают меня.
Она покупает маме цветы и большую коробку шоколадных конфет в благодарность. Мы пьем шампанское и обедаем вместе.
Поздно вечером приезжаем домой на Власова. У нее оказывается куча денег, которую она выкладывает на стол. И говорит, что это всё мои, так как без меня их бы не было. Ей нравится, когда есть деньги, ей хочется, чтобы я их тратил.
Ночью она обнимает мое тело и сжимает его крепко-крепко.
— Алешенька, я так счастлива.
— Чему?
— Что мы поедем в деревню. Что есть деньги.
— Я не хочу, чтобы ты этим занималась.
— Но я это только для тебя делала. Я не хочу, чтобы ты ходил без копейки. И зависел…
— Лита!..
— Хорошо, любимый, как ты пожелаешь.
Ее язык касается моей шеи.
— Я так хочу тебя, но у меня…
Я не обратил внимания, что она в трусиках.
— Но я могу поцеловать тебя… там. — И она начинает соскальзывать вниз. Я резко дергаю ее за волосы наверх. Меня начинает колотить дрожь. И озноб.
— Хорошо, хорошо, я не буду. Только не волнуйся так…
Я до сих пор не мог пересилить себя — поцеловать ее в губы… А ее ничего не волнует. Или она…
Приникнув к моему плечу, Лита засыпает, сексуально дыша.
На следующее утро я отвожу ее на Смоленку, и мы рассчитываемся с директором, она благодарит его. Он тут же предлагает четыре пары английских туфель. Лита ему, по-моему, нравится. Явно все четыре пары она не оденет на себя. Но туфли красивые, таких в продаже нет. Вся жизнь — по блату.
Я хочу, чтобы у нее все было, хоть она и не заслужила, модное, красивое, удобное, и я сдаюсь. На сей раз я еду с ней. Она продает две пары и оставляет две себе. И все равно остается куча денег.
(Я даже не представлял, что так легко можно «делать деньги».) «Приходите еще», — на прощание говорит директор.
Она, счастливая, уносится домой собираться — завтра мы уезжаем.
Я звоню ей спросить что-то, но она побежала на почту давать телеграмму. Все делается в последний момент. К вечеру она приезжает с большой красивой сумкой и сразу просит прощения, что на такси.
— Но ведь еще светло, — делает она наивные, невинные глаза.
— Ты туда навсегда переселяешься? — говорю я, не поддаваясь ее чарам.
Она виснет на шее.
— Просто я хочу тебе очень нравиться. И одевать разные наряды. Алешенька, я так рада, что ты в хорошем настроении! Я обещаю тебе его никогда, никогда больше не портить. И быть самой послушной Литой. Ты увидишь, даже если мне придется переломать себя.
— Не надо ломать себя, — говорю я.
Она целует своими красивыми губами мои глаза. Задерживая веки в маленьком объятии. Объятии губ.
(Мне так хочется поцеловать ее губы… Но они осквернены.)
Почему они посмели осквернить ее?!.
Я напрягаюсь и вырываюсь из объятий.
— Что случилось, Алешенька? — Она как чуткий барометр.
— Так, вспомнил…
— Пожалуйста, не думай ни о чем. Я все сделаю, чтобы тебе было приятно. Ты достоин в этой жизни лучшего, и я молю Бога, чтобы у меня хватило сил и энергии…
В восемь утра мы уже торчим на автобусной остановке на краю географии, у черта на куличках, и Лита, исчезнув, возникает с купленными билетами.
— Но сидячих уже не было — с грустью говорит она, — придется стоять. А это три часа…
Даже рано утром, когда красивые женщины не ходят по улице, она прекрасно выглядит, лицо ее красиво.
На нас все обращают внимание, не на меня, конечно. Мне не нравится, что она привлекает всяческое внимание. (Потом случаются приключения…)
По Рязанскому шоссе нас трясет так, что кишки подлетают к горлу. Шофер мастерски огибает колдобины, зная их, как свою ванну. С кучей остановок мы приезжаем на полчаса позже.
Нас никто не встречает.
— Видимо, не получили телеграмму, — говорит извиняющимся тоном Лита и начинает спрашивать, где изба Лаковых. Лита носила фамилию мамы. И в паспорте числилась: русская. Так было легче поступить в институт. У папы была сложная фамилия…
Оказывается, мы находились еще не у той деревни, до той было три километра, и какой-то мотоциклист с коляской предлагает нас подвезти.
Видимо, Литины ноги в мини-юбке казались ему райскими кущами, которые он сможет созерцать по пути в Эдем.
Она садится в коляску, изящно сомкнув колени, я сзади — на седле. Но на последнем участке даже лихой конник сдается, и мы идем пешком. Глубокие, перекрученные, переверченные, дикие, замерзшие и грязные хребты с зимы и слившиеся летом во взлеты и падения колдобины не давали возможности не только проехать колесом, но даже пройти по ним ногами. Можно было сломать ногу.