— Я бы за такую девочку… — Она смотрит внимательно на меня.
Я всегда поражался, что ее любили даже женщины.
— Не в моем вкусе…
— Кого же тебе тогда надо, Брижжит Бардо?!
Я смотрю безразлично по сторонам, как будто мне все до лампочки.
— Когда ты меня уже познакомишь с той красавицей, с кем ты встречаешься? — как пономарь, заводит она. В который раз…
— Когда-нибудь.
— Только не говори, что она сильней Литки!
— Не буду, — соглашаюсь я.
И тут она видит появившийся предмет ее восхищений.
— Литка, привет! — Они целуются. — Где ты была летом? У тебя легкий загар…
И они уходят обсуждать лето. Девичьи разговоры. С кем ты? С кем я?
Лита, при всей ее экзальтированности, никогда не ревновала меня ни к кому. Видимо, я был выше подозрений. И уж к Ире тем более, она очень завидовала, что у нас такая дружба и она может подходить ко мне каждый день. И встречаться со мной в институте. Что Лите было категорически запрещено, даже приближаться ко мне в стенах alma mater. Я не хотел, чтобы весь кагал, чтобы вся кагорта обсуждала мою личную жизнь.
Вечером я перевозил свои вещи домой. Отец возвращался послезавтра.
Зарядили дожди. Неожиданно наступила осень.
Грязь в Москве, как всегда, по уши. Никто ее не хочет убирать, Москву.
В четверг я возвращался домой раньше, часов около шести. Уже стемнело. Нужно было длинной дорожкой спускаться в долину, к дому. Иногда приставали пьяные. И отставали, когда им давал искомое. Деньги. Инстинктивно, интуитивно я оглянулся. Сзади меня шел совершенно лысый, как будто стриженный в тюрьме, в пальто, невысокого роста персонаж. Неприятным взглядом он встретился с моими глазами и продолжал буравить спину, следуя сзади.
Этого не может быть! Какой-то животный, глухой инстинкт шептал, что как-то мы связаны невидимой паутиной. Повинуясь необъяснимому рефлексу, я прошел мимо своего дома. Он шел шаг в шаг. В сгущающейся кофейной темноте, за мной. Я обернулся.
Он свернул и уже двигался к дому, который был напротив. Я стал ждать, впившись глазами: на втором этаже зажегся свет. Куда она не привела меня тогда, там вспыхнул свет. Я не мог поверить. Неужели у меня мания? Это просто случайные совпадения. Я бросился к телефону, вбежав домой.
Я звонил в прокуратуру следственного отдела. И попросил Фалосова.
— Он здесь больше не работает, — последовал ответ.
— Как это?! А где он?!
— По какому делу звоните?
— Лаковой, — тихим голосом сказал я.
— О чем?
— Об изнасиловании.
— Отдано на дознание.
— То есть?.. Что это значит?
— На дополнительное расследование, новый следователь… Ждите, он вам позвонит.
Я сидел оглушенный, не понимая, что происходит, но чувствуя, всем нутром осознавая, что произошло что-то страшное. Неисправимое…
В десять вечера раздался звонок.
— Алеша, я не хочу, чтобы ты волновался, — звонил друг сестры Веры — Саша.
— Что случилось? — Я почувствовал, как тошнота подкатилась к горлу.
— Прежнего следователя отстранили от дела. Отец Злонимского известный директор картин на «Мосфильме». Он оказывал большое давление на прокурора района. Ходил по дому, собирал среди знакомых подписи на характеристику для сына. И хотя все знают, что творится в этой квартире, они подписали. Назначили нового следователя для дополнительного расследования, и первое, что он сделал, — выпустил под залог Злонимского.
— Когда?
— Неделю назад.
— Значит, это он за мной шел.
— Обритый налысо? Скорее всего, да. Поэтому я хочу, Алеша, чтобы ты был осторожным: они могут решить отомстить. Они знают, кто ты и какое участие принимаешь в деле. Она сама бы этим не занималась. Словом, кто стоит позади Литы.
Значит, целую неделю один был уже на свободе. (Пока мы развлекались в деревне.)
— А со вторым что?
— Он сидит. У него до этого были судимости. Его послали на народные стройки по какой-то уголовной статье, где он подделал документы, и вернулся в Москву.
«Хорошая компания!»
— Поэтому ты должен быть осторожным. Мало ли какие там связи с уголовным миром.
Я молчал, раздумывая. Я хотел начать с первого, а не со второго…
— Поэтому я бы хотел, чтобы ты провожал Литу после занятий какое-то время. Они знают институт, в котором она учится.
Первый был главным…
Пострадавшие должны бояться надругавшихся. Жертвы должны остерегаться преступников. Хорошая система!
— Где Лита?
— Дома. Плачет, боится, что ты неправильно поймешь. Завтра у нее встреча с новым следователем. Она не хочет идти… Алеша…
— Да, — я прихожу в себя.
— Ты для нее бог, и каждое твое слово заповедь. Как ты скажешь, так она и сделает. Но я хочу, чтобы ты подумал, стоит ли так терзать себя и ее, мучиться, переживать, страдать. Вы молоды и красивы, перед вами вся жизнь впереди. Она оступилась, упала, все забудется, исправится, время — лучший лекарь. Может, оставить все, как есть. Ты ведь казнишь себя и ее!
— Я не буду жить и дышать, пока не увижу их за решеткой. Гниющими в лагерях. А когда они выйдут, если их там не покалечат…
— Алеша, ты же ведь мучаешь себя больше всех остальных!
— Простите, я не могу сейчас с вами разговаривать.
Я вешаю трубку и слышу шаги папы. Какой-то ад. Замкнутый ад. Абсолютный, кромешный, безвыходный ад.
Я смотрю на нее с отвращением, встретившись: она, она во всем виновата. И то, что выпустили Злонимского, ее вина. Не было бы ее, я б никогда не знал этих имен, следователей, заражений, диспансеров — мерзости, грязи. Из невинного, чистого все стало порочным и черным.
Но, перешагивая через ненависть, я договариваюсь, что буду встречать ее на Плющихе и провожать до метро.
— Я плáчу каждый вечер и казню себя, что я села в эту проклятую машину.
Я вздрагиваю.
— Не надо плакать каждый вечер. У тебя и так глаза не…
Мне хочется ее удавить, разорвать, растерзать. Оскомина и раздражение давят в зубах. Я сдерживаюсь.
— Алешенька, мой ангел, невинный, прости, ну прости меня. Я чувствую, ты хочешь меня бросить. Только не бросай. Я этого не переживу…
— Не надо начинать мелодрамы!..
— Хорошо, любимый. Ну хочешь, ударь меня!..
Она хватает мою руку и бьет себя по лицу. Я отдергиваю руку.
Она начинает дико рыдать, с воем.
— Не плачь, — резко говорю я.
Она спотыкается и хватается за меня, едва не падая.
— Я им все равно не дам дышать на этой земле, пока не расплатятся.
Хотя ее волнует совершенно другое. Глаза блестят от слез. Губы, приоткрывшись, будто молятся.
— Алешенька, пойдем в кино. Сейчас. Я так люблю сидеть в темноте рядом с тобой. Когда ты расслабляешься, становишься спокойным…
Я улыбаюсь от неожиданности перехода и сумбурности ее желаний. И она, почувствовав, виснет на руке.
— А можно?.. — не сдается она.
— Отстань, — говорю я и провожаю ее до метро.
На следующий день как ни в чем ни бывало она покупает большие сочные апельсины и чистит прямо на улице, пока мы идем. Сок течет сквозь изящные пальцы.
— Алешенька, поешь, пожалуйста. Ты так похудел… А у меня нет кухни для тебя готовить.
Она отламывает дольку и протягивает к моим губам. Мои губы говорят:
— Лита, я хочу, чтобы мы расстались.
Ее руки дрожат, она застывает, лицо сморщивается, слезы бесшумным потоком скользят по щекам. Она хватает мои руки и рыдает:
— Ну нет же, ну нет!.. Ты не можешь этого сделать. — Половинки апельсина падают в осеннюю слякоть. Теперь она рыдает взахлеб, ее колотит истерика.
При мысли о папе, его незаданных вопросах о ней (вижусь ли я с Литой?) и маминых заданных вопросах о ней я еду к Максиму. Он дежурит.
— Исчезнувший брат Алеша вспомнил брата Максима.
— По поводу исчезновений — папа обижается, что ты не звонишь.
— Папа всегда обижается, на всё и на всех.
— Но это не значит, что ты не должен звонить.
— Позвоню, как вернусь. Мне нужно на вызов, хочешь со мной поехать?
Я киваю. Хоть к черту на кулички — только подальше от мира своих мыслей.
— Надень белый халат, будешь изображать санитара.
Мы едем в машине «скорой помощи». Я сижу на носилках. Он напротив.
— Чего такой грустный?
— Разве заметно?
— Краше в гроб кладут. Любимая ушла?
— Любимые не уходят, их уводят.
— …то неизвестно, кому повезло!
Он смеется, я невольно улыбаюсь.
— Где ты был?
— В деревне.
— Один? В деревне? С каких пор?
— С ней…
— И как она? У нее редкое имя…
— Не могу с ней быть. И не могу с ней не быть.
— Гамлетовская ситуация получается.
— Хуже, достоевщина и патология, замкнутый круг.
— Как следствие, когда суд?
— Суд? — Я усмехнулся. — Одного из двоих выпустили на свободу.
— Да ты что?!
— Поменяли следователя. Папаша преступника давил на прокурора. Странное что-то происходит.
— А папа ничем помочь не может? У него связи…
— Он ее имени слышать не хочет, что ты!..
— Но второй сидит?
— Второй — он первый и главный, сидит, но по другому делу. По которому был осужден раньше.
— Ничего, в тюрьме им зеки устроят. Уголовники ненавидят насильников.
— Если они еще попадут в тюрьму.
— Взял бы штык и вогнал бы в анус, чтобы он через горло вышел. Отродье. Что ты будешь делать?
— Я думаю — топором…
— Не вздумай, Алеша, посадят. Отец этого не переживет. Только хуже сделаешь.
— Но должно же быть возмездие?!.
— Должно. Но не топором, минутная боль, как от шока. Надо действовать умней. Они должны мучиться долго и страшно. Как страдаешь ты и она.
Я вздохнул глубоко.
— Не уверен, что она страдает.
— Не может быть…
— Ее ничего не волнует, только со мной быть. А остальное…
— Она влюблена. Это понятно.
— Моим врагам — такую любовь. Это не любовь…
Карета «скорой помощи» уже разворачивается у нужного подъезда, и кто-то кричит: «Доктор, доктор приехал».
— Бери чемоданчик, — говорит доктор, и мы поднимаемся на пятый этаж.
Я смотрю на плоть толстой женщины, в которую доктор-брат вонзает укол. Студни-бедра, разросшийся лобок, жирный пах с бесформенным животом. Неужели это то, ради чего мы живем и добиваемся? Неужели это то, во что все превращается? Ее тоже кто-то когда-то хотел…
Я передергиваю плечами. И отвожу взгляд.
— Бабушкина талия не понравилась! — шутит в машине брат.
— Да уж, трудно представить ее объектом любви.
— Ничего, наверно, и сейчас кто-нибудь сзади прилаживается.
— Макс!
— Я забыл, что ты у меня впечатлительный.
— А помнишь, как я приезжал к тебе в Кёнигсберг, где ты работал в лазарете после института?
Он смеется.
У него была сорокавосьмилистовая тетрадь, на которой было написано: «Лечение всех заболеваний».
Заполненная только наполовину…
А лечил он всех матросиков одинаково — «вишневской», мазь такая была. Кому-то помогало… Я невольно улыбнулся.
— Мазь вспомнил? — говорит Максим, смеясь.
— Забыть не могу!
— Ты голодный?
— Как всякий студент.
— Тут есть стоячка — пельменная. Угощу брата-студента, так и быть.
И он говорит шоферу, куда повернуть.
Я ем вкусные пельмени и думаю — может, ножом лучше, чем топором. О чем я думаю… Меньше крови.
Максим развеселился, он любит поесть.
— Съешь стакан сметаны с сахаром. Помогает потенции.
— Я пока не жалуюсь.
— Тогда я за тебя съем. Чтобы у тебя все было хорошо…
Я смеюсь. Потом он пьет два стакана какао, чтобы «согреть замерзшую душу». Я какао с детства не терплю.
— Тебе нужна девушка, чтобы согрела, — говорю я.
— С этой проклятой работой одних пациенток вижу. А как ты сам понимаешь, стройные и красивые не болеют и «скорую помощь» не вызывают. Они пока в постели без нее обходятся. Познакомил бы с сестрой девушки.
— Она вроде занята. Да и ты переборчивый такой. Тебе статую, да еще чтобы стройная была, нужно!
— Нет, я сегодняшнюю бабушку с вызова должен хотеть.
Мы смеемся.
— У меня, кажется, есть вызов на Ломоносовском, пойдем, я тебя домой подвезу.
Дома папа смотрит эстрадный концерт по телевизору. Мама себя плохо чувствует.
— Как занятия в институте? — говорит он.
— Па, а теперь спроси что-нибудь приятное, — отвечаю я.
Он смеется. Мама делает жест рукой, чтобы я наклонился.
— Тебе звонила Лита, просила перезвонить.
Откуда она знает, что ее имя нельзя произносить в нашем доме? Я иду на кухню, беру книгу и сажусь читать.
Осень. Денег нет. На душе тоска. Я хожу. Болит живот. Занятия или осень, что больше нагоняет тоску, пожалуй, одинаково.
Лита смотрит на меня на лекции молящим взглядом. Я предостерегаю ее от приближения ко мне. Она поворачивается еще несколько раз.
На перемене появляется мой старинный приятель поляк Марек и предлагает выпить пива. Осеннее пиво… дождь, слякоть, холод. Пиво — с сушками. И я соглашаюсь. До ларька, где пивная тетка орет на алкоголиков, пять минут. Марек одет, как картинка. Я так никогда не буду одет. Даже тетка изумлена:
— Откуда ты такой, красивый?
Он заказывает шесть кружек пива и двадцать сушек.
Она ему даже пиво дает — неразбавленное.
— Я принес тебе воблу, — говорит он с легким акцентом, — я знаю, как ты ее любишь.
Я в мгновение очищаю рыбку, которую не ел вечность. Мы выпиваем по первой кружке, и он угощает меня «Мальборо». Я возвращаю ему пачку.
— Оставь себе, — говорит он.
Я затягиваюсь ароматной сигаретой. Еще не было случая, когда Марек появлялся, чтобы он не обращал на себя внимание всех и меня бы не спрашивали, кто он такой.
— Завтра приезжает из-за рубежа девушка Ева. Ее надо развлечь и показать окрестности. Тебя это интересует?
Когда-то я оказал ему мелкую услугу, он до сих пор не знает, как отблагодарить меня.
— Красивая?
— Высший класс. Фигура богини.
Он уже радуется, что я…
— Брату. Брату нужно.
— Это всего на две недели.
— Тем более. Он не любит долгие романы. Но он нищий врач.
— Она из богатой семьи. Напиши мне его телефон. Хотя я старался для тебя.
— Она, случайно, не похожа на Брижжит Бардо?!
Мы беремся за вторые кружки и принимаем их, закусывая сушкой.
Я спрашиваю взглядом, и он машет мне рукой: я закуриваю свое любимое «Мальборо».
— Лёшик, у меня появились кое-какие партии, я хочу, чтобы ты посмотрел.
— У меня нет денег, ты же знаешь…
— Что тебя все время волнуют деньги? Я что-нибудь придумаю.
— Как сказал мудрец: деньги — это шестое чувство, без которого невозможно пользоваться остальными пятью.
Он улыбнулся и взялся за третью кружку, чокнувшись со мной.
— Хорошо сказал. Кто этот мудрец? И не будь ты таким гордым — взять сигарету целое событие. Я тебя сегодня угощаю. Расслабься.
Я благодарю его, кивая головой. После третьей кружки меня повело. Я ничего не ел с утра и пытаюсь удержаться на сушках. Но Марек поднимает очередную, видимо, у него осенняя жажда. И после пятой я пьянею. В голове приятно кружится, и только легкое раздражение от голода. Мелькает чье-то лицо. Я вздрагиваю. Это уж мне точно кажется.
— Тебе нужно возвращаться в институт?
Я приставляю ладошку ко рту. Дышу.
— Уже не нужно, — говорю я, и он смеется.
После шестой он заказывает еще по четыре. Тетка сияет ему, как северное сияние. (Как Большая Медведица — звезде.)
Я люблю соленые сушки и жую их, не останавливаясь.
— Ты когда ел последний раз? — спрашивает Марек и смотрит на свои плоские модные японские часы.
— А что?
— Поедем пообедаем в «Национале», а потом заедешь ко мне. Ты же совсем раздет. Эти замшевые сапоги ты купил у меня два года назад. На Западе никто не носит ничего два года.
— Я люблю Восток!
Он рассмеялся от неожиданности.