Я делал какие-то толкающие скованные движения и чувствовал, что уже начало катиться. Она застонала, но я не думал — хотя какие тут думы!.. — что в таком сжатом, сковывающем положении я мог доставить ей радость. За секунду до того, как мой канал наполнился спермой, я выскользнул из нее и прижался к ее животу.
— Зачем, зачем?.. — вскрикнула она и задрожала. Она еще сделала несколько движений и стихла.
Первое, что я услышал в тишине, было всхлипывание. По ее щекам катились безмолвные слезы.
— Тебе больно?
Она не ответила.
— Ты не хотела этого?
Она молчала какое-то время. Потом произнесла:
— Наконец-таки… Ты так долго собирался.
Я натянул на нее все назад.
— Я хочу быть голой… с тобой.
— Ты отморозишь себе все придатки.
— Я встречаюсь с сыном гинеколога!
Я оценил ее юмор.
— Давай выпьем, а то ты опять замерзаешь. Бедный мальчик…
Я не стал ей говорить, что уже давно абсолютно не чувствую ног. Мы выпили по полной рюмке. И стали целоваться еще. Но даже богиня эроса — Эротика — не смогла бы возбудить меня в такой холод.
Снег под ногами звенел, как лед. Или как хрусталь. Мы ехали поздно ночью, и Вика кормила меня с руки вкусным пирогом. Потом взяла у меня сигарету и закурила. Я никогда не видел, чтобы она курила. Я наблюдал, периодически поворачиваясь к ней.
Первый блин, как всегда, комом. Неожиданно я обрадовался, что первый раз позади. И его больше не будет. Первый блин — клином.
А в чем ком первого блина?
Игра в слова. В темноте иногда проносились, ослепляя, встречные фары, и мне дико захотелось послушать хороший классный джаз. Я подъехал к ее дому, и она заставила меня подняться наверх.
Взяла спирт, сняла мои сапоги и начала растирать пальцы спиртом. В доме все спали, стояла тишина; окончив, она села ко мне на колени.
— Я прошу прощения, что так все скомкано получилось…
Она поцеловала меня в висок.
— Какая разница. Это был наш первый раз. Я счастлива… Он уже история.
Мы начали целоваться, я был ей за что-то благодарен, а за что — не мог понять. Потом она заварила вкусный чай и стала поить меня чаем.
— Мне понравилось на даче, — сказала она с улыбкой. — Когда мы поедем еще?!
В этот вечер мы шли смотреть самый нашумевший спектакль «Мастер и Маргарита» на Таганке.
Мы встретились у театра. Вика была в красивой шали, расшитой дубленке, и на нее многие оборачивались. Зальчик был маленький, и мы сидели на самом последнем ряду, сев на спинки кресел, — все было видно как на ладони. Мне понравилось любимовское интересное решение, сцена была пуста, и громадный занавес, который витал, выполняя десятки функций и означая сотни символов. Допустимая абстракция символов в деле с романом, насквозь пронизанным символами.
После спектакля мы пили чай с абрикосовым вареньем и рассказывали великой актрисе наши впечатления.
Наверняка я расстался бы с Викой гораздо раньше, если б не мама. Ее мама мне нравилась больше, чем дочь. Она была, как магнит. Я обожал наши диалоги, споры, разногласия, обеды, согласия, беседы, ее внимание и незаметное ухаживание. В ней было и сочеталось все то, что мне нравилось в женщине. (И что в ней, как таковой, должно существовать.) Но я знал, что у меня такой женщины не будет. Никогда.
Сексуально Вика меня почти не возбуждала. Она была слишком правильная. Слишком совершенная. Вернее, она оказалась настолько неискушенной в постели, что я всегда старался закончить акт как можно скорее и просто говорить. Мне нравилось ей рассказывать. Она умела интересно (любопытно) слушать. А самое главное, что возбуждало меня: дочь такой актрисы слушает меня. Вика считала меня почему-то талантливым и была уверена, что я должен начать писать рассказы. А потом…
Я написал несколько стишков (которые посвятил ей) и бросил заниматься этим гиблым делом. Мне нравилось с ней говорить. Она понимала меня. Она вдохновляла меня. Я любил обалденно кино, театр. Но писать… Это другая ипостась. Для этого дар нужен. Я же был бездарный. По крайней мере, папа внушал мне это всю мою сознательную жизнь. И внушил. Я поверил. Однако Вика считала совершенно по-другому, верила и заставляла меня поверить в себя. И я был благодарен ей за это. Мне нравились наши походы в театр, дискуссии, премьеры или закрытые просмотры кино, обеды дома, с мамулей, хождения в рестораны, бары, эстрадные и джазовые концерты (мой папа лечил самую влиятельную даму в Театре эстрады). Мы смеялись до слез, сидя в первом ряду, над миниатюрами Райкина. Это был абсолютно гениальный актер, который когда-то во время войны и совместных фронтовых концертов ухаживал за Викиной мамой.
О, она была совершенной красавицей. Ее обожала вся страна. Когда я смотрел на ее портреты тех лет, я поражался ее совершенной, русской, идеальной красоте. (Если такая существует.) Вечной и не проходящей. Я не видел ничего подобного. Впрочем, чтобы стать звездой русского кино, для этого нужно быть неземной женщиной. Некоторые из них пробились в звезды даже в Голливуде: Анна Стен, Вера Зорина, Наташа Рамбова, Натали Вуд. А в России их и были всего единицы: я имею в виду действительно звезды, царицы экрана, на которых зачарованно, как на сказку, смотрели зрители (забывая собственную жизнь) и уносились в иной мир. Это были Любовь Орлова, Зоя Федорова, Вера Марецкая, Зоя Богданова, Изольда Извицкая, Элеонора Быстрицкая, Ирина Скобцева.
Вика всегда поражалась моему знанию кино. Но я перечитал тонны книг по искусству и пересмотрел сотни фильмов. Я знал французское, итальянское, американское кино. Она всегда мечтала взять меня с собой на экзамен в институт и чтобы я отвечал ее учителям.
Мне это нравилось: что она слушает с замиранием, впитывает, как губка, и уважает мои знания. Пару раз она использовала их в спорах с мамой.
— Я, кажется, чувствую, откуда ветер дует, — говорила знаменитая актриса со знаменитой киноулыбкой.
Мне нравилось с Викой делать все, кроме одного: заниматься сексом. В этом была какая-то пресность, монотонность, я не мог ее зажечь, воспалить, она была слишком скованна. И развратить ее не было возможности.
В вертикальном положении мне всегда с ней было интересно, в горизонтальном — скучно. Видимо, наши темпераменты не совпадали, и она не была той половинкой, отрезанной и брошенной в мир Богом, которую я должен был найти. Парадокс в том, что мы никогда не ссорились, она всегда со мной соглашалась, заботилась и во всем старалась удовлетворить, ублажить, доставив приятное. Она была добрая девочка. Если б только…
В какой-то зимний холодный вечер мы лежали на диван-кровати в пустой квартире очередного знакомого, одолжившего ключи.
— Ты так и не рассказала о маме.
— И ты помнишь до сих пор?!
Она уткнулась мне в шею. И поцеловала.
— Только ты никогда никому не расскажешь. Я тебе верю!..
— Никогда.
— Мамуля была знаменитая и очень известная актриса, осыпанная почестями, цветами, премиями, включая высшие — Сталинскую и Государственную. В Кремле ее обожали, не было человека в стране, который бы не знал, — ее знали миллионы. Ее фильмы шли годами, по улице она пройти не могла, за ней специально присылали «ЗиСы». Мамуля была народной актрисой, олицетворением русской красоты.
Его звали Джек Талбот, он был военным советником в канадском посольстве. И на одном из приемов в Москве (а ее приглашали везде) он встретил мою маму, и они — влюбились. Просто! Причем Джек даже не знал, кто она такая! Канадские военные советники, естественно, не ходили в русские кинотеатры. В этом не было никакой политики, это была любовь. Их предупреждали, мама отвечала: «Нет, я настолько известная, уж меня они не тронут». А Талбот был вообще человек из свободного мира и не понимал, что такого страшного в том, чтобы любить. У них была безумная любовь, они не могли дышать друг без друга, и тогда они решили, что если у них родится девочка, назвать ее Викторией, а если мальчик — то Виктор. В честь победы над фашистской Германией.
Так он стал моим папой… Однако дочку свою он никогда не увидел. Его выслали в семьдесят восемь часов из Москвы, без всяких объяснений. Как персону нон-грата, и больше в страну не пускали никогда.
Мамуля родила меня, Викторию, и вернулась в кино. За свой следующий фильм она получила вторую Государственную премию.
Когда мне исполнилось одиннадцать месяцев, маму внезапно арестовали. Папа тщетно пытался связаться с ней и писал ей письма два года, но ни на одно не получил ответа. Мамуля в это время уже сидела на Лубянке как враг советского народа. Ее обвинили в шпионаже, терроризме и что она собиралась прорыть туннель в Кремль и разбомбить его правительство…
Вика замерзла, я положил ей руку под шею, и она глубоко вздохнула, сдерживая свои эмоции.
— На допросе ей сказали: если бы вы сделали аборт, мы бы вас простили, а так как вы еще и родили «врага народа» (то есть меня), то этого мы вам простить не можем. Маме дали двадцать пять лет лагерей, из них десять она просидела в одиночной камере на Лубянке.
— За любовь — двадцать пять лет. Какой ужас!
— Это забавная страна, единственная, которая пожирает своих гениев (как паучиха). А Мандельштам, а Цветаева, а Платонов… Где еще гениальный поэт кончает жизнь в лагерях у параши, умирая от голода? Только, в России.
Впервые я увидела маму, когда мне было тринадцать лет. Ее выпустили после реабилитации. Я не знала, кто она. Мне даже боялись сказать. На вокзале, где я ее встречала с тетей, она упала на колени передо мной, спрашивая: «Ты знаешь, кто я? Ты знаешь, кто я?»
— А как папа?
— Папу я никогда не увидела. Он был генерал авиации в отставке и умер во Флориде. Через общую знакомую, совершенно случайно, спустя годы, он узнал, что у него и у Зои есть дочь: Виктория. Мне было уже пятнадцать лет. Он долго плакал, когда узнал, и с тех пор всегда присылал подарки.
— А мама?
— Мамуля всегда шутила, что из героинь-любовниц она сразу перепрыгнула на роли «матерей и теток». Снималась в кино, в характерных ролях. О чем никогда б и не подумала десять лет назад. При всей любви народа мамуле так никогда и не дали народную. Она была песчинка в двадцатимиллионном море. Погибших, выживших. Отсидевших…
Я лежал совершенно ошеломленный. И не верил тому, что слышал. Такую доброту, такую красоту, такой талант продержать в клетке десять лет. Власть преступников и убийц.
— Я не хотела быть актрисой, но мама настаивала. И один раз мягко сказала: я хочу, чтобы мое имя продолжалось на экране.
Мамуля для меня — святая. И нет такого, что бы я для нее не сделала.
— А кем ты хотела стать?
— Я хотела быть врачом.
Я обнял ее худые плечи и подумал. Чтобы я мог обнять это тело, родившая его провела свои лучшие годы в тюрьме. Я ничего не ценю. Вика — бесценная.
Я глажу ее бедра, стараясь приласкать, мне нравится Викина кожа, нежная и упругая. Мы растворяемся медленно друг в друге. И первый раз я, кажется, начинаю что-то чувствовать.
Вика учится с утра и теперь приезжает меня встречать на Плющиху. К институту — я не хочу, чтобы все видели и обсуждали, с кем я встречаюсь. А может, еще почему. Она познакомилась с моими родителями и очень папе понравилась.
— Наконец-то хоть одна приличная с тобой согласилась встречаться, — сказал он. В своем стиле.
Несколько раз, задерживаясь поздно, она оставалась ночевать у нас дома. Со мной на раскладушке. Сомнительное удовольствие для пары — отечественные русские раскладушки.
В последнее время, выходя из института, мне все время казалось, что за мной кто-то идет. Я оборачивался, было темно, размазанные силуэты на снегу в узком парке плюс мой минус, никого нельзя было разглядеть. Но у клуба, где мы встречались с Викой, эта мания проходила и исчезала.
Мы ехали обедать или к ней, или к нам домой. В этот раз к ней.
Я захожу и целую руку маме-актрисе. Абсолютно добрые глаза. В них ничего не затаилось. Она нас сразу приглашает к столу. Я помню, как Вика сказала: «И больше до второго брака у нее никогда не было мужчины». (Хотя первый был чисто символический брак.)
От количества прочитанных книг, от пресности, скуки и не разнообразия жизни, от желания какого-то сдвига, от тоски и еще чего-то я решил жениться. Сначала я сообщил об этом Вике: она была счастлива. Потом родителям, которые были удивлены, так как видели, что я не пылал. И наступил самый трудный момент сообщить и получить согласие ее мамы.
Я купил книгу «Лирика русской свадьбы»: И хотел все сделать по классическим правилам и законам.
Я также сознавал, что брак — единственная возможность убрать ее из моей жизни. Навсегда. Безвозвратно. Как я глубоко ошибался.
Оставался самый последний момент, развязаться с прошлым — сообщить об этом Лите…
Я дал ей проследовать за собой, я знал, что она это делает каждый вечер, до Плющихи, и, резко повернувшись, пошел ей навстречу. Она остановилась, пораженная.
— Я ничего не хочу… Я просто наблюдаю за твоей походкой… Как ты идешь. — Она запиналась.
Я хотел отрезать разом. Быстро и без слез. Без сцен.
— Лита, я собираюсь жениться.
Она вскинула руки к горлу.
— На этой девочке в дубленке с капюшоном, с которой ты гуляешь?..
— Поэтому я не хочу, чтобы ты надеялась или ждала: я не позволю тебе больше.
Никогда.
Она вскрикнула, закрыв лицо ладонями:
— Нет, Алешенька!..
Повернулась и пошла. Я знал, что больше не увижу ее никогда.
Она лежала голой в ванне, и ее распущенные волосы свешивались через край, горячая вода в ней превращалась из красной в гранатовую. Из гранатовой в бордовую. Лак ногтей сливался с цветом воды.
Она вспорола вены на обеих руках. Бритвой, которую взяла когда-то у меня.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ
Книга вторая
Наказание
О, дай нам Бог сойти с ума.
Страдания души — как их передать…
Самым трудным оказалось сообщить мамуле, что я собрался жениться на Вике.
Виктория старалась смягчить ее и подготовить. Мы сидим после театра в их уютной столовой и пьем душистый чай: я с вареньем, а они с шоколадом.
— Мамуля, Алеша хочет тебе кое-что сказать.
— Да, Алексей, я вас внимательно слушаю.
Согласно книге, первая стадия ритуала — сватовство. Я принес для этой цели бутылку водки, палку колбасы и свежевыпеченный хлеб. Но они так и остались стоять-лежать в прихожей. Какие говорить первые слова в книге не было, вернее, было — но для девятнадцатого века.
— Дело в том, что я… что мы… как бы это точнее сказать…
— Что-то я раньше не замечала, чтобы у Алеши были трудности с русским языком.
— Мамуля, Алеша хотел сказать, что…
Вика пыталась мне помочь.
— Я хотел вам сказать… Как это выразить… Я хотел просить у вас руки вашей дочери…
— Вот она, ее рука, — она взяла и положила Викину руку на мою, — чего тут просить.
— Я хотел сказать, что я хочу… — я запнулся.
— Тáк, продолжай, не бойся.
— … жениться на Виктории.
— Серьезно?
— Абсолютно.
Ее брови в изумлении поднялись.
— На моей Виктории?
Мое сердце уже влезло в горло.
— Мамуля, конечно, на твоей, на какой еще. Ведь не пришел же он к тебе просить руки какой-нибудь другой Виктории.
Попыталась пошутить Вика и разрядить.
— Кто знает, сейчас такие времена — ничего не понятно. А ты уж не бери на себя много — в Москве ты не одна Виктория. Итак, Алеша, где вы остановились?
Я протолкнул сердце назад из горла в грудь.
— Я хочу жениться на Виктории Богдановой — вашей дочке.
Она сидела неподвижно, замерев, и вдруг по щеке ее покатилась слеза.
— Мамуля, — сказала Вика наигранно бодрым голосом.