— Который насиловал.
Насиловал ли?..
— Злонимский схватил меня за голову и сказал: пока не возьмешь в рот, не выйдешь отсюда. Я стала сильно плакать, просить его, чтобы…
— А он?..
— Он сказал, что не выпустит, если я не сделаю ему… минет. И стал расстегивать брюки. Я закричала, он схватил меня за горло, очень больно, я испугалась и взяла его член в рот.
Я пошатнулся. Она вскинула руки в мольбе:
— Алешенька… Я не помню ничего. Я была пьяная, помню ощущение гадости во рту и желание вырвать. Я помню… давилась все время. Я не знала и представления не имела, что это такое… Я не могла тебе это рассказать! Я знала, ты меня в жизни больше не поцелуешь. Твои губы…
— Забудь о моих губах! Речь идет о твоих губах! Которые через пять дней взяли в рот…
Я задохнулся.
— Ты же исчадие. Ты не девушка… Абсолютная грязь!
— Я люблю тебя.
Я схватил ее за руки и начал ломать кисти. Накрашенные глаза расширились от боли и удивления.
— Замолчи!
— Да, Алешенька, да… сделай мне больно, сломай мои руки. — Она упала на колени предо мной, прижавшись к моим ногам. — Я ненавижу свое тело. Это гадость…
Она обвилась вокруг меня и стала целовать бедра.
В парке было совсем пусто. Ткань брюк стала мокрой. Краска текла по щекам. Я желал ее. Я хотел ее. И ненавидел себя за это.
Ее истерика продолжалась в приглушенных тонах.
— Приведи себя в порядок!
Она вздрогнула.
— Сию минуту, Алешенька, сию минуту.
Она села на лавку и быстро раскрыла модную сумку, которую мы вместе купили у фарцовщиков.
Тогда она еще была невинна. Кусочком ватки она быстро вытирала глаза. Смотря в зеркальце.
— Не уходи. Я люблю тебя. Я вся изменюсь. Я стану правильной, чистой, хорошей, аккуратной…
Я не слушал ее болтовни, а только смотрел. Маленький платочек весь был в туши, слезы стояли в глазах. И падали на красивые щеки. Она пыталась что-то достать из косметички, но слезы продолжали течь по щекам.
— Успокойся.
— Хорошо, — она замерла и глубоко вздохнула. Достала тюбик «К. Диор» для ресниц и вынула изогнутую щеточку. Лита всегда красила ресницы, так как ее, натуральные, были короткие, с медным отливом. А ей шли длинные, агатовые или темно-синие. Уникально шли, невероятно, совершенно другие глаза становились, как черный дорогой жемчуг.
Я взял платок и стал разглядывать.
— Я постираю, как только вернусь, я знаю, как ты не любишь пятен и…
Она запнулась. Ее язык лизнул кончик ватки. Язык лизнул, подумал я и замер.
— Алешенька, я сейчас, я буду готова, прости, что заставляю тебя ждать.
Она уже успокоилась и быстрыми движениями приводила свое лицо в порядок. Проходивший мимо мужчина невольно повернулся.
— А можно я провожу тебя?… — Она уже закончила краситься.
Мы прошли Плющиху, перешли мост и вышли к Киевскому вокзалу. Сколько вокзалов в Москве?
— А можно я доеду с тобой до Мосфильма, а потом вернусь?
Я вздрогнул. Ее ничего не волновало, никакие символы…
— Ты свое уже отгуляла по Мосфильму. С лихвой, — тяжело глядя, сказал я.
Сразу подошли троллейбус и автобус, от вида которых мутило одинаково. Она умоляюще глядела на меня.
— Езжай домой, позвони, когда доедешь.
В ее глазах блеснула безумная радость.
— Надеюсь, в этот раз ты доберешься без приключений.
И я вошел в троллейбус, хотя хотел в автобус. Впрочем, тошнило от обоих… А, это уже говорил я.
Ночью я слышал возню в спальне, возгласы, пока не провалился в короткий, как кинжал, неровный сон. В воскресенье утром царила тишина. Надо было ехать покупать маме фрукты и овощи в больницу. Плюс папа заказал разные ингредиенты для сметанника, который собиралась сотворить его дама.
Через два часа я вернулся. И дама сказала, что звонила девушка с тихим голосом, которая назвалась Таней. (Это была Лита.) И папа брал трубку.
— А где папа?
— Его вызвали в больницу. Он сказал, чтобы я обязательно накормила вас завтраком.
И она повернулась налитым бедром. Я сел за стол и машинально взял сливу. Она высвободила ее из моей руки, помыла, положила на тарелку и поставила передо мной.
— Вы будете чай или кофе?
— Я не пью кофе.
— Я сделала сырники, можно вам положить? Со сметаной или без?
— Без. Спасибо.
— Вы похудели. Нельзя так переживать.
— Я не переживаю.
— Ну, расстраиваться.
— Отчего вы решили?
— Я наблюдательная, — сказала она, вспыхнув наливным румянцем.
Сколько она у нас живет? Бог знает. Лите я перезванивать не стал. Живет и живет.
Собрав все заказанное, я поехал с двумя большими сумками в больницу на Вернадского. Мама часто лежала в больницах. Ей там нравилось, так как в больницах она, видимо, отдыхала — от дома и от нас.
Мама в этот раз меня долго не удерживала, и на обратном пути я заехал к брату. Его мама была первой женой моего папы. Когда-то я придумал название: «Муж моей жены». Впрочем, к делу это никакого отношения не имеет.
Максим был красивым и стройным самцом, он любил эффектных женщин, и некоторые из них (те, что попроще) поддавались (сказать слово «ложились» — неудобно) под его чарующую манеру говорить. Они поддавались и сдавались. Потом, как правило, жалели — он был эгоистом. И любил на всем белом свете только одного человека — себя. Что, в общем, не порок. А в некоторых случаях и достоинство. Жизнью он был доволен, любил поесть, попить, закурить американскую сигарету, поспать, массаж очередной избранной и половой акт. Странно, но в русском языке нет ни одного глагола для этого действия. В таком колоссальном языке. Ебаться — это ругательство. О чем это говорит — о народе или о языке? Или об обоих вместе, так как они взаимосвязаны?
И единственная проблема в его жизни была — отсутствие денег. Он не имел их и не знал, как заработать. Работа врачом «Скорой помощи» — для получения прописки — его никак не устраивала. Он ненавидел ее. Его мечты были иные. Он мечтал жениться на девушке минимум как Брижжит Бардо, у которой папа был бы министром (с дачами, квартирами, и «ЗиЛами») и чтобы он послал его работать врачом во французское посольство в Париже. Для этой миссии он изучал на курсах французский язык и был готов к назначению. Вся загвоздка была в юной Брижжит Бардо. Где ее найти? Он искал, но пассивно. Заказывая другим эти поиски. А пока перебирал тех, что попадались под руку или ложились под ноги, начиная от бедер. Потому что фразеологизм «ложиться под ноги» имеет несколько иное значение. Не половое. На данном этапе его пассия была фарцовщица Анжела. Это отдельная новелла, но она не попадает в наше повествование.
С девушками у него бывали проблемы (и серьезные). Он пытался их дрессировать и воспитывать. Но не все девушки хотели дрессироваться или воспитываться. Индивидуум или особь вообще невозможно изменить после пяти лет от роду. И не надо пытаться, наживешь себе врага. Все в индивидууме уже оформлено, а главное — характер и менталитет. А как можно изменить характер?!
— Максим, здравствуй. — Я вошел в его кабинет с кушеткой для больных.
— Алешик-святошик, я рад тебя видеть.
Когда он был в хорошем настроении, он всегда меня так называл. Мы поцеловались в щеки. Знал ли, что целую щеку Каина.
— Как твои пациенты? — сказал я.
— Спроси что-нибудь полегче. Видеть их не могу, только что с вызова приехал. Как воскресенье, они, вместо того чтобы воскрешаться, трезвонят в «Скорую помощь». Косточку проглотила, «я не умру?» Да вы…шь ты ее с первого раза. Для этого я должен ехать на конец географии? Но я робко надеюсь, ты приехал не о больных говорить.
— Если я могу тебе помочь…
— Не можешь. Рассказывай, почему ты такой грустный?
И неожиданно я начинаю говорить. Все накопленное выходит, как гной из разорванной раны. Он слушает, не веря.
— Ты абсолютно уверен, что ее насиловали, когда за дверью сидели их собственные девки?
Я киваю.
— Девочка, с которой ты раз приходил, у нее была легкая простуда?
Я киваю.
— Как ее зовут, необычное имя?
— Лита.
— У нее тонкая талия и классная фигура?
У меня покатилась слеза. И с щеки упала на часы. Я отвернулся.
Он вознегодовал:
— Я бы им острый кинжал вонзил в анус по рукоятку. Чтобы никому уже не могли причинить боли своими короткими отростками.
— Это не все. Они ее заразили гонореей.
— Да что ты?! Где она лечится?
— В диспансере, на Красной Пресне.
— А у тебя все нормально?
— Я к ней не прикасался после этого. Хотя она просила — перебить. Ужас…
— Алешик, почему тебе это?
— Наверно, заслужил…
— Глупости не говори. Этих подонков можно найти, чтобы с ними разобраться?
— Они сидят — в предварительном заключении. Тот, кто насиловал, знал, что он заражен.
— Скотина! За это же срок дают.
— Надо еще доказать, что насиловали. А не сама согласилась.
— Как это, с двумя, первыми встречными — молодая девушка?
— Наша система правосудия.
— Их надо четвертовать, как скотов, вот это правосудие. А что следователь говорит, он их посадит?
— Что изнасилование без свидетелей, синяков, царапин, следов трудно доказать в суде.
— А если ей пригрозили, что покалечат и она боялась?
— Я не знаю. Я не судья.
— А если не докажут?
— Я их сам порублю, топором.
— И сядешь в тюрьму. Хороший выход, и папе будет приятно.
— Папа здесь ни при чем.
— Надо, чтобы это сделал другой. А у тебя было алиби.
Я вздрогнул: я был готов убить этих… чудовищ. Я никого в жизни никогда не хотел убить.
Я знал, что отомщу. Любой ценой, даже ценой своей странной жизни.
Мы попрощались, его «вызывали», он сказал, чтобы я звонил, и вышел на улицу.
С вершины проспекта Вернадского передо мной, внизу, лежала Москва: Лужники, река, мост, Садовое кольцо. Когда-то я мечтал ее покорить. Стать кем-то, теперь я не желал ничего, кроме мести, и лишь исчезнуть с лица земли, от стыда и позора.
Я был бессилен и беспомощен. Большому миру было наплевать на меня. Мой маленький мирок сузился в ад большого размера.
Я не мог так больше существовать. Надо было что-то делать. Я не мог находиться дома.
Иларион был музыкантом и играл в джаз-оркестре в разных ресторанах. Хотя встретил я его совершенно в другом месте, о которых не принято говорить, что вы там бывали. Мы помогли друг другу выбраться оттуда. Выкрутились и дружили уже два года, хотя виделись редко.
— Иларион, мне нужна квартира.
— На ловца и зверь бежит. Любовь, что ли?
— Нет, сессия. Дома шумно.
— Не рассказывай мне сказки, какой ты студент. Мама уезжает на лето в Прибалтику и хотела, чтобы кто-то глядел за квартирой. А я не знал, кого найти. Сам буду на гастролях.
— Ты серьезно говоришь или шутишь?
— Она уезжает в субботу, ключи я тебе могу отдать во второй половине дня. У нее квартира на Архитектора Власова, двухкомнатная, но маленькая. Предупреждаю, зная твои замашки к роскоши. — Он засмеялся.
— Какая разница, лишь бы отдельная. И тишина.
— Надеюсь, ты там не будешь бардаков устраивать?
— Буду, но только тихие бардаки.
— Такого я еще не слышал. Запиши себе очко. Запиши и адрес. Значит, в субботу ровно в четыре я встречаю тебя в квартире.
— Илариоша, я тебе очень благодарен.
— Забудь, увидимся, пока.
Он повесил трубку, и я медленно опустил свою.
Надо было брать книжку и читать, с понедельника начиналась неделя зачетов.
Я медленно бреду по институту. Никто не трогает меня, и я никого не трогаю. Сегодня одна консультация и две лекции. Не знаю какие. На лекции она смотрит в мою сторону, стараясь поймать мой взгляд.
Во дворе института она догоняет меня:
— А-алеша…
Я не поворачиваюсь. Ее лицо у моего плеча.
— Алешенька, что я должна сделать, чтобы ты простил меня? Чтобы ты изменился ко мне. Я не хочу, чтобы ты переживал. Ты такой ранимый…
— То, что наверху нам написано, то мы и получаем. Значит, заслужил.
— Не говори так. Ты здесь совершенно ни при чем. Это моя безмозглость, глупость, ветреность.
— Как у тебя все просто — три существительных.
— Нет, Алешенька, все не просто, мне очень трудно, но я расплачиваюсь за свой страшный поступок. Но почему ты должен мучиться?
— Я не мучаюсь…
— Я прошла курс лечения. Сегодня утром они взяли мазок… И сказали, что, к сожалению, инфекция вся не вылечилась и бактерия не убита.
— То есть ты по-прежнему больна гонореей? Забыв эвфемизмы!
Она опустила, молча, голову.
— Поздравляю.
— Алешенька, у меня оказалась флора очень…
— Ты еще и месяц не была женщиной.
— …подверженной разным инфекциям. Ангелина говорит…
— Кто это?
— Главный врач диспансера, она лично мной занимается. Что они дадут двойную дозу нового антибиотика и к концу недели я буду полностью здорова.
Диспансер, суд, следователь, допросы — как быстро мы прогрессируем после нескольких объятий.
— Патология, это все одна патология, — говорю я вслух.
— Давай как-нибудь попытаемся и забудем.
— Пока их не посадят, я жить спокойно не буду.
— Их посадят, Алешенька, их посадят. Я тебе обещаю, я тебе клянусь.
— Ты мне «обещаешь»? Ты следователь? Все докажешь на суде! Как ты добровольно пошла в их квартиру — при пяти свидетелях. Или как ты сидела в темном кабинете в кресле — отдыхала?
— Но ведь они же меня… изнасиловали. Ты не веришь даже в это?
— Не знаю, не знаю.
— О боже, Алешенька, не говори так! Любимый, родной, ненаглядный, единственный, вся моя жизнь, не думай так. Не думай только, что я такая плохая. Гадкая…
— А что делать мне, что?! Верни эту девочку. Верни все то, что было до того проклятого дня, когда ты уселась с чужаками… ехать развлекаться.
Мои руки сжались в кулаки.
— Алешенька, успокойся, я тебя умоляю, остановись. Я все сделаю, хочешь, я исчезну? Не буду появляться, приходить в институт.
— Мне все равно, — неправду сказал я.
— Но я умру без тебя!..
Я взял ее за руки.
— Лита, я живу и дышу только одним — местью. Я сделаю все, чтобы эти два дегенерата, которые коснулись не своего, осквернили и испохабили, попали в лагеря, сидели там и гнили как можно дольше! Каждый божий день думая, почему они гниют. А в лагерях не любят, не переваривают насильников, в лагерях их рецидивы заставляют лизать параши и анус подставлять.
— Я боюсь, Алешенька, остановись, мне страшно.
— А садиться в чужое такси с чужими тебе не было страшно? — прошептал я.
— Нет, — склонила голову она.
— А мне страшно, что ты, встав из моих рук, это сделала.
Свет восходящей луны, бледной, блеклой, возник в еще светлом воздухе. Мне хотелось на эту луну. Но июнь, уже топтался начавшийся июнь, который будет, наверное, не менее страшным, чем май.
Ночью снится сон: меня кладут на кровать, раздвигают руки, ноги, завязывают их атласными лентами и начинают вгонять клинок в головку члена.
— Илариоша! — Мы дружески обнялись.
— Алешка, серебряный ты мой. Сколько тебя не видел, ты с лица начал сходить. По мне истосковался?! Должны выпить, должны выпить по такому случаю. Хотя после ресторанов процесс питья не перевариваю. Только и делают, что нажираются. Но ради тебя готов помучиться.
Он достает бутылку водки с металлической крышкой. Редкость, у нас пробки для открытых бутылок не нужны. Открывает соленые огурчики и маринованные грибы.
— Мамуля старалась! Закуска фантастическая. Ты как, безо льда, теплой водку пить можешь? А то и лед есть в испарителе.
— Ты в каких кабаках играешь, русских или американских?
— Русских, но надеюсь поиграть еще и в других.
Я знал, что он собирается… Здесь не было оркестров на его уровне.
Он налил по полной стопке.
— Алеш, чтобы тебя внутри не мучило, что мучает.