1
Плавно, уверенно, словно на автопилоте, Сергей передвигался по ЛКАД. Он жил за городом так давно, что и сам позабыл о том времени, когда утром его будил грохот соседской двери. А теперь даже соловьи поют — заслушаешься. Если, конечно, соседский кот не вышел на променад слишком рано. Утром город, подмерзшая дорога, а вечером светлые точки шоссе, как призрачные огни на болоте, затягивают, манят, не дают уйти в сторону. Квартира в городе до сих пор существует, хотя иногда, вспоминая о месте совместного проживания с Эдиком, он встряхивается и решается продать её ко всем чертям или сдать в аренду. Но понимает, что не может. В ней он был когда-то счастлив.
Банально, скажете вы. Но для Сергея это те самые стены, прокуренный любимым потолок, засаленные плотные шторки, скрывающие комнаты на первом этаже — там до сих пор пахнет Эдиком. Эдьку несколько раз грабили, выносили... Эх, да что там вынесешь... Старый ламповый телек бабули? Да даже ей Эдуард подсуропил на ДР новую плазму. А сам жил кое-как. Как сложится. Сушил на коммунальной кухне постельное белье, со вздохом сообщая новому партнеру о том, что «гладить ни-ни»: не умеет, короче, а вот спать любит на гладеньком. И очередной (да-да, очередь не иссякала) партнер, закатывал рукава, брал у соседа древний чугунный утюг, раскладывал многострадальное покрывало на столе и гладил. Пока Эдичек распределял паёк по полочкам холодильника с умением типичного сибарита, искоса бросая взгляды на своего возлюбленного, ну или просто ёбаря-трахаля; любуясь бугристой, вздрагивающей спиной, сильными руками, выделывающими пируэты на столе. Потом кидался помогать, влезая якобы с целью подучиться глажке. В общем, он портил всю малину, упорно подставляясь под незлобливые шлепки, а потом... Потом, гнусное занятие бросалось на середине, потому что посетитель выполнил программу минимум, был одобрен телом Эдика и допущен, в святая... ну может и не совсем конечно, святых: на его старинный диван «Наташа». Действительно, исключительно удобная, хоть и раритетная вещь.
«А бельё? Что с ним не так?» — спросите вы. Всё с ним нормально. Он отдаст его старушке из комнатки напротив, которой девяносто лет, потому что гладить старая хрычёвка давно не может.
Эдик был шлюхой. Нет, не подумайте, что он брал деньги с партнеров. Хотя, бывало и так. Но упорно возвращал все до жалких копеек на батон и кефир, при первой возможности. И встречался он с ними нечасто. Бывало, что очередная «краля» зависала в его поле зрения на пару-тройку дней. Даже ключи он выдавал запасные таким посетителям, называл их «муженьком» и даже в телефоне их звонки отзывались хриплым «МУЖ», но ненадолго. До первого звонка от параллельного парня, который приехал с Урала и привез кучу вкусностей и подарков своей «женушке», или как-то так. Часто доходило до мордобоя, но Елена Станиславовна, урожденная Нахимова, четко отбивая ритм своей палочкой, выползала из застенков и спасала «внучка» от окаянных любовников. Отбирала ключи у обоих, расставляла на огромном столе в кухне чашки и усаживала всех за стол, щедро подливая им малиновой настойки по рецепту «деда адмирала». Мужики расслаблялись, устанавливали негласную очередь и расходились до встреч по домам, оставляя растерянного Эдика с «бабулей» коротать вечер у телевизора.
Бабулька, конечно, адмиральской внучкой не была. Из прошлого в ее жизни только и был революционный матрос, который притащил подкинутое в казармы дитё в детдом. Ну и фамилию дал соответствующую найденышу. Так и жили: долго ли, коротко ли — Эдька и баба Лена. Их симбиоз никого не удивил бы, если хорошенько приглядеться. Внешнее сходство тоже было очевидно.
С настоящими родными Эдуарда никто знаком не был. Эдик родителей боготворил и, дабы не испортить им карьеру и имидж в свете, просто испарился. Въехал в комнатку своего пролетарского предка, которая простояла закрытой лет двадцать. И зажил тихими — семейными, можно сказать, радостями. Эдик даже иногда подрабатывал (опять же по совету «детки» адмирала). Он служил натурщиком в Академии Штиглица, известной людям «не в теме», как «Мухинское» училище. Тело у парня было божественное, конечно и природа постаралась и маман, которая упорно выращивала из сыны аристократа. Эдик танцевал. сперва в детском кружке, куда таскала его нянька. Потом в студии бального танца, апофеозом его карьеры стало поступление в «Вагановку». И понеслось... Танцы стали его жизнью. Он любил музыку и движение.
От этой любви осталось только движение. В нем, на нем, везде.
Он сломал ногу в выпускном классе: судорога свела мышцы на сцене и его, страдающего от невыносимой боли, сбила с ног массовка. Он не отчаялся: выпустился из училища как хореограф и даже немного преподавал, но не в Академии — не дорос еще, да и сцена не знает жалости. Он учил людей на корпоративах латиноамериканским танцам. Веселил, так сказать, офисных работников, когда те выезжали на природу без семей, чтобы отдохнуть от рабской рутины и сплотиться для осуществления каких-то высоких целей.
На таком мероприятии, группа поддатых и видимо очень продвинутых мужиков из строительной компании, затащила парня, который упорно пытался преподать им основы греческой народной плясовой, то бишь сиртаки, в сауну. Раздели и... В общем карьеру в этой области он закончил в ту ночь: сам больше никогда не пил и с пьяными не общался. Все указывало на то, что он сломался тогда. Распятый двумя верзилами из строительного треста и принимающий в себя пару членов — один скользил между влажными от крови бедрами, а второй трахал широко разведенный пальцами рот — он понял одну неприятную вещь: мужское тело его привлекало, хотя и причинило боль. Боли было много... Но она закончилась. Наутро ему вызвали такси, набили портмоне своими рабочими карточками и выпихнули в город.
На эти деньги он прожил год. Не покидая своей комнаты вообще. Елена Станиславовна таскала ему продукты в комнату, которые соц-работник регулярно приносил четко по списку. От гречки Эдьку и до сих пор выворачивает.
Но время лечит все. Эдик ожил и однажды вышел на улицу. Длинные льняные пряди быстро замерзли и покрылись от влажного воздуха толстой коркой. И ему опять повезло. Застывший у дворового, замерзшего фонтана парень, попался на глаза художнику Исаеву. Эдик стал натурщиком. Естественно после благословения Елены Станиславовны: « Иди, маленький. Проветрись».
Не сказать, чтобы ему нравилось сидеть голым перед, капающими слюной на его коленки и нежный упругий живот, подростками, но хоть какой-то хлеб. Старушке-процентщице он задолжал на десять лет вперед. Она тогда преодолела его сопротивление, слёзы и ночные порывы выпрыгнуть в окно, убеждая, что этаж у них первый. Он выл и царапался, и бежал в ванную, но и здесь — неудача. Старое мраморное чудо, оставшееся от Кирова, имело в глубину не больше сажени, да и хитрая старушка велела снять щеколду на случай, если ей там станет худо. И стоило ему там задержаться на отведенные десять минут, баба Лена проявляла чудеса прыти и залезала на табуретку, подглядывая в небольшое оконце с кухни. Снимать «цербера» приходилось потом Эдику. Вот так, в заботах друг о друге, они и прожили год.
Отпраздновали Рождество и Старый Новый год, а потом закрутилось. Бабе Лене понадобилось лечение, и не простое, а очень дорогостоящее. Эдька вернулся на помост и устроился хостом в небольшой мотель на выезде из города. Там-то он и повстречал Виталиса. Неплохой мужик, крупный, сильный, с копной сивых волос и небольшим, но вполне подходящим для этого дела достоинством. «Хохол», бывал в Питере нечасто, и иногда баловался в поездках. Как он влез в доверие к Эдуарду, а потом и к Елене Станиславовне, никто не знает. То ли соскучились по веселым застольям два одиноких, по большому счету, человека, то ли и правда влюбились в его говорок мягкий и извечные «привёз три метра сала и горилки». Коньячок - старушке, а им, на сон грядущий, легкое светлое вино и очень изысканные закуски. Виталис, хоть и был дальнобойщиком, но вкус имел отменный и тосты его любовно-прозаические имели у обоих обитателей квартирки в Доме инженеров довольно большой успех — с восторгом были выслушаны, да и отклик в душе вызывали не слабый. Он целовал Эдичку в щечку, как только старушка, налакавшись пару стопок, мирно засыпала на довоенном диванчике.
А потом... потом он ласкал его пальцы губами и не только те, что на руках удостаивались этой чести. Эдик, разметавшийся на разложенном диване, наспех накрытом беленькой простынкой, был обсосан полностью. Он так привык к этим нежностям, что даже не раздумывал над тем, что может быть еще что-то.
А оно было, вернее этого жаждал его ухажер. Однажды, слегка шлепнувший его по попе в кухоньке, куда они выползали покурить, чтобы не дымить баб-Лене в комнате, он затушил сигарету в кактусе и потащил взволнованного парня в комнату. Эдик помнил только то, что было ужасно жарко и, как всегда в белые ночи, не хватало воздуха. И за стеной смачно храпела подвыпившая соседка. А где-то между ног (его голых ног!) ныряла голова его героя-любовника, который беспощадно и сладко тушил его возбуждение своим языком, проникающим так глубоко, что хотелось выть и биться головой о диванную спинку. Член не хотел принимать рабочую стойку, но и эту проблему Виталис решил, шепнув ему в самые губы, что «так и положено в первый раз».
Ну, почти в первый. Тайну Эдика он знал, и парень помнил, как искусал Вит себе кулак, выслушав всю эту стори. Они тогда бешено целовались, кажется так и уснули с чужим языком в зубах. В общем и целом, уговорил. Эдик почти ничего не почувствовал. Легкое трение, все же и членик невелик, не то, что хозяин, и желания как такового не было, но очень хотелось понять, каково это, когда по любви. Понял и ощутил: не сразу, но Виталис был терпелив и упорно заласкивал своего мальчика до потери ориентации и неспособности фокусировать взгляд. Когда он впервые кончил внутрь Эдика, то начал шептать несусветную чушь — кажется он был пьян. Про то, что хотел бы от него детей и что-то еще более нереальное. Эдик терпел все: и изматывающий секс, и не очень-то подходящий размерчик, и даже то, что приблудный водила заставлял его лежать ногами на стене, чтобы сперма осталась в нем и тогда, когда он свалит по утру в рейс.
А потом, зацелованный и с кривой ухмылкой, он тащился в раскорячку в столовую и выпивал кофе с молчавшей баб-Леной. Та стала догадываться об их нетрадиционной «дружбе» и просто гладила своего любимца по голове и повторяла одну и туже фразу: «Ой, не стерпится и не слюбится. Бросай».
Но Эдик не бросал, а наоборот, ждал его сильнее, волновался, когда не было возможно с ним связаться, и когда затор на таможне превышал пять часов. Ему хотелось сорваться и доехать — обнять, но экипаж фуры, это всегда, минимум двое. А свидетели Виту были ни к черту не нужны.
Выяснилась пикантная подробность, Вит был женат и гордую фамилию Попова носила девушка в чудном граде Чернигове, вот только деток она не хотела. Красавица берегла свою нежность и изящество, а возможно, ей просто не подходил красавец-муж, вечно находящийся в скитаниях. Представлений о том, чем там её супруг занимается, — бравая, уверенная в своих силах девушка не имела и однажды, выворачивая карманы мужниной ветровки, обнаружила там милые записочки, написанные Витом. А надо сказать, что писать, так же как и говорить, тот умел. Женщина крякнула от избытка чувств, присела в ванной у стеночки и... Нет, реветь не стала: пошарила у мужа в контактах, просмотрела нелепо-влюбленные месседжи и решила, что пора с этим завязывать, но сделать это к обоюдной пользе.
Прибежавший со стадиона супруг ни о чем не догадывался. Ни когда ему поставили на стол дымящуюся тарелку борща перед носом, ни когда налили внеочередную стопочку горилки, и даже когда жена допустила его к самому сладкому в постели — Вит ничего не понял. Лишь после головокружительного минета в голове словно всё заморозило и Виталис поинтересовался: « А все ли живы родные и не при смерти ли его любимая теща?» Ответ должен был насторожить мужика. Маришка молча забралась на его бедра и оттрахала его так, что он чуть не умер, так и подумал: «Не иначе, я какой смертельной болезнью болен и не догадываюсь». И в самый темный час ночной она раскололась и сообщила ему новость: «Мы уезжаем из славного захолустья в город Питер. Негоже такой красоте прозябать в этой дыре». Вит хотел было заикнуться о том, что и вовсе не в дыре они живут, а в самом сердце Малороссии, но жена была непреклонна и щелкнув по сенсорному экрану его мобилы, засветила его фотки и закрытые альбомы, вскрытые соседским парнем в три минуты.
Поставить паролем кличку дворового пса Тимофея мог только он. Все знали его страсть к псине и только любовь к жене не дала ему возможности пригреть его в собственных апартаментах. Получив доступ, Мари медленно отодвинула парня в сторону и, уединившись с телефоном в гостиной, стала опасаться за собственный разум и целомудрие. Но девушкой она слыла разумной и поэтому в любой ситуации искала плюсы. А они были.
— Мы переезжаем. Это решено, — отчеканила она сексуально-надорванным голосом, и у Вита не нашлось аргументов против в тот момент, а потом уж стало поздно.
***
Вит приехал неожиданно быстро. И привыкшие к его фуре во дворе жители Лесного проспекта, отметили только невзрачное такси и знакомого водилу.
— Пойми, Эдуард, бабушке будет в доме престарелых гораздо лучше. Да и тебе пора разобраться с личной жизнью. Так мы сможем еще пожить в свое удовольствие. Пока молоды, вернее пока молод я. Ты совсем мальчик, а мне пора осесть и не носится по Европе, честно зарабатывая радикулит и пивное брюшко. Она согласится, я думаю. Скоро тебе и мыть ее придется самому, и это самый лучший вариант, — Эдик оглох от этих слов.
Старушка не скрывала, что давно сделала его своим наследником, и, как все пожилые люди, любила под чарочку поговорить на эту тему. Это было невыносимо, и парень с воем бросился бежать. Выбежал во двор, глянул в сторону метро, находившееся в их дворе, и рванул к поездам. Он катался на электричках до ночи, а потом сидел на узловых станциях и ждал ночных поездов. Домой он не смог вернуться. Что-то произошло в его душе, когда Виталис сказал, что это единственно возможный путь продолжить их отношения и им нужна комната для его супруги и, возможно, ребенка.
Его стошнило. Голова раскалывалась, а мысли и чувства словно вымерзли. Он стал забывать о Вите, о доме, и даже мысли о соседке растворились в покое, который навалился на него со всех сторон. Редко доходившие до его слуха слова, не тревожили его. Он все забыл. Его не лечили. Он просто иногда лежал на кушетке в кабинете то ли врача, то ли просто симпатичного человека, пялился на него пустыми улыбающимися глазами и по-прежнему молчал.
Елена Станиславовна смело брала каждый день такси и приезжала к нему в больницу. Просто гладила его по голове, не говорила банальностей о том, что «это жизнь и разочарований будет много...» Он понимал ее без слов. О его мужчине никто не вспоминал, словно его и не было. Он исчез. Вскоре и баба Лена перестала посещать его. Он не беспокоился и не искал ее, но вскоре ему позвонил нотариус и объяснил, что ему необходимо в течении полугода вступить в наследство. Слёз не было. Только тихие и ровные воспоминания обжигали его сердце со всех сторон.
Пока дом был пуст, местные алкаши вынесли все более-менее ценные вещи. Остался только довоенный календарик, на котором застыла дата смерти Нахимовой. Но это уже не было больно, слабый укол в сердце и пощипывание на веках. Но Эд пережил и это.
2
Свернуть на пятом километре, махнуть в приветствие ГИБДДэшнику, а глаза мимо, так как учил инструктор лет ...дцать назад и на бреющем въехать в просыпающийся город. До центра двадцать минут, не больше — при всех возможных пробках. Хотя откуда они летом? В июле, да еще в выходной, машины выстраиваются в совсем другом направлении. Там, где продолжает дышать свежим теплом взморье.