До клиники три шага от тротуара. Можно вздохнуть или выпить из бумажного стаканчика кофе. Но он не станет этого делать. Свой он выхлестал по дороге, чтобы проснуться, продрать основательно глаза, а этот... Пусть стоит и режет глаз, те самые три минуты.
Не выпитый стакан, ломтики яблок, которые останутся лежать в припасенной на случай голодной смерти Эдички, элегантной коробочке, который попав в цепкие ручки домо-мучительницы Сережи, стремительно набрал пару кэгэ на мягком месте и бедрах. Серега шутил и подначивал, что, как врач, должен констатировать факт, что Эдькино тельце усердно готовится к зачатию и запасает питание впрок. Эдик злился, рычал, материться не умел — не дано интеллигентному мальчику; «присаживался», как он выразился на диету, но противные килограмчики то уходили, поминай как звали, то возвращались после пары порций ароматных пельменей, выставленных в десять вечера, явившейся на огонек Софьей Палной, «чтобы мальчики не умерли от потери веса».
Воспоминания... В них не было ни муки, ни боли, только плохо скрываемые и тогда ухмылки, при виде закатывающихся от возмущения глаз Эдуарда Вениаминовича, как его величала женщина-искусительница.
— Благодарю покорнейше, мадам, не стоило так беспокоится. Я, пожалуй, чаю выпью перед сном и мне нужно позаниматься, — отступая к кухонной арке, Эдик лихо развернулся и припустил в спальню. Но не успел, потому что добрая женщина, без лишних телодвижений, которые объемное тело не переносило априори, — проскочила в другую дверь и преградила ему дорогу. Руки «в боки», наверченная на высокий лоб цветастая тряпка, наподобие цыганской, и блестящая поварешка, кого угодно остановит. Да и телом женщина напоминала по сравнению с парнем, ну, если и не Илью Муромца, то по крайней мере, Алёшу свет Поповича.
Сергей исподтишка наблюдал за погоней, намыливая уже второй раз руки. Тщетность попыток скрыться от дамы, была очевидна. А перед глазами закружились мысли-образы, в которых на округлившихся бедрах и попе появилась легкая прозрачная ткань, скорее платок, как у танцовщиц: «Господи, одалиска ты моя!».
Приватный танец появился в планах неожиданно. И жалко напрыгавшегося за день парня, но платок с головы Софьи Палны мысленно уже обернулся вокруг талии, сполз ниже... и еще ниже...
Плавность, нежность, движения... Он не настолько устал, чтобы опуститься на колени и поцеловать. Чтобы скользнуть по простыне, беспощадно оголить колено и часть смуглого бедра, переходящего белым мазком на лишенную солнца кожу. Вот такие вот воспоминания!
Легкий, он такой... ммм... как пузырьки в шампанском — самом розовом, самом терпком... И совершенный: в изодранных на бедре джинсах, в тонкой толстовке с капюшоном. Он убегает от нее каждый вечер. Эти «кошки-мышки» сперва сбивали его с толку, и Сергей мягко советовал : «Софочка, гадость моя. Не тревожьте мальчика, он бережет фигуру. Стаканчик кефира и довольно».
Таких злющих сощуренных глаз он не встречал ни у одного представителя женского пола: «Вы, Сереженька, не переживайте за его тело, — критично, морщилась паразитка, в упор прожигая его спину, потому что в глаза он не смел ей перечить и давать советы, — с нею всё в порядке. Мальчику нужно кушать и спать. Я убираюсь в его спальне раз в месяц. Он там не бывает! Где же он спит? Может быть он боится темноты и засыпает на диване?» — прыснувшее в разные стороны кофе, однозначно ответило на этот вопрос.
— Вы правы. Пусть спит, — спокойно разглядывая Эда, невинно-жующего вторую порцию пельмешек со сметанкой, отвечал Сергей. Вот, кто никогда не участвовал в спорах, так это Эдик. И даже целуя Софочку в носик, с высоты своих ста восьмидесяти сантиметров, он искренне благодарил и желал всем сладких снов, приятного аппетита и бла-бла... «Стоп, а ведь и правда, — думал Сергей, разглядывая одинокий стакан с кофе на подставке, — он не спорил и не обещал. Он никогда не обещал быть рядом».
Этот стакан был последним, который он купил Ему.
***
А первый? Ты помнишь первое свидание?
Разве так бывает, что приходишь полюбоваться на графику шизофреника Исаева и угадываешь в ней человека. Его тело, завернутое в тонкое одеяло, мягкую безвольно спадающую руку. Полное дежа вю, такое болезненное, не дающее покоя воспоминание.
Он, совсем молоденький доктор, наедине с затравлено отвернувшимся от него мальчиком. Ни с кем не разговаривает, молча глотает комок в горле, а ты, как идиот, трясешь его за плечи, срываешь «бабочку» с капельницей, тащишь на руках в больничный сад, умытый утренней росой: «Тебе нельзя быть одному. Давай переведу в общую палату. Там дети мал мала меньше. Хочешь, даже с грудничком? — стучится к нему в душу Сергей, — вот там не соскучишься. Там мамашки молоденькие, целый день трут полы вокруг своих чад в халатиках. Соглашайся», — почти умоляет СС, так его прозвали больничные дети.
А мальчик глядит в сторону, отстраняет от себя его руки, даже как-то холодно становится от его скользкого неопределенного взгляда: «Я хочу обратно, в палату, — и добавил не очень уверенно, осторожно, — я смогу ходить и этого достаточно для мамы с папой и для всех, я так думаю».
СС опустился перед ним на корточки, так низко, что даже халат затрещал на спине, когда он обхватил парня. Просто хлопал его по спине, не произнося больше ни слова. Он очнулся только, когда парень, убаюканный мерным покачиванием, уснул на нем.
Сергей бормотал что-то недовольно про то, что поганец специально притворяется и не ходит, чтобы поездить на докторе, особо ворчливо он отзывался, когда сестрички заботливо открывали двери перед ними. СС и его ноша.
Парень выписался через неделю. Он вышел на своих ногах, немного прихрамывая и опираясь на отца, и ушел не оглядываясь, так и не простив себя за грубость и страх, за невозможность доверить свою беду кому-то еще. Так он будет поступать всегда. Молча ускользать в тихий угол, зализывать раны и выползать наружу побитым, но упрямо желающим жить.
Какой-то промежуточный парень, встретившийся ему на пути, обозвал его Зойкой, то есть жизнью. Имечко к нему не приклеилось, и парень не задержался, а вот Эд его помнил. Насечки на душе, почти зарубки. С каждой его дерево замирало, переставало расти, а потом раны зарастали землей, мхом, а в памяти оставались миниатюры: тот самый парень, беспощадно скручивая его руки бельевой веревкой, обдает его перегаром в кухне, и лихо прикрывая занавесочки, раскладывает его в темноте на столе. Над головой мелькает простая лампа — то ли она ходуном ходит, то ли стол безбожно кряхтит под их телами. Он мало помнит, только жаркий шепот в губы: «Зойка, твою налево, как же в тебе хорошо. Можно, я в тебя?» — ответить он не успевал никогда, да и вопрос этот дежурный, которым партнер распалял свое желание, вроде и уместным был или ему так казалось?
Все чего ему хотелось в момент, когда он вышел из больнички, это вернуться в театр. Хоть осветителем, хоть гардеробщиком. Но комиссия помаялась и перевела его на следующий курс заочно. С ним занимались, но нога не слушалась, сухожилия мгновенно замерзали и словно ломались.
Боль поселилась где-то рядом с сердцем, мучила и давала отпор анальгетикам. Пока он валялся на больничной койке, местный симпатичный Айболит скармливал ему обеды, которыми его щедро одаривали девчата из отделения. Он кормил его с ложки, упорно захватывая все время посещений, которое было отдано папе с мамой, но которые приходили все реже вместе, а потом по очереди, однажды прислали такси с цветами и шоколадом, от которого у него с детства аллергия.
Эдик сидел в парке, откручивая заботливо пришитую кастеляншей в очередной раз пуговку на пижаме: «Какой красивенький мальчик, а дурью маешься! — возмущалась женщина, прилаживая наскоро пуговку, не очень крепко, понимая, что завтра он вновь будет думать свои нехорошие мысли и открутит именно эту, — может я тебе упаковку со склада принесу? Знаешь, Эдинька, есть такая с пузыриками. Как что надумаешь, так хлоп-хлоп и дави их распроклятых. Гарний ты хлопчик, но глуп як пробка, прости Господи. Та ты не бачив, яких уродов в женихи беруть! На що тоби ноги, главное шо между ними у тебя». Эдик молчал, не слушал, но немного успокаивался ее словами и громким шепотом. Крутил другую пуговичку и возвращался к ней вновь. СС он побаивался. Тот причинял боль, тянул ему ногу, заставлял лежать на вытяжке часами, терпеть внутримышечные глубокие инъекции иглами сантиметров по десять. Кололи витамины в мышцу. Иногда он совсем не хромал. Словно забывал о ногах. Они ведь не самое главное, хотя вот с этим он мог бы поспорить.
В больнице он познакомился со своим первым парнем. Он был младше и выписался на месяц раньше, но упорно писал ему s-m-s с признаниями, пошлостями и очччень интимными фоткам. Селфи, как он потом объяснил — теперь такая мода. Эдик этим веянием не проникся, но упорно стоявший независимо от ситуации член его смешил. Мальчишка слал ему фотки из школьного туалета, было фото на переменке в классе, во время дежурства. Он строчил всего одно слово — «хочу» — и однажды Эдик сдался.
Приехал, куда велел «сопливый» поклонник. Они выпили по глотку виски из родительского бара. Парень потащил его сперва в свою спальню, а потом решил трахнуть его по-королевски в батиных апартаментах: «Я потом застелю как было или позову убраться сеструху, которая мне «задолжала».
Они покурили, и мальчик совсем не робко облапил его бока и задницу. Он не торопился, спокойно стащил с себя и внутренне потешающегося Эда, одежду. Потом многоопытно уточнил, готовил ли себя парень. Тот пожал плечами и вскинув голову на горе-любовника, который оказался как-то слишком опытным, спросил: — А надо?
Парень покосился на нерешительно потянувшегося к своим джинсам Эда и проронил сакраментальную фразу: "Ничего, я в тебя влюбился, а по любви можно и в *****е".
Мальчик разложил его на королевской кроватке, много шутил, ерзал пристраивая свой инструмент, так что эпически-ебический момент Эд почти пропустил, потому что пацан от усилий и желания облегчить свой крест, прикусил ему губу. И Эдик взвыл при потери девственности скорее от неожиданности, чем от реальной боли. Терпеть пришлось недолго. "Ромео", почти Ромео, потому что парня звали Ромочкой, выплеснулся ему на живот в очень сжатые сроки. Эта любовь продолжалась пару лет и закончилась только с неожиданным отъездом Ромы на учебу в Колумбийский университет. Их связь прервалась сразу.
3
Вечера у художника Исаева Сергей проводил редко. Эти салонные игрища с тонкими и звонкими художницами, упивающимися в зю-зю, не то чтобы угнетали, но не всегда заканчивались к всеобщему удовольствию. Дамы в одеждах цвета воронова крыла, мужчины с боярскими бородищами, пожалуй, иногда это собрание сочинений его веселило. Чем еще занимался Исаев и на какие гонорары он арендовал в центре, с видом на Иссакий, не меньше двухсот квадратов площади — этим Сережа не интересовался и не понимал: что за нежную страсть к его персоне питает организатор галереи и почему упорно зовет его на каждый сейшн? Правда, как всегда, вскрылась неожиданно. Любовник хозяина еле передвигался, но желал лицезреть свое чадушко в блеске его славы и окруженного друзьями. Он проплачивал такие мелочи. "Лишь бы Игорёк порадовался". Вот, собственно, и вся правда, которую услышал он, когда неожиданно пришлось оказывать первую помощь Михаилу Алексеевичу. Нет, они не были полноценными любовниками, скорее Музой и художником, причем, в этом конкретном случае, Музой, которая заставляла жить человека, был Игорь Исаев.
Он приглашал на вечера не только "вьюношей бледных и девушек страстью пылающих", в посетителях галереи была какая-то изюминка.
Совершенно безобразная мазня в сочетании со струнным квартетом, недорогим, но нежным шампанским и довольно большим выводком власть предержащих этого городка - все это привлекало сюда и настоящих красавиц: томных, нежных, агрессивно-сексуальных, почти девственниц — словом, цветник. Самые красивые дамы собирались к вечеру, когда основная часть пришлых художников тискалась по задворкам мастерской.
Мужички, сопровождаемые телохранителями, резво пробегали по выставке, из вежливости покупали пару "открыток сюрреалистического содержания" — пригодится в подарок, и отправлялись выуживать для себя девушек. Времени это занимало мало. Красотки оставляли так и не пригубленный бокал, и, легко двигая бедрами, отчаливали, поблагодарив хозяина за чудный вечер.
За этой комедией Серега наблюдал довольно долго, но вот подступиться к миловидной даме с пышными формами как-то не успевал. Исаев тут же брал его в оборот и просил присмотреть за "Мишенькой, который перебрал водочки".
Алехин скрипел зубами и возвращался к своим обязанностям, которые, непонятно как, успел на него возложить коварный художник. Но наступил тот самый раз, когда Исаеву больше не нужен был доктор: Мишеньки не стало, "но последние годы, он был счастлив...".
А вот художник неожиданно запил, забросил искусство в самых разных его формах, взял творческий отпуск по месту работы, и ему щедро его предоставили. Оказалось — это была та самая любовь. Первым делом он потерял помещение мастерской, потом связи в обществе, а скоро и художники, которым нечем было поживится у ушедшего в запой мужика, перестали звонить, навязывать свои работы для выставки.
В тот дурацкий момент Сергей без приглашения явившийся на сороковины, застал художника абсолютно трезвым, умытым и, главное, с привычным глазу решительным лицом. Они вместе съездили на поминки, разгребли первый снег на плите, застилая ее ворохом белых нежных роз.
— Я никогда не благодарил тебя, Сережа, за Мишу, за то, что терпел пьяное безобразие моих друзей, за расквашенные и собранные тобой носы, и теперь тоже не смогу. Мне очень нужно помочь одному человеку. Я буду ждать тебя в галерее вечером. Ничего не изменилось. Только Миши теперь нет в списке гостей.
Он не мог отказать. Но на вечер явился усталым после пятичасовой операции. Мечтал почувствовать себя "не-врачем", а дипломированным ловеласом. Сергей игнорировал любые попытки Исаева отвлечь от "баб", выбрав тактику бешеного, и к тому же пьяного от усталости танка, Сергей не отступал и волочился за дамами. Споил приличное количество "невест", и в очередной раз проламываясь к подносу с шампанским, заметил ЕГО.
Пошитый по фигуре костюм, ухоженные руки и нога, отставленная назад на носок. По лицу парня периодически скользила болезненная судорога, которую он скрывал за улыбкой, опуская лицо и перекрывая обзор светло-русой шевелюрой. Изящные пальцы до побеления сжимали тюльпан бокала. Иногда он делал вид и прикасался к ободку зубами, словно хотел раскусить хрупкое совершенство и смешать осколки с вином. Но продолжал терпеть, раскручивая ногу в едва уловимом фуэте. Сергей мог наблюдать этот профиль до бесконечности, и выдержка сдала первой у парня, он прихрамывая вылетел в темный коридор, на ходу скидывая в мусор бокал — не до того сейчас.
Как славно, что темно и никто не заметит слезу, украдкой слизанную со щеки. Просторная туалетная комната встретила мягким светом и покоем — он здесь один. Согнувшийся в тошнотворном приступе боли, пронзающей ногу от голени до бедра — ногу нужно поднять, вытянуть, но сил хватает только для того, чтобы хватать широко открытым ртом воздух и вцепится в раковину. За спиной хлопнула дверь, щелчок замка — плевать! Пусть думают, что напился!
А сейчас, как тогда, в его неполные восемнадцать, придавили к раковине, шумно дышат в волосы: «Болит?»
И почему все задают ему вопросы, но никогда не ждут ответ? Мужчина развернул его на сто восемьдесят, легко сметая сопротивление рук, прижимая их к черному мрамору столешницы, и даже боли от такого напора нет — вышибло из сознания. Сергей легко сдернул с него брюки, за секунды расправляясь с парой пуговиц и молнией. Куда что девается, крепкий смуглый мужчина легко подсаживает его и опускается вниз. Страшно!
Одним движением сдернут носок и мягкие, удивительно нежные подушечки пальцев, скользят от пятки по голеностопу, возвращаются к подошве, неожиданно грубо переламывая ее в середине. Больно! Страшно и больно, как тогда в детстве у того доктора в кабинете. Закушенная ладонь больше не удерживает его на краю и он откидывается к зеркалу. А пальцы разгуливают по коже, то нежно и трепетно — напоминает поцелуи; то грубо, как нож под кожу, до искр из глаз. А темные кошачьи глаза следят за реакцией. Больше ни одного вопроса, только реакции, вспышки боли и рваное движение — опять больно и страшно.