— Что — Володья? Что?! Ты нарочно коверкаешь слова, чтобы походить на глупенькую девочку. А мне уже противно это слышать, противно.
— Володья, — она побледнела и расширенными глазами, почти с ужасом смотрела на меня, — пойдем на почту…
И это было в последний раз, когда назвала она меня «Володья». И ведь я отлично понимал, что не прав, что не Лина виновата, а я сам, но именно это сознание еще больше распаляло мою злобу.
— Хорошо, пойдем, — почему-то угрожающе сказал я.
Мы вышли из дома и, в одно мгновение став чужими, молча пошли по дороге, которая помнила еще каждое наше счастливое слово и каждый поцелуй наш.
Мое раздражение не проходило, а, наоборот, превращалось постепенно в совершенно бессмысленную злобу, от которой я и сам уже не знал куда деваться.
— С почты я сразу иду домой.
— А к Анне? — робко спросила она.
— Можешь идти одна, — я уже едва сдерживался.
— Почему одна? Мы ее поздравьим и пойдем домой.
— Я уже сказал — никуда больше не пойду. Тебе не ясно?
— Хорошье, я пойду одна, — Лина опустила голову, а я вдруг замедлил шаг и почти с ненавистью смотрел на нее.
— Вот и иди.
— Пойду.
Она еще некоторое время шла молча, а потом оглянулась и посмотрела на меня. Боль и недоумение застыли в ее глазах, и был момент, когда я хотел броситься к ней, обнять, поцеловать и ничего не говорить, а только чувствовать ее ласковое тепло, гладить ее волосы и целовать ее глаза. Но это продолжалось только одно мгновение, а в следующее я уже повернулся и быстро зашагал домой.
— Я больше не приду, — крикнула Лина, и в голосе ее были слезы.
13
Дома я прошел в горницу, не раздеваясь, а только скинув ботинки, лег на кровать и совершенно неподвижно, без мыслей, пролежал часа два. Я был равнодушен ко всему, не замечал времени и себя в нем. Эти два часа были словно бы лишними в моей жизни, и я бездумно возвращал их кому-то, лежа на кровати.
Потом пришла бабка, долго возилась на кухне и наконец заглянула в горницу. Увидев меня, она удивилась и настороженно спросила:
— А где Лина?
— В Калугине, — спокойно ответил я.
— А ты почему не пошел? — по голосу я чувствовал, что бабка тревожится все больше, и эта ее тревога вдруг передалась и мне.
— Я ходил.
— Ну?
— Потом вернулся.
— Как это потом вернулся, а Лина что же не вернулась?
— Она скоро придет. Ей надо было поговорить с теткой.
— С теткой поговорить, а ты не мог подождать? — бабка успокоилась, но, очевидно, ей не нравился мой вид. — Вы не поругались, случаем?
— Нет.
— А что ты надутый как пузырь?
— Я не надутый.
— А то я не вижу, — уже привычно ворчала бабка, скрываясь на кухне, — и вообще с тобой творится что-то неладное в последнее время. Я уж и не помню, когда ты Лину целовал.
— А ты что, подглядываешь?
Видимо, бабка растерялась от моего вопроса и ничего не ответила или просто посчитала его глупым, не стоящим внимания.
Еще некоторое время лежал я неподвижно, а потом какое-то смутное беспокойство охватило меня, заставило подняться с кровати, выйти на улицу и заметаться по двору. То я принимался что-то строгать на дедовом верстаке, но тут же бросал рубанок и шел за зерном, чтобы покормить голубей, но уже через минуту забывал и про это и вновь за что-нибудь брался, чувствуя, как с каждой секундой беспокойство нарастает во мне. Так я метался по двору, и мне казалось, что с того момента, когда я вышел на улицу, прошла уже целая вечность, а на самом деле минутная стрелка с трудом добирала половину часа.
Но я все еще был уверен в том, что Лина придет, чуть-чуть попозже, минут через тридцать, ну в крайнем случае через час, она откроет калитку во двор, я брошусь к ней, попрошу прощения, и мы уже никогда, ни разу в жизни не будем ссориться. Я так живо представлял себе это, что какая-то сладкая боль переполняла по временам меня, и я лишь с трудом удерживал слезы. Но прошло тридцать минут, и прошел час — Лины не было. Никто не открывал калитку, и не к кому мне было броситься с запоздалыми словами прощения. Я был один. Казалось, один во всем мире, никому не нужный, ничтожный и потерянный.
И уже опускались сумерки. Ранние сумерки поздней осени, с легким, но холодным ветром, с косой моросью и низкими рваными тучами, бесшумно проносящимися над землей.
Я плохо различал березовый колок, у которого мы так нелепо разошлись сегодня с Линой. А когда березовый колок и сумерки слились в одно и мне каждую минуту начала мерещиться чья-то фигура вдали, я надел старый дедов дождевик и, не поднимая башлыка, простоволосый, один побрел по дороге.
Долго стоял я у березового колка, пристально вглядываясь в темноту и с надеждой прислушиваясь к ней. Но было тихо и пустынно вокруг, лишь дождь монотонно шуршал по брезенту дождевика, медленно скатывался вниз и тяжелыми каплями ударялся о землю. И я уже знал, что Лина сегодня не придет и что не было шутки, спасительного детского «понарошке» — все было всерьез.
14
Ночью она пришла ко мне. Пришла во сне и именно так, как я это представлял днем. Но почему-то была весна, ясное, веселое солнце бушевало над миром, и чистая капель переливалась хрустальным звоном. Я слушал эту музыку весны и смотрел на Лину, которая быстро шла вдоль нашего огорода и пристально вглядывалась вперед, кого-то отыскивая глазами. Я видел и узнавал выражение ее глаз: нетерпеливое, взволнованное и счастливое, и словно оно, это выражение, сообщило мне такую же нетерпеливость, громко крикнул:
— Лина!
Она мгновенно остановилась и, повернув голову, увидела меня. Смущенная и радостная улыбка осветила ее лицо, еще секунду она стояла неподвижно, а потом приглушенно вскрикнула и бросилась ко мне, на ходу отбрасывая волосы с лица, и смеясь, и что-то взволнованно говоря мне. И я уже сам хотел бежать навстречу, чтобы сократить хоть на долю секунды то время, что мы не были вместе, но ноги не слушались меня. Они стали тяжелыми и ломкими одновременно, и я остался на месте, и Лина все еще бежала ко мне, но расстояние не сокращалось между нами. И вот уже какой-то туман начал струиться от земли. Вначале он расползался узкими голубыми струйками, затем превратился в белое сплошное полотно, буквально на глазах начавшее разбухать и подниматься все выше. Вначале он плотно охватил и скрыл ноги Лины, потом поднялся до пояса и полз все выше. Но она все смеялась и бежала ко мне, вытянув вперед руки и нетерпеливо шевеля пальцами. А я уже задыхался и от удушливого тумана, и от сознания того, что Лина сейчас исчезнет, а я не могу сделать навстречу и шага. И вот когда ее лицо начало расплываться, теряя свои контуры и очертания, я вновь громко и беспомощно крикнул:
— Лина!
Но ее уже не было. А вместе с нею исчез и туман. Светило ясное солнце. Оно отражалось в маленьком оконце Аксиньиного дома и больно слепило глаза. Я хотел загородиться ладонью, но в это мгновение из окна выпрыгнул Валет и с лаем бросился на меня. Сама Аксинья, вся в черном, стояла в стороне и укоризненно смотрела чистыми детскими глазами. Затем все как-то быстро смешалось, и появилось ощущение, что мне надо немедленно проснуться. Что Лина уже давно пришла и занимается по хозяйству на кухне… Я открыл глаза и почувствовал влагу на подушке. Я плакал во сне, но еще сильнее мне хотелось заплакать наяву, потому что была ночь и тишина в доме и никто не ходил по кухне, а лишь наши старые настенные часы хрипло отсчитывали секунды.
— Лина, — прошептал я в отчаянии. — Лина, Лина, Лина, — повторял я ее имя, и у меня тихо кружилась голова, словно я заглядывал в глубокую пропасть, рискуя сорваться и разбиться вдребезги…
Пришло утро. И опять день занимался непогожим, с реденьким, холодным дождем и низкими тучами, которые шли и шли от горизонта, заволакивали дальние сопки и стремились опять за горизонт.
Вяло и неохотно пил я чай. Бабка, сердитая и шумная, не разговаривала со мной. Вытаскивая из русской печи круглые, ароматно пахнущие хлебы, она сбрызгивала их водой, затем утиным крылышком смазывала маслом и прятала под льняное полотенце, где они, задыхаясь от собственного хлебного духа, набирались мягкости. Я равнодушно следил за ее движениями и напряженно прислушивался к каждому уличному звуку. Но того звука, который хотел услышать я, не было. Никто не дергал щеколду калитки, и сама она не скрипела сухими втулками на ржавых навесах. Тогда я вспоминал свой сон, и мне на мгновение становилось легче, но только на одно мгновение, а затем глухая тоска и боль с новой необыкновенной силой наваливались на меня.
— Что у вас такое случилось-то? — наконец спросила бабка, убирая последний лист из-под хлеба.
— Ничего, — ответил я.
— А если ничего, так почему она домой не идет?
— Спроси у нее.
— Я у тебя спрашиваю, зараза ты такая, — бабка уже была сердита не на шутку, — что ты с девчонкой сделал, сволота противная?
— Ничего я с ней не делал и делать не собирался, — раздраженно ответил и я, — а если ей тетка дороже, то и пусть сидит у нее. И не приставай ко мне, ничего я не знаю и знать не хочу.
С этими словами я выскочил на улицу, так как и в самом деле ничего не знал, ничего не мог объяснить не только бабке, но и самому себе. Какое-то ожесточение постепенно захватывало меня, и я уже не думал, что брошусь навстречу и буду целовать Лину, если она вдруг покажется на дороге. Нет, теперь я рисовал в своем воображении совершенно иную встречу, где я был холоден и равнодушен, а Лина просила у меня прощения. Я мстил за свое одиночество, за свою тоску по ней и отчаяние, которое с каждой минутой все больше и больше овладевало мной.
Да, очень глупо полагаем мы, когда считаем, что наше воображение и действительность наша совершенно разные вещи. Нет, они едины, как един человек в каждом поступке и слове своем. И если чье-то воображение как бы в шутку рисует жестокие картины, то этот человек уже способен к жестокости, уже поражен ею, и только представится случай — он будет жесток, и жесток самым серьезным образом, а не в шутку. Но это я понял значительно позже, достаточно помотавшись по свету, понял тогда, когда от этого понимания уже почти ничего не менялось.
К вечеру я измучился совершенно, дошел до какой-то угнетающей тупости и мечтал только об одном, чтобы скорее закончился этот день, этот праздник, эти веселые песни из соседних домов, этот бодрый дикторский голос из репродуктора и тягучие песни Зыкиной, которые тогда только начинали входить в моду. Лишь только стемнело, я разделся, лег в постель, в изголовье которой привычно лежали две подушки, и заснул тяжелым сном без предчувствий и сновидений.
15
На следующий день я уже был более спокоен, но спокойствие это отдавало холодом обреченности и усталости. Так, мне кажется, спокоен человек перед смертью, когда уже знает о ее неотвратимости и лишь, ждет неведомого сигнала, чтобы закрыть глаза и в последний раз глубоко вздохнуть.
Все утро я под навесом колол дрова и в каждый удар топора вкладывал какую-то долю своего ожесточения. И словно почувствовав мое состояние, бабка непривычно робко и жалостливо сказала:
— Володя, может быть, сходишь к ней?
— Нет, — твердо ответил я.
— Сегодня воскресенье. Я пирогов напекла, и бутылка вина у меня есть, вот бы мы сели втроем да и выпили… А так что же получается…
— Нет.
— Ты почто это такой противный у нас? — изумилась бабка. — В кого такой пошел-то? У нас вроде все ласковые да уступчивые…
Но я колол дрова, сосредоточенно и ожесточенно колол, вкладывая в это немудрящее дело всего себя.
— Ох, схватишься ты, Вовка, да поздно будет, — вздохнула бабка, — она ведь девка видная, такую вмиг приберут да радоваться будут. А ты вот останешься ни с чем. Послушал бы меня, сходил, ноги не отломятся, а потом только благодарить будешь.
— Нет, — еще решительнее сказал я.
— Тьфу! — бабка в сердцах сплюнула. — Ирод какой выискался. Гордыня его одолела, а по ночам Лина да Лина твердит, чтоб тебе пусто было. Тогда не ори по ночам, не дергайся, если не любишь ее. А любишь, так я тебе еще раз говорю — сходи и помирись, пока не поздно. Дров наломать всегда успеешь, а вот как потом жить собираешься?
Я отшвырнул топор и пошел в дом, потому что уже не мог спокойно слушать бабкины слова, потому что они выражали мои чувства, которые я тщательно прятал от самого себя…
Лина пришла после обеда. Услышав ее голос, я в первое мгновение обмер от счастья и радости, оттого, что сейчас увижу ее, но тут же во мне шевельнулся какой-то червячок злорадного удовлетворения. Я быстро встал из-за стола и ушел в горницу, закрыв за собою дверь. Я слышал, как она вошла на кухню вместе с бабкой, как села на табуретку и грустно вздохнула, и сердце у меня билось так, словно за несколько секунд хотело отработать все свои положенные на веку удары.
— Ты есть-то хочешь? — спросила бабка.
— Нет, спасьибо, бабушька, — тихо ответила Лина. — Я за вещами пришла.
Я вздрогнул и напрягся и тупо смотрел в зеркало, не видя своего отражения. А они все говорили и говорили о чем-то, но я не понимал смысла их слов. Потом дверь открылась, и я почувствовал, что вошла Лина. Но я не обернулся и не сделал ни единого движения, я все еще смотрел в зеркало, не видя себя.
— Здравствуй, Володя, — напряженно выговаривая слова, сказала Лина.
Я не ответил и вскоре услышал, как она достала из-под кровати свой чемодан. Потом щелкнули замки, и Лина вышла, зацепившись чемоданом за косяк. Я сел на койку и закрыл голову руками. Я не слышал, как вошла бабка, а только почувствовал легкую боль от ее резких толчков сухим кулаком в бок.
— Иди и скажи, чтобы она оставалась, — гневно прошептала бабка, — а то я и тебя из дома выгоню. Иди!
Я покачал головой. Потом я слышал, как плакала Лина и что-то говорила ей бабка, успокаивая и жалея. Потом хлопнула дверь, и я понял, что Лина ушла. Еще некоторое время сидел я неподвижно, тихо покачиваясь и крепко жмуря глаза, наконец встал и вышел на улицу.
Я стоял у калитки, что вела в огород, и смотрел на то, как уходила Лина по сырой дороге, с чемоданом в руке, который я когда-то сам принес домой. Я смотрел ей вслед до тех пор, пока она не скрылась за первым березовым колком, и потом еще долго, уже ничего не видя перед собой, потому что я смотрел сквозь слезы.
16
Мы долго молчали. Володя курил и смотрел куда-то мимо костра, в ту сторону, где уже призрачно намечался рассвет и обмякли, затуманились звезды, предчувствуя утро и солнце, как предчувствуют рассвет цветы, распахивая встречь мокрые лепестки. Часто и сильно постучал по сухой листвянке дятел, словно и он торопился в рассвет, торопился к жизни и свету, который всему живому дает право на счастливую и добрую жизнь.
Я вздохнул и пошевелился. Володя, медленно повернув голову, отсутствующе и тяжело посмотрел на меня. Потом он тщательно загасил огонек папиросы и бросил окурок в костер.
— Прошел месяц, — глухо начал он, — и я ее ни разу не видел. Даже случай отвернулся от меня. Впрочем, сам я и шагу не сделал навстречу этому случаю. Я замкнулся в себе и медленно, мучительно как-то перегорал из юноши в мужчину.
Несколько раз пытался со мною поговорить Петька, но это привело только к тому, что я стал избегать с ним встреч, а если все-таки он заставал меня дома, то я отчужденно молчал, и уже вскоре моя отчужденность начала переходить во враждебность. Очевидно, Петька почувствовал это, потому что вскоре отступился, и какой-то холодок в наших отношениях стал постоянным. Так вместе с Линой я потерял и друга. Все-таки, мне кажется, несчастье, если это только настоящее несчастье, человек преодолевает один. Такова уж суть и природа человеческой беды, горя человеческого — преодоление его в одиночку. Правда, это далеко не каждому по силам, но тут уже совсем другой разговор…
Так вот — прошел месяц. Нечего и говорить о том, какие картины рисовал я в это время в своем воображении, в этом заповедном укрытии, куда мы прячемся, когда уже совершенно некуда деться ни в мыслях, ни в поступках. Здесь, в этом заповеднике, я и красиво умирал, и совершал бог знает какие подвиги, и опускался до предела, и возвышался до вселенской славы. Но любое из этих превращений совершалось только для Лины, только для нее одной.
Ровно через месяц, когда уже выпал снег и земля просветлела под ним, мы всей бригадой шли на обед. Столовая у нас размещалась в том общежитии, которое мы так спешно готовили по весне для приезжих. Помню, я и одна из наших подсобниц, кажется Вера, шли первыми, шли через реденький березнячок, по узкой тропке, и Вера что-то рассказывала мне. Я равнодушно кивал, каким-то чутьем угадывая те места, где надо было кивать, а сам сосредоточенно и угрюмо все глубже погружался в воспоминания. В таком состоянии я научился пребывать целыми часами, продолжая что-то делать, отвечать на вопросы, слушать какие-то наставления или же веселые истории и анекдоты. Потом, когда я приходил в себя, то и слова не мог припомнить из того разговора, который велся вокруг меня.