Раньше ей эти мысли и чувства все-таки удавалось перебарывать в себе. Но теперь они овладели ею. Она негодовала на себя. Если бы он только знал эти ее мысли, он бы хорошенько пожурил ее. Это позор в такой момент но… чувство перебороло в ней рассудок. «Что с ним, жив ли, здоров?» Прерывисто дышала грудь. Горела голова. «Может быть, в эти минуты он где-нибудь лежит раненый или больной, без помощи, а может быть и уже нет его в живых». Эта мысль заставляла ее холодеть. «О-о-о». Феня металась по кровати.
«Где он теперь, родной? Где он любимый — милый?» Целый вихрь мыслей и образов вздымался в ее сознании и рисовал ей то страшные, то сладкие картины. Воображение и темнота помогали ей в этом.
То вот он лежит один в поле. Из большой раны на его лбу потоками льется кровь. Он тянется к ней своими слабыми дрожащими руками. И уж готова вскрикнуть она от пережитого ужаса.
Или видит она его таким, каким он был 8 лет тому назад. Он улыбается. Лицо его светится любовью. Глаза ласкают и манят. Он тянется к ней и уже шепчут ее губы: «Милый — любимый».
Перед утром она беспокойно заснула. Но и во сне не могла успокоиться. Ей снился тяжелый сон.
Снилась ей Красная площадь в Москве. Она стоит у Кремля ждет чего-то важного. Пасмурный зимний, снежный день. Вдали красуется, точно игрушка, церковь Василия Блаженного. К ней тянется длинная, высокая зубчатая, кирпичная стена Кремля и пропадает вдали. В воздухе кружатся крупные снежинки. На зубцах Кремля, на шапках Василия Блаженного и на земле лежат сугробы снега. Феня стоит неподвижно. Напрягает память. «Зачем она здесь?»
Наконец, вспоминает. Здесь будет митинг. Будет говорить Ильич. Тяжелые вести с фронта. Заняты Тула и Петроград. Революции грозит опасность.
«Но почему же пуста Красная площадь». Спрашивает себя Феня. Кто-то позади отвечает ей. «Разве площадь пуста. Ты всмотрись.
Смотрит пристально Феня и видит, что на самим самом деле вся площадь от края до края полна рабочими. Все они стоят неподвижно. Видит она засаленные куртки, солдатские отрепья вместо одежды, изломанные картузы. Изорванные из мешков фартуки. Шинели. Заплатанные кофты.
Видит она на изнеможденных серых, щетинистых лицах напряженное внимание.
Все безмолвствуют. Не шелохнутся.
«Они ждут также как и я» — решает Феня. — «Что-то нам скажет вождь»?
Неподалеку возвышается трибуна, сколоченная из жидких досок. Трибуну покрывает снег.
«Отсюда он будет говорить».
Вдруг шум и движение в толпе. Слышутся крики:. Идет. Он идет».
Феня тянется вперед, смотрит кругом и видит.
Расступается толпа. В белом снежном промежутке не спеша идет Ильич. Он, как всегда, в темной кепке и осеннем пальто. Руки засунуты в карманы пальто. Идет и смотрит вниз под ноги.
И видит Феня, как вся площадь тянется к нему сотнею тысяч рук. Но он идет вперед. Не смотрит по сторонам. Мерной железной поступью подходит к трибуне. Входит на нее.
«Вот он великий вождь мировой рабочей революции. Вот он возле нее».
Его лицо исполнено непреклонной решимостью. На лбу запала глубокая складка.
Что-то раскаленное, огненное, говорит Ильич. Слова непонятные Фене. Но смысл всей речи ясен без слов. Как всегда он зовет к битвам, к борьбе и победе.
И вот уже не площадь окружает ее со всех сторон, а необъятное глазом поле, усеянное народом. И чувствует Феня, как с каждым звуком его голоса у всех растет и ширится могучий порыв. Закипает безудержная отвага в сердцах.
«Скорей бы в бой!»
В комнате темно, и жарко и душно. За окном далеко кричат петухи. Тихо. Тихо. Невыносимо жарко под одеялом. Феня сбрасывает его с себя, садится на кровати.
«Нет, лучше я не буду спать до утра» решила она. Оделась. Зажгла настольную электрическую лампу. Комнату наполнили синие отсветы абажура. На столе образовался большой ярко-оранжевый круг. Феня села в раздумьи у стола.
Она мысленно рассуждала с собой, как бы убеждая себя, но обращаясь мысленно к нему, к Пете: раньше мы подпольничали. Замыкались в узком кругу, в узкой работе. Тогда я могла дать волю своему чувству и почти целиком принадлежать ему. Но нынче — кипит революционное пламя. Не хватает сил у партии. Дело освобождения рабочих поставлено на карту и вот теперь я не имею права насколько нибудь уйти от работы. Я не имею права позволить своему чувству завладеть собою. Быть вместе с тобой. Это будет недостойно коммунистки. Ты посуди сам. Что будет, если мы будем вместе. Я буду заботиться о тебе. Буду следить за твоим здоровьем, болеть твоими неудачами. Словом, я буду твоею женою, но я не буду бойцом партии. А задачи так велики — цель так священна — долг так ясен — дорога так светла — что у меня не должно быть сомнений. Если бы ты был со мною, ты сказал бы то же самое и рассмеялся.
Но, милый Петенька, все же у меня сомнения есть. Я думаю, права ли я, рассуждая, что теперь вместе нам быть нельзя. Что прежде дело, а потом личное. Разве нельзя соединить и то, и другое? Разве нельзя и любить, и совместно работать? Но мне кажется, что все же я больше права, чем не права. Ты посуди сам. Если мы будем вместе, то у тебя я отниму много внимания и времени. А этого я не имею права делать, в такой критический момент, когда враг близок к победе. Но я люблю тебя и в этом моя боль. Я хочу видеть тебя, слышать твой голос. Быть возле тебя. Петенька милый. Мне невмоготу не знать, что с тобой. Душат рыдания. Я плачу А вдруг ты болен… В плену… Нет. Не может быть, ты ни за что не сдашься в плен.
Петенька милый, когда я видела тебя в последний раз, мне показался упрек в твоих глазах. Не упрекай меня. Мне больно. Не из каприза я уехала от тебя из губернского центра в эту трущобу. Я и тогда так рассуждала, как теперь. Я сказала себе, что я увидела и должна удовлетвориться этим. Но не подумай, милый Петя, что эти настроения закваска старого. Я уже давно осознала, что в том вопросе был прав ты, а не я. Я уже давно сказала себе, что виновата была я, в разрыве. Чувство оказалось у меня сильнее самолюбия. Ведь пойми, я тогда была взбалмошной девчонкой. Только один год состояла в партии. Играла в полное равноправие во всех отношениях. Но ты тоже был немного неправ, когда ушел от меня и не писал мне долгих пять лет. Тебя поразило мое озорство. Мое упорное нежелание подчиниться какому бы то ни было закону, — даже закону природы. Но ты должен был понять меня и сказать себе: «Это у нее озорство юности». И ты не должен был уходить прочь.
Твоя ошибка, дорогой Петя, была в том, что ты принял меня за взрослую, тогда как я еще была взбалмошной девчонкой. И я знаю, почему у тебя такой взгляд на меня сложился. Потому, что ты с первых же дней нашего знакомства увидел во мне много смелости и даже грубости. Тебя поразило точно так же то, что я первая написала тебе записку о том, что люблю тебя. Я, конечно, тогда тебя любила — но любила, как старшего товарища, тебя так все любили. А ты принял эти писания за серьезный продуманный шаг взрослого человека. Ты искренно полюбил меня… Но потом через два года ушел от меня.
Пойми же, Петенька, что и ты в нашем разрыве — кое в чем виноват. Почему ты не спросил у меня ни разу о моем прошлом? Ты даже не спросил у меня, где у меня родина и есть ли она. Ты за два года не полюбопытствовал узнать, какое я получила воспитание. В какой среде выросла. Как пришла к революции. Ты взял меня такою, какою я была, когда мы полюбили друг друга.
Если бы ты знал, что я воспиталась в семье разорившегося ремесленника. Выросла в грязи и вони кухни, ты бы поступил иначе. В угарном чаде слесарной мастерской, в матерщине и разврате сложилась я. Если бы знал, что старшая сестра за хлеб для семьи продавала свое тело. Особенно, когда умер отец. К ней приходили жирные мерзавцы — купцы, давали гроши, били ее, пьянствовали и отвратительно ругались. Бедная сестра. Она на добытые деньги содержала мать ревматичку калеку, двоих маленьких братьев и меня.
В партию я пошла, желая разрушить этот скверный порядок вещей, когда одни вынуждены продавать за кусок хлеба свое тело, а другие покупать его. Где одни роскошествуют, другие умирают от голода. Желала этого я больше чувством, чем рассудком. Мне было 18 лет. И даже долгое время, находясь в партии, я не могла отрешиться от этих бунтарских настроений. Временами мне хотелось прибегнуть к помощи пуль, динамита, резни. Каждая условность, во имя которой губились жизни и калечились характеры, вызывала во мне жгучую ненависть. Я горела жаждой сегодняшней борьбы, мне часто было тесно в рамках партии. Долгое время прошло, когда я наконец сама поняла, что нужна не вспышка, а упорная долгая борьба за организацию рабочего класса для борьбы. Но ты, Петенька, не облегчил мне мук этих исканий. Ты принял мои слова и действия за мою сущность. Подростка за взрослого. И там, где нужно было прибегнуть к убеждению, ты разошелся со мной, точно со взрослым человеком.
Кругом безумные лица — эти больные ужасные. Мне скучно без тебя. Тоска сжимает мое сердце. Мне больно, Петенька! Где ты и что с тобой? Когда мы наконец увидимся? Если бы можно было хотя на час, хотя бы на минуту повидать тебя. Побыть там с тобой. Мой милый, ненаглядный! Мне так тяжело здесь в эти минуты. Здесь завтра будет много ужасных казней. Так ненавистны мне эти офицерские пьяные лица. Это подхалимство здешней интеллигенции. Если бы можно было мне скрыться отсюда… Я так устала…
Феня отодвинулась от стола. Затуманенными от слез глазами посмотрела в окно. Небо уже посветлело синью. Близился рассвет.
Глава шестая
В доме, где квартировал секретный информатор Коля, случилось несчастье. Единственную дочь хозяина вчера ночью изнасиловали. Ей еще не было и 16-ти лет. Всегда бегала она по двору в дому, смеялась, кричала и все время работала. Звали ее Стешей.
Вчера вечером Коля заспорил с дядюшкой о царе. — Нужен он или не нужен народу. Спорили долго, но не горячась.
— Ты сам посуди, как же без его можно. В доме и то есть хозяин, — говорил дядюшка, чернобородый мужик, похожий на попа-расстригу.
— В доме то хозяин нужен, а царь один управлять страной не может.
— На то у него слуги есть — по всем министериям.
— А у слуг тоже слуги, а всех миллион, и все ничего не делают, и все на твоей шее сидят, дядюшка.
— Да оно таперича не меньше всяких слуг. Раньше меньше начальства было.
— Это ты уж, дяденька, врешь. Больше-то теперь не будет.
— А может и найдется.
— Да нет же, не больше.
— А в Советах?
— Так ведь в Советах ты тоже сидеть можешь. Ведь в Советах-то народ сидит.
— Народ-то народ…
— Вот твой кум на Всероссийском Съезде Советов был. Ведь не врет же он. А какое он начальство?
— Был-то, был.
— Ну и что же. Сам и думай. Народ без царя собой управлять умеет. Управляет же.
— Не сумеет. Вон какая смута пошла — из войны не вылазим. Грабиловка пошла. Красные, белые. Какой же тут порядок. Известно — без царя нельзя.
— Эх ты, дяденька, дяденька. Да ведь теперь драка идет. Кто кого победит. Если золотопогонники нас победят, то и царь будет и помещики придут. Спину вашу жалеть не будут и за землицу заплатите и за усадьбу, что сожгли.
— А на кой ляд нам помещик. Мы помещиков не хотим. Нам вот порядок бы. Вот и понимай. При царе вот порядок был, а при Советах его-то нету. Нет, ты мне не скажи — без царя нельзя.
— Можно и еще как. Вот посмотришь. А беспорядок-то вы сами, крестьяне, делаете. Разве не из вашего брата теперь восстание сделали?
— Поменьше грабил бы упродкомиссар, и восстания не было бы.
— Э, другую бы причину нашли. На упродкомиссара жаловаться надо, а вы устраиваете восстание и пускаете к себе вашего же врага. Вот откуда беспорядок, дяденька. Мало вас упрочили белые.
— Я что… По мне как знаете. Я и сам не за белых. По-нашему только чтобы порядок был.
На дворе раздались пронзительные крики. Хозяин вскочил со скамьи. — «Никак Стеша голосит». И бросился к дверям. Но не успел он добежать до них, как двери распахнулись настежь, и в комнату вошла Стеша. Она, покачиваясь, прислонилась к косяку дверей. Под глазами у нее шли большие синие круги. Распухшие губы и подбородок затекал кровью. Пыльные, русые волосы были в сору, в соломе и свисали космами. На ней была одета одна нижняя рубашка, разодранная во многих местах. Измазанная в грязь и кровь, она то стонала, закатывая глаза, то дико вскрикивала.
— Стеша, доченька. Что сталось с тобою? — спрашивал ее отец, испуганный, побледневший. Кто это тебя так… Да говори же скореича.
Но дочь то всхлипывала, то кричала диким воплем, и не отвечала.
Прибежала из амбара мать. Полная женщина, вся в муке, увидела дочь, залилась слезами и причитаниями. Коля выбежал из комнаты на улицу. Долго бродил по середине дороги, гневно сжимал кулаки. Грозил.
Ночь стояла теплая и яркая. Издали неслись звуки духового оркестра. Особенно громко звучал барабан. Успокоившись немного, Коля сходил к мосту и нашел там приказ от Федора. Не читая его, засунул в карман.
Поздней ночью он пришел в избу. В потемках разделся и лег в углу на лавке. Когда его глаза присмотрелись к потемкам, то он увидел в переднем углу перед образами фигуру сидящего человека. Фигура кашлянула и по голосу Коля узнал хозяина. «Не спит, бедняга».
Утром Колю разбудил вой и причитание старухи, шум многих голосов, топот ног. Коля быстро встал со скамьи и пошел к выходу. В дверях он столкнулся с хозяином. У хозяина были заплаканные красные глаза и совсем седая голова. Еще вчера — седина лишь проглядывала среди темных волос. Загорелое морщинистое лицо хозяина казалось окаменелым.
— Что случилось? — спросил Коля.
— Стешка удавилась, — просто и глухо ответил хозяин.
— Где она?
— В сенцах.
Коля выбежал в сени. Сени были полны народом. Еще больше народу было во дворе. У стенки сеней напротив дверей на лавке лежала Стеша. Она как-то похудела вся и вытянулась. На ней красовалась чистая нижняя рубашка. Поверх рубашки лежал серебряный крестик. Посиневшее лицо Стеши было вспухшее. Глаза на выкате.
Пришли соседки и убрали покойницу в лучшее платье. Потом перенесли ее в комнату и положили на стол. Лицо накрыли белой фатою.
Приходили и уходили соседи, качали головами, охали, крестились, и осмотревши все в горнице, не спеша уходили.
Хозяин ездил к священнику на счет похорон. Но священник страшно много запросил с него за отпевание.
— Посуди сам, сын мой, — говорил священник, щуплый седенький старичок. — Она сама на себя руки наложила, а это в-е-е-е-л-и-к-и-й грех, сын мой, и отпевать-то не полагается. Самоубийца самый большой грешник. Б-о-о-о-л-ь-ш-о-й грешник. И меньше за отпевание я никак взять не могу, чадо мое. На себя грех беру. Придется каяться и покаянные вносить. Дешевле взять с тебя, сын мой, ни в коем разе не могу.
Пришлось хозяину пустить в продажу свои серебряные часы и кое-что из имущества. И только тогда набралась нужная сумма для уплаты священнику. Решено было хоронить завтра.
В сутолоке Коля совсем забыл, что у него в кармане лежит записка от Федора. Он взобрался на чердак и быстро прочел записку. На грязном лоскутке бумаги шифровано значилось.
«Немедленно свяжись с сестрой Феней из больницы; узнай, где Михеев и как скоро будет расстрел санаторцев. Немедленно сообщи мне. В 12 ночи устраиваем налет. Предупреди остальных и Феню. Нужно, чтобы в разных местах местечка была стрельба. Нужна паника. Всем оставаться по местам.
Федор».
Было уже десять часов утра. Коля стремглав бросился на улицу. Поспешно зашагал к концу села. По дороге встретился с товарищем, тоже секретно работавшим здесь от ЧК. Передал ему шифровку, и не останавливаясь, пошел дальше. Вышел на столбовую дорогу. Остановился у телеграфного столба и принялся внимательно всматриваться в темную волнующуюся ленту людей возле корпуса больницы. Среди темной массы вспыхивали яркие искры. «Сверкает оружие» — решил Коля. «Как же бы это проникнуть к сестре и не влопаться?»
Коля мучительно морщил лоб, но ответа не находил.
Стоял яркий солнечный день. Небо безоблачное. Слабый, теплый ветерок качает телеграфные провода. Телеграфный столб уныло и непрерывно гудит.
«Ничего не придумаешь. Хоть убей. А время идет».
Вдали показалась подвода. «Кто-то едет, надо не подать вида, что я интересуюсь». Коля уселся у края дороги возле столба. Снял сапоги и стал перематывать портянки.
Телега уже подъехала близко. Коля исподлобья смотрит на нее и видит в ней трех пассажиров. Одного Коля тотчас же узнал. Это был санаторский больничный врач. Рядом с ним сидела толстая женщина в белом костюме сестры милосердия. Третьим пассажиром был кучер, черноголовый мальчик лет 10-ти без шапки. У доктора откинулась назад шляпа. Он по-волчьи улыбался. Его спутница поминутно громко и грубо смеялась. На Колю они не обратили внимания и, даже не посмотрев на него, проехали мимо.