Лана Дмитрина, подстать воздуху – густа в чувствах и пьяна разумом – пришла на пасеку Кузьмы, расположенную за его большим сараем, стоявшим в нескольких дворах от особняка прокурорши.
Кузьма снял крышку с улья, чтоб вставить добавочную рамку. Обеспокоенные пчелы закружились над одноглазым «пиратом».
– Дурні, ось я вас димком! Дим-то вам не за смаком!
В глубины медвяного царства Кузьма пустил из дымаря едкую струю. Одна из пчелок залетела под футболку Ланы Дмитрины, под мышкой зажужжала, и боломутная женщина заорала, замахала руками. На предсмертное жужжание пчелки рванулись десятки её сородичей, с ходу жаля. Отчаянно отбиваясь, Верходурова кинулась к сараю. На бегу повалила улей.
Пчелы вместе с Кузьмой преследовали её, не отставая.
Лана Дмитрина упала на солому и начала крутиться на ней. Кузьма захлопнул ворота и хорошенько окурил из дымаря кричавшую без умолка физручку.
– Та хватіт кричати вже!
– Так больно ж до одури!
– А все від того, що поводження з нею тобі незнайоме! Ходити біля бджіл треба з чистою душею, і поту твого смердючого вона, упоси Бог, не виносить. І на пасіку п'яної не з'являйся!
– Да хватит уже нравоучать! И пахну я не так, и пьяная… Тоже мне пасечник нашёлся!
– Звичайно пасічник! Я ось, наприклад, про себе скажу: кожну весну бджолиними укусами цироз печінки лікую, а Натаничу ревматизм в ногах видаляю. Справедлива тваринна моя бджола!
– Будь она проклята, твоя справедливая животная! Может быть, и правда она лучше козы или коровы, потому что медом доится. Но вот жало у неё… Били меня, Кузьма, по-всякому: и крапивой в детстве драли, и бабы ревнивые космы мне выдирали, и любовники ревнивые морду сворачивали, но этакого изгальства в жизни не испытывала!
– Не можна їй без жала! Светлячок! Зброя це её!
– Лучше бы приласкал, чем запугивать… – резко сменила тон бывшая балерина. Затем встала перед Кузьмой на колени, прислонилась лицом к его ширинке.
– Ти що придумала?
– А сейчас сам увидишь, пчеловод неугомонный…
Лана Дмитрина ловким движением левой руки оттянула молнию брюк, правой расстегнула её.
– Раптом хто увійде! – шугался дед Кузьма, обнимаясь с дымарём.
– Ну, хватит уже стрематься, пчеловодушка мой…
Ремень и пуговица на брюках были расстегнуты еще быстрее молнии, и Кузьма уже стоял посреди сарая со спущенными штанами в заношенных трусах. И училка физры, жена директора школы, бывшая балерина в одном лице начала делать именно то, что вы сейчас и подумали…
И делала она это настолько увлеченно, что Кузьма моментально забыл и о нежданных посетителях его сарая, и о пчелах, и вообще обо всем на свете. Создавалось впечатление, что Лана Дмитрина поклонялась этому занятию и, собственно, самому мужскому члену. Причем в её поклонении не было ничего постыдного или предосудительного – настолько естественно она относилась к минету. Девиз Верходуровой был таков: «В момент, когда я делаю минет, мы оба оказываемся почетными рабами члена! Только я при этом еще и его госпожа, и только я контролирую, сколько удовольствия ты получишь!»
Экспрессивные ласки физручки возымели ожидаемый эффект, и стремительно приблизилась точка невозврата. Кузьма прижался к Лане Дмитрине и в исступлении застонал. Верходурова ответила ему не менее громкими и томными стонами.
– О-о-о! Божа мати! Як же добре-е! – завыл Кузьма и кончил…
Не прошло и минуты, как в соседнем дворе послышался голос старой бабки: «Молодёш совсим ополоумела! Ужо среди бела дня стонуть, як кобели недобитыя!»
«Що за дела? Жинка страшна, як ядерна війна, а коханка ще страшніша…» – думал Кузьма, глядя мутным взглядом единственного выпученного глаза на облизывающуюся подобно толстому коту Лану Дмитрину.
Но это было год назад, а теперь выскочившая из кустов смородины Лана Дмитрина недолго думая плюхнулась рядом с Генкой и запела:
– Хрюня-Светуня, откуда ти цих дебильних частивок набрала? – возмутилась Вика. – Хватит вже, дай людям поспилкуватися!
– Пообщаются ещё, до отрыжки, – послышался чей-то женский голос с другого конца стола.
Дед Кузьма уже заботился о своей супруге, смачивал травмированную спину водой, приговаривая:
– Схлинет опухлина. Давай-кось ми ще холодненькой водичкой и юшки и шию змочим… Тож не шкідливо, тож божьи угодницы тебя помітили…
– Тётя Света, здрасьте! – обнимая прокуроршу, приветствовал Вахлон, – Вам от мамы привет огромадный!
– Спасибо, племянничек! Располагайся давай. М-м-м, паскуды… – прокурорша стонала и поносила «божьих угодниц» блатной бранью. Беспокойство и чрезмерное внимание неугомонного Кузьмы злили ещё больше. При мысли, что это развлечение мужа в виде дурацкой пасеки на задворках сарая обходится ей в круглую копеечку, и то, что она может быть вновь не раз искусана, Ромакова приходила в ярость.
Народ искренне матерился, не было предела их возмущению! Особенно одна бабуля, получившая жало в бровь, так прохаживалась по «матери», что даже некоторые закоренелые знатоки красных словцов удивленно пооткрывали свои рты.
– Православныя! – успокаивал всех матершинников отец Григорий, – Мат это хула на приснодевство пресвятой Богородицы! А разве православный может хулить Богородицу?! Это не что иное, как призвание ада! Опомнитесь!
– Батюшка, что ты еще, ей Богу, несешь? – возмутился участковый, в лексиконе которого каждым третьим словом был мат. – При чем здесь Богородица?
– Ох, урядник! В нецензурной брани нет ни грамма любви! А Бог наш, наша Богородица – и есть само воплощение любви!
– Какая тут, к ебеням, любовь?! – вклинился в диалог подвыпивший мужичок, недавно потерявший брата и сына. – У нас война вовсю!
– Устами нечестивых разрушается град, а устами праведных возвышается… – тихо добавил священник и надолго умолк.
Наконец пчёлы разлетелись, люд «опомнился», практически перестал материться, и к праздничному столу возвратилось прежнее радостное настроение.
– А, чо, Ванёк… То есть Вахлон, в натуре классный подарок! – опомнился от шока Генка. – Мы бы здесь до такого никогда б не додумались! Слушай! А ведь у тебя раньше волосы были по плечи! Чего оболванился-то?
– Пацан должен быть либо почти лысым, либо длинноволосым, а что-то между – это петушня какая-то!
– Факт, братан! Не мужское это дело – о красоте своей заботиться! Разве что о красоте своего оружия или коня! Ну, а ты теперь прямо лысый ёжик! Остограмься с дороги-то!
Вахлон охотно принял предложение брата, запрокинул стакашку, смачно откусил полбока у аргентинского яблока. Сладкий сок обдал ему нёбо, брызнул на губы, на пальцы, державшие большое зеленое яблоко. М-м-м…
«Хорошо-то как! Не зря трясся целые сутки! Сейчас наемся, напьюсь и с какой-нить хохлушечкой „поженюсь“ на пару ночей, хмы!»
Участковый Ябунин, сидевший напротив главы горсовета, вытянул по-гусиному шею и тихо спросил главу под общий шумок:
– А вы не боитесь, шо когда правильная власть вернётся, то она «отблагодарит» вас за сотрудничество с ополченцами?
– А сам-то ты не боишься? – самоуверенно ответил вопросом на вопрос красивый мужчина в костюме.
– Если честно, то меня настораживают обещания Киева.
– Это какие же?
– Говорят, что все должностные лица, тем или иным образом способствовавшие «террористам и сепаратистами», потеряют свои должности и будут сурово наказаны, – уже перейдя на шепот, вещал Ябунин.
– Ты, Иван Геныч, так уж сильно не переживай, тебя-то точно никто не накажет и не лишит должности. Почему-то я в этом уверен на все сто процентов!
Гости снова расселись по прежним местам, и всё пошло своим чередом, пока калитка не отворилась и во двор не зашли незнакомцы.
– Здравствуйте, люди добрые! – вкрадчиво начал свою речь Олежа Валерич, из-за плеча которого выглядывал «нестриженный пудель».
– Здоровеньки булы! – поприветствовал их Кузьма, – Хто ви таки будете и звидки до нас подарували?
– Мы корреспонденты из Донецка. Прибыли для освещения событий в вашем городе, – пояснил Олежа Валерич, демонстрируя журналистское удостоверение, и сфотографировал молодожёнов. – Не против будете, если мы присоединимся к вашему столу?
– Конечно! Проходите, сидайте! – подоспела Степанида Владимировна со стульями.
Гости оживились и, хотя все еще помнили о настоятельной просьбе деда Кузьмы и его жены прокурорши – не обсуждать за свадебным столом политику и войну, каждому хотелось высказаться, каждому хотелось поделиться наболевшим с «донецкими корреспондентами». И посыпались реплики с разных концов стола: «Эти фашисты обстреляли позавчера похоронную процессию», «Украинська армия на межи розвалу», «Каратели в тотальном окружении», «Украину ждет реституция, а Львов возможно станет Лембергом», «Гирши часи ще не настали – в США є план»…
Участковый инспектор Ябунин внимательно рассматривал «донецких корреспондентов». Особенно странным ему показался смуглый «нестриженный пудель» в белой футболке, плотно облегавшей его рельефный торс. При высоком росте он был так широк в груди и в плечах, что тянул на сто двадцать килограмм. Но при этом был подвижен и ловок: лихо уселся на стуле, перекинув в мгновение ока ногу через спинку, быстро и четко накладывал закуску, наливал горилку, оценивающе резво рассматривал гостей. В плотно сжатой линии приподнятого в уголках рта чувствовались одновременно и веселость, и воля.
Директор Огрызко тоже сконцентрировал своё внимание на незнакомцах.
«Ну и журналист, ну и корреспондент, – думал Изиль Лелюдович, – прямо атлет с необыкновенно объёмной даже для борцов-профессионалов грудью и эдаким классически отработанным телом, кажись, весь сплетен из одних только мускулов и сухожилий. Тебе, твою мать, не статьи писать, а в боях без правил выступать!»
Оценив господина корреспондента постарше, представившегося просто «Олежа», что было странно для его возраста, директор школы сделал вывод: «С этим жеманным Олежей всё ясно – латентный педераст!»
– Вы, господа корреспонденты, в своих журналах напишите, что город наш изначально назывался Цеславинск, – информировал бровястый Изиль Лелюдович, – и жили здесь тогда смелые и непокорные люди, а уже потом начались войны и сражения. Когда Екатерина II приказала расформировать Запорожскую Сечь и в 1775 году усмирили запорожских казаков и создали Новороссию, тогда, после неоднократных побед, и присвоили имя Бейцславинск, ну а по приходу власти советской, когда казачков непокорных повыселяли да поперебили, стали наш город называть Безславинск, – здесь он повернулся к участковому Ябунину и совсем тихо сказал: – Не нравятся мне эти двое…
– Мне тоже, – согласился милиционер, – один бугай здоровущий, прямо медведь-бодун, а второй петух дырявый – странные журналюги…
– Хоть Цеславинск, хоть Безславинск, главное, шобы Киев перестал бомбить Донбасс, и пусть не будет войны! – выкрикнула женщина в черном платке, носившая траур по погибшему недавно мужу. Она пришла на свадьбу, чтобы напиться и забыться в общей гулянке.
– Вы, уважаемый директор, я вижу, один из немногих, с кем есть о чем поговорить, – лицемерил Олежа Валерич, хитровато сощурившись. Он элегантно откинулся назад, как бы разглядывая собеседника от сандалий, надетых на носки, до длинных седых волос.
– Завтра же приду к вам в школу, чтобы взять индивидуальное интервью! – сказал он.
Во всем облике нового своего знакомого Изиль Лелюдович сразу же почувствовал пытливый ум, неукротимую энергию и расчетливость в каждом слове и движении. Через полчаса директор Огрызко забыл об окружающих его людях и веселье и тихо говорил о самом главном – о войне, о России, об Америке и Европе. О продавшихся украинцах, отрабатывающих свои тридцать серебряников перед пришедшей к власти «хунтой» Яценюка—Турчинова и неонацистами из «Правого сектора».
– Внимание! Хватит уже про войну! Первый тост по обычаю за… – взяв на себя обязанности тамады, начала Лана Дмитрина, но её прервал Рыжий жох,
– Во! Гляньте! Чучело огородное идёт!
У калитки появился МарТин в сопровождении своего Дэд-Натана. На МарТине был свадебный, сильно изъеденный молью полосатый костюм Натаныча. Не совсем ясна международная традиция – годами беречь свои свадебные наряды, изредка доставая их из шкафа или сундука, любоваться и даже примерять их перед зеркалом, если они остаются впору… Вот и веселый костюм Натаныча, состоящий из расклешенных брюк и пиджака с большим треугольным воротником, явно великоватый для МарТина, не был исключением. Превратившись в некий раритет, он провисел на вешалке более сорока лет!
Сам Натаныч постарался вырядиться «элегантно», по-жигански, что ли, правда, у него это не очень получилось. Опираясь на батожок (ревматизм суставов не давал покоя), поджарый, с кепкой-хулиганкой на макушке, в цветастой рубашке с короткими рукавами, в синих спортивных штанах с тремя полосками по бокам и в мягких шевровых сапогах, он выглядел несуразно. МарТин держал в руках большую, как он её сам называл – весёлую – метлу, к хворостинкам которой он приклеил много разноцветных бантиков и цветочков, вырезанных из бумаги. Выглядело это крайне трогательно.
– У монгола зовсим крыша поехала… – констатировала Вика.
– Только все пчелы разлетелись, и они нарисовались, хрен сотрёшь, – с досадой в голосе заявила Людон, прикладывая к опухшей шее мокрое полотенце, – Эти жиды знают, когда трэбо приходить.
– А его-то нафига позвали?! – поинтересовалась прокурорша Ромакова. – Да еще дед этот его, алконафт-гинпотизёр! У маво сына свадьба здесь, а не одесские маски-шоу!
– Да ладно тоби! – успокоил Кузьма, окурив на всякий случай МарТина с Натанычем. – Вспомни нашу свадьбу! Юродивых всегда на праздники звали.
– Да прекратите вы уже! – не стерпел Шарип Ахмедович, – Что набросились на людей? Чем они вас-то хуже?
– Это я позвала, – заявила Анна. – Он будет все на видеокамеру снимать! Понятно? И не обижайте его и его деда! МарТин, иди сюда!
– Только рядом з нами йэтих чучел не сажайте! – взмолилась травмированная невеста и, злобно глянув на Шарипа Ахмедовича, подумала: «Йшов би ти краще зі своїми Кадыровскями чеченцями на барикади воювати, а не всяких тут чучел захищати!»
Словно прочитав мысленное послание Вики, учитель английского ответил ей взглядом, означавшим: «Тут и без меня чеченский спецназ может объявиться на каждом клочке земли, а я свою работу в другом деле вижу».
Натаныч протянул подарочный конверт с деньгами жениху:
– Эх, Гена, всё что нам даётся даром, лучше-таки брать деньгами.
Генка заглянул в конверт, радостно улыбнулся и передал его Вике. Та, в свою очередь, тоже посмотрела на содержимое конверта и быстренько, свернув его пополам, засунула в бюстгальтер.
Кстати, деньги, собранные Натанычем для подарка, были сняты не с Ощадбанковской карточки бабы Зои: на тот момент в Безславинске были закрыты все банки и ювелирные магазины – «до урегулирования ситуации», да и мародеры бесчинствовали, грабили всё что ни попадя. Натанычу пришлось обойти не один двор с просьбой одолжить хоть сколько-нибудь, дабы не упасть в грязь лицом перед молодоженами. Вот такой был человек Натаныч.
– А чо? Пусть кино снимает, заодно деньжат сэкономим. Сколько нам в ЗАГСе за съёмку предлагали? – напряг память Генка, – Три косаря?
МарТин с широкой улыбкой на лице подошел к молодоженам, вручил метлу жениху и сказал по-английски:
– May every day of your life together be worse than the next!
На лицах многих присутствующих появилась большая печать непонимания.
– Слышь, Вахлон, а ты не понял, чо он проболакал щас? – спросил Генка.
– Ммм… Тугева форева! – недолго думая выдал Вахлон и опрокинул рюмку.
– Вообще-то, он пожелал: пусть каждый день вашей совместной жизни будет хуже, чем следующий, – перевела Анна, которую тут же заметил Вахлон. Тонкая, гибкая, разряженная по-журнальному, русая, она не походила ни на одну из рыжих «толстопятых» безславинских девок. Большие разноцветные глаза, обрамленные длинными черными ресницами. Взглянет – и, кажется, брызнут из них голубые и зеленые лучи. Он не мог отвести взгляда. И в его хитрых глазах читалось: «Тебя-то, хохлушечка, я сегодня и отымею»!