Анатолий же Витальевич Сердюков второй год работал секретарем партбюро в одной из самых крупных цеховых парторганизаций.
С виду неказистый, среднего роста, в очках, с порядком поредевшей спереди рыжей шевелюрой волос и заметной даже для невооруженного глаза кавалерийской походкой. Он всегда спокойно и внимательно смотрел на своего собеседника, и казалось, что совсем несложно понять, о чем думает этот с виду такой открытый и бесхитростный человек. Но, когда Анатолий Витальевич начинал говорить, чтобы невозмутимо выпустить наружу то, что накопилось у него внутри, результат оказывался непредсказуемым.
Это был человек новой перестроечной волны. Крепкий телом, смелый, а иногда даже и злой на язык. Эдакий дотошный почемучка, всегда настроенный добраться до самой сути истины и не соблюдающий при этом никакого партийного такта.
Как любил говаривать директор, без всякого зазрения совести он запросто при всех мог бухнуть, почему работу по приему в партию надо проводить по разнарядке парткома, а не по желанию самих людей. Или почему людям, лишь по образованию или должности относящимся к интеллигенции, вступить в партию гораздо сложнее, чем простым рабочим. Сначала надо принять четверых, а то и пятерых рабочих, и уж затем и одного интеллигента. Хотя в партийном уставе об этом ни гугу. Любому дураку понятно, что люди с высшим образованием могли разобраться и в политике, и в экономике гораздо быстрее, чем простые рабочие. Не зря же, наверное, с детства усиленно твердили, что знания — это сила. С этим можно легко согласиться. А если к этому еще прибавить и мудрость жизненного опыта…
Но лозунг о диктатуре пролетариата и ведущей роли рабочего класса в обществе искусственно сдерживал вступление в партию интеллигентов. Соблюдение соотношения при приеме в партию было установкой сверху. Причем не из райкома или там горкома, а оттуда — из самой Москвы. Ну а это, почитай, все тот же закон. А законы, как известно, не обсуждаются, а подлежат неукоснительному выполнению, потому как все уже давно здесь за тебя продумано и согласовано. И вообще — это уже не твоего ума дело. Что там, на самом верху, глупее тебя, что ли, люди?
Да и где это видано, чтобы какой-то секретарь парткома, пусть даже и крупного предприятия, мог нарушить верховные установки. Святая святых. Об этом даже и речи быть не могло. Таких, как он, вожаков хоть пруд пруди. Стоит лишь топнуть ногой, и все они враз поменяются, а сама система как была незыблемой, так и останется. И никто ничего не заметит. Это уж поверьте!.. А с серьезным выражением лица убедительно объяснят: «Естественное обновление кадров…» Вещь такая же неизбежная, как и смена погоды.
Впрочем, где-то там, в глубине души у Валерия Ивановича это скользкое слово «прослойка» вызывало моральное неприятие. Слышалось в нем какая-то безликость и неполноценность. Вы вслушайтесь только: «Человек из прослойки общества…» А? Каково? Но неполноценным-то он как раз себя и не ощущал, а даже, заметьте, наоборот. Он, представитель технической интеллигенции, которая по Уставу партии была всего лишь прослойкой между двумя ведущими в стране классами — рабочими и колхозным крестьянством, сам успешно руководил этими людьми.
Что ж получается. Чтобы влиться в ряды рабочего класса, стать его полноправным членом, достаточно окончить восьмилетку или десять классов средней или вечерней школы и пойти работать куда-нибудь на производство. И вот ты уже рабочий класс — «гегемон»! И никто по большому счету не примет во внимание, что многие «гегемоны» в период всего своего обучения слыли горькими двоечниками, троечниками и разгильдяями, и если бы не решения о всеобщем среднем образовании в стране, то неизвестно вообще, получили бы они когда-нибудь свои о-очень средненькие аттестаты.
Ну а если после средней школы ты решил продолжить учебу? Если ты, не считаясь со временем, недосыпая и недоедая, торчал безвылазно в библиотеках, постигая премудрость выбранной науки, и наконец-то получил свой драгоценный диплом о среднем специальном или высшем образовании? То в результате всех своих праведных трудов ты сможешь причислить себя не к самому передовому и ведущему классу, а лишь только к этой самой пресловутой прослойке.
Интересно, а что по этому поводу думали люди, находившиеся там, на самом верху? Ведь не могли же эти вопросы они все время обходить стороной?
Учитывая то, что с каждым годом все большее количество молодежи по окончании школы желало продолжить образование, нетрудно представить, что будет годиков эдак через пятнадцать-двадцать. Очевидно, что большая часть населения Союза окажется в интеллигентах, в прослойке, которая, разросшись, станет самой объемной частью социального пирога. Это же очевидно!.. Такова неизбежная логика дальнейшего прогресса!.. И поэтому не так уж и сложно добраться до вывода о временной ведущей роли рабочего класса как самого передового и многочисленного класса общества. Перспектива все равно за интеллигенцией.
Эта и многие другие «крамольные» мысли уже давненько бродили в голове секретаря парткома, заставляя задумываться над некоторыми, казалось бы, непреложными истинами. Правильно говорят, что чем невежественнее человек, тем ему легче отвечать на вопросы. И вообще он заметил, что в последнее время стал как-то больше подвержен сомнениям. То ли уж новое время диктует условия, то ли сказывается зрелость возраста? Но раньше, в молодости, все было как-то понятнее и проще…
Конечно же, самое простое — выбросить все эти надоедливые занозы из головы и продолжать жить, как и раньше. Но он отчетливо понимал, что когда-нибудь в этом придется досконально разобраться. Должна же, наконец, быть убежденность в правоте своего дела?!
Это только Сердюкову и ему подобным легко подбрасывать разные вопросы. А вот кому он, Валерий Иванович, секретарь парткома, мог их задать и получить исчерпывающие ответы?..
В такие моменты он явственно ощущал, как внутри него постоянно росло и накапливалось раздражение.
Глава ТРЕТЬЯ
Истина
Знакомый звук заработавшего холодильника отвлек от тягостных размышлений. Валерий Иванович шевельнулся, нервно вздохнул и уронил взгляд на стоявшее на столе зеркало. Хотя какое же это зеркало, черт возьми? Его так и назвать-то нельзя, потому что в нем ничего не увидишь…
«Хочешь познать истину — смотри, — мысленно передразнил он надпись с обратной стороны. А в чем, интересно, заключается эта самая истина, и куда я, разрешите узнать, должен смотреть?»
В запальчивости он только собрался еще о чем-то порассуждать, но не успел, потому что внимание его тут же привлекла светлая точка в середине ничего не отображающего зеркала. Да-да. Как раз там и находилась маленькая таинственно светящаяся звездочка.
Сейчас пульсации ее стали явно сильнее. Неожиданно появилось движение, и на глазах у хозяина квартиры она стала быстро увеличиваться в размерах, теряя форму своих очертаний. Пространство внутри звездочки вдруг стало мутнеть. Затем светлая матовая поверхность у вершин потемнела, и все время меняющийся цвет волнами покатился от краев многогранника к центру. Темные стальные краски сменились темно-малиновыми и, светлея и наливаясь пурпуром, побежали к середине, медленно переходя в ярко-оранжевые.
С каждым новым мгновением ожившая звездочка все больше расползалась к границам предмета, переливаясь всеми цветами радуги.
Валерий Иванович, от напряжения подавшись вперед, изумленно наблюдал за новым удивительным явлением.
Но вот разросшаяся звезда достигла краев и, заполнив собой всю зеркальную поверхность, исчезла, оставив лишь яркий, красиво переливающийся прямоугольник. Затем свечение пропало, но в следующий же миг вновь вспыхнуло ровным голубоватым светом, как будто включился экран телевизора.
Словно загипнотизированный, секретарь парткома не отводил глаз от светящейся поверхности чудесной покупки. Он чувствовал интуитивно, что вот сейчас за этим что-то непременно последует…
И тут на экране внезапно появилось изображение. Чье-то большое и очень знакомое лицо с крупным орлиным носом и дымящейся сигаретой во рту. Валерий Иванович сразу узнал главного снабженца завода, члена парткома Григория Исаковича Абрамзона. Тот, шевеля пухлыми губами, сосредоточенно рассматривал что-то внизу. Похоже, что-то пересчитывал. Но вот лицо снабженца, уменьшившись, поплыло вдаль, обнажая и остальные части фигуры. Когда же показались руки, Шумилов понял, что не ошибся. Абрамзон был занят… деньгами. Их было много, и в основном купюрами по десять и двадцать пять рублей. Они пачками валялись на большом полированном столе, а рядом — с раскрытой пастью черный кожаный дипломат.
Секретарь парткома узнал обстановку рабочего кабинета начальника отдела снабжения.
— Вот это да! Столько денег!.. Целое состояние… — растерянно пролепетал он вслух. Но увлеченный Григорий Исакович, не обращая внимания на реплику секретаря парткома, продолжал свое приятное занятие.
Кадр сменился. Абрамзон, рассовав несколько пачек по карманам, другие запрятал в дипломат, а пару из них, с купюрами по двадцать пять рублей, перетянул резинками и, завернув в газету, выложил на стол. Вынув изо рта почти докуренную сигарету, быстро затушил ее в пепельнице и, намеренно прокашлявшись, снял со стены красную трубку телефона прямой связи с генеральным директором.
Такие аппараты для оперативной связи с директором были у всех руководителей среднего и высшего звена — от начальника цеха и отдела до заместителей генерального.
Лицо начальника отдела снабжения приняло почтительно-благоговейное выражение.
«Интересно, зачем он звонит Орлову?» — промелькнуло в голове Валерия Ивановича.
По-видимому, в трубке что-то ответили. Абрамзон подобострастно заулыбался, покивал в ответ головой и, посмотрев на часы и повесив трубку на место, куда-то засобирался.
Перед выходом из кабинета он любовно взял завернутые в газету деньги, сунул их в правый карман пиджака, подтянул сползавшие с округлого живота брюки, прихватил со стола красную папку, закрыл дверь кабинета и, мурлыкая что-то себе под нос, направился по коридору в сторону лифта.
Секретарь беспокойно заерзал на табурете: «Похоже, что к генеральному… Неужели он в курсе?.. Не может быть!.. А собственно говоря, почему? Вот уж это ты зря. Не первый день живешь и должен знать: чужая душа — потемки. Да иногда еще какие и непролазные!.. Не будь наивным простаком, Шумилов, и помни, о чем неоднократно твердили наши знаменитые предки, склонные к философствованию и бумагомаранию…»
Григорий Исакович в это время поднялся на лифте на пятый этаж и вошел в приемную. Миловидная Люся, секретарь директора, приветливо улыбнувшись, кивнула ему на дверь, и тот оказался в просторном кабинете генерального.
Валерий Иванович неотрывно наблюдал за развивающимися, как в детективном фильме, событиями.
«Интересно, неужели директор все-таки в курсе дела?..»
И тут внезапно появился звук.
— Разрешите, Лев Петрович? — извиняющимся тоном произнес Абрамзон.
— Давай заходи, — бесстрастно бросил Орлов, что-то сосредоточенно записывая на календаре.
Снабженец прошел в противоположную часть кабинета и остановился у стола генерального.
— Ну, с чем пожаловал, начальник? — Орлов закончил писать и, воткнув ручку в массивную подставку, пристально взглянул на Абрамзона. — Не стой столбом. Садись и выкладывай. Чего у тебя?..
В его взгляде и мимике лица просматривались скрытое напряжение и недовольство.
— Так, Лев Петрович, пришел отчитаться о проделанной работе, — быстро устроившись за столом для посетителей, как ни в чем не бывало, выпалил Григорий Исакович.
— Да… что, есть чем и отчитаться?.. — как бы вроде засомневался Орлов. — А то уж я, честно говоря, хотел позвонить в «серый дом», в уголовный розыск, и попросить блюстителей порядка заняться поисками пропавшего крана, — с напускной строгостью внятно и несколько замедленно проговорил он.
— Ну что вы, Лев Петрович, — натянуто заулыбался, удивившись глазами, начальник отдела. — В хорошем хозяйстве ничего не пропадает. Напрасно, Лев Петрович, вы побеспокоились… А вот как раз и отчет о проделанной работе, — и с этими словами он быстро достал из кармана уже знакомый газетный сверток и выложил перед директором на стол.
— Ну что ж, давай посмотрим, чего ты там, труженик, наработал, — мигом просветлел генеральный и, развернув газету, большим пальцем полистал пачки фиолетовых бумажек.
Абрамзон, словно сфинкс, с застывшим выражением лица ожидал реакцию шефа.
Чуть-чуть подумав, видимо, что-то прикидывая в голове, Орлов поиграл губами и, нахмурив брови, недовольно заметил:
— Слушай, начальник! Ты, наверное, по запарке только часть крана продал… стрелу да колеса. Или пока он у тебя по дороге громыхал, то окончательно поржавел и рассыпался. А? Что ты по этому поводу могешь пояснить, Абрамзонов? — поднял он глаза на начальника снабжения.
— Ну что вы, Лев Петрович, разве ж можно, — в преданной улыбке расплылся тот, — техника как раз, наоборот, в полном ажуре. Я ведь отчет вам только за первую часть пути представил, — и он извлек из левого кармана пиджака и аккуратненько выложил на стол еще две пухлые пачки красненьких десятирублевок.
Орлов, тут же смягчившись, удовлетворенно хмыкнул, заулыбался и, сбросив деньги в верхний выдвижной ящик стола, игриво заметил:
— И всегда вот ты, Гриша, так. Сначала заставляешь посомневаться директора, правильно ли он однажды поступил, назначив тебя на такую ответственную должность, как начальник снабжения. Правда, потом исправляешься… — добавил он мягкости в голосе. — Эх, того и гляди со своими темными делишками, не ровен час, под монастырь подведешь. Не знаю, уж что и делать. Прямо хоть с завода уходи… То у тебя бульдозер в болоте засосало, то вдруг подъемный кран в реактивный самолет превратился… А то, — продолжал он, закуривая сигарету, — придешь как-нибудь утром на работу, а десятиэтажного-то административного здания уже и в помине нет — черти с профилем Абрамзона унесли, — хихикнул он успокоено. — Ну что тогда придется делать на старости лет? А? Как, скажи, свою семью содержать? И куда прикажешь инженерные службы подевать?.. Ох, начальник, начальник, одни нервы с тобой, — сокрушенно качнул он головой. — За такую вредную работу ведь талоны на молоко полагаются. А? Как мыслишь, махинатор?
— Ну вы, Лев Петрович, и скажете тоже, — ничуть не смутившись и, принимая условия игры, обиженным тоном отреагировал начальник отдела. — Уж отсюда практически не вылезаю. Дом и семью совсем запустил, спать спокойно по ночам перестал… Все-то думы и помыслы только о родном заводе! А вы…
— А что поделаешь, дорогой. Знаешь, ведь как говорят: «Тяжело в лечении, легко в гробу».
И тут они оба, довольные друг другом, откровенно рассмеялись.
— Ты, бедолага, я думаю, не спишь по другой причине, — смеясь глазами, прозрачно намекнул Орлов. — Наверное, припоминаешь и подсчитываешь, куда чего положил, — и, потянувшись за авторучкой, устало вздохнул. — Ох, и бестия же ты, Григорий! Клеймо на тебе негде ставить. Небось, опять проект приказа принес о премировании? Уж мне ли не знать. Ну, давай, дерзай, стахановец!
— Лев Петрович, ну вы же как в воду всегда смотрите! Только приходится удивляться. Ничего-то от вас не утаишь! Вот что значат проницательность и опыт в работе у мудрого человека!.. — обрадованно осклабился Абрамзон, многозначительно покачивая головой.
— Должность у меня такая, Григорий Исакович, дорогой! — наливаясь краской, удовлетворенно улыбнулся генеральный. — Заботиться и думать обо всем сразу и о каждом из вас в отдельности. А не то дай вам волю, так вы и завод-то родной тут же по гайкам растащите. Слушай, сейчас-то за что приказ напечатал, за сдачу металлолома, что ли?.. Ты давай все же какую-то партийную совесть имей, — продолжал директор нравоучительно, — больше в этом месяце ко мне не подходи. А то получается, что один Абрамзон на заводе работает, а остальные только мух ловят да прохлаждаются. Это, понимаешь ли, нескромно…
Орлов быстро пробежал глазами протянутый лист проекта приказа и, почесав согнутым пальцем нос, миролюбиво заключил:
— Я тут с твоего разрешения немного поправлю цифири в твоей прокламации. Раз считаешь, что сработал успешно, всю округу… с железками обобрал, — тут он не выдержал и прыснул от смеха на удачно найденное им выражение. Его лицо, и так не бледное, вмиг густо покраснело. — Раз считаешь, то стесняться не на-адо, — протянул нараспев он последнее слово и исправил цифру 300 против фамилии начальника отдела на 400. — Не забудь только завизировать в парткоме, а то обидится еще секретарь и по выговору нам с тобой влепит. Причем с занесением в учетную карточку…