— Ну что ж, Роман, как бы там ни было, а наша власть укрепилась. Бери Шяштокаса, заедем в штаб и — ко мне домой. Я думаю, мы заслужили хороший обед...
В ГОРОДЕ ДЕЙСТВУЕТ БАНДА
Во второй половине марта весна по-настоящему взялась за дело. Все выше поднималось солнце; маленькие проталины раздались, наполнились водой, и возле них весело чирикали воробьи; набухали на деревьях почки; прохожие старались держаться подальше от домов, чтобы не угодить под капель. Однако зима еще не сдалась и по ночам снова занимала отданные днем позиции.
Что-то похожее происходило и в жизни города: не прекращалась борьба между Советом рабочих и солдатских депутатов, в котором главную роль играли большевики, и буржуазной властью в лице губернского комиссариата Временного правительства, где окопались кадеты, меньшевики и буржуазные националисты.
В этой борьбе подчиненная Совету милиция представляла собой важную революционную силу. Было ясно, что приверженцы старого строя не сложили оружия, а лишь притаились в ожидании удобного момента, чтобы вернуть выгодные им порядки. Михайлов, Мясников, Любимов всячески заботились о чистоте рядов милиции. Принимались только тщательно проверенные люди: рабочие-большевики, революционно настроенные солдаты, учащаяся молодежь. Вчерашним полицейским и жандармам, за которых усердно хлопотал губернский комиссариат Временного правительства, в Минскую рабочую милицию доступа не было. Милиционеры разделялись на кадровых и резервных. Кадровые несли постоянную службу и получали зарплату; резервные вызывались в помощь кадровым в необходимых случаях и получали только суточные. К середине марта в Минске было создано пять городских отделений; на всех крупных предприятиях и на железнодорожном узле появились милицейские участки.
Разумеется, первейшая задача милиции состояла в том, чтобы защитить интересы трудового народа от его классовых врагов. Но это было не все...
Чтобы вызвать недовольство населения, облегчить разгром революционных сил, реакция организовывала погромы и грабежи. Выпущенные из тюрьмы уголовники терроризировали горожан. Особенно дерзко действовала банда некоего Данилы.
Михайлов просматривал в своем кабинете поступившие за день бумаги, когда появился Гарбуз.
— Опять этот Данила.
— Что такое?
— Утром ворвались в дом богатой семьи. Левиных. Убили хозяина, взяли золото, ценные вещи и скрылись.
— Сколько их было?
— Шестеро.
— А почему считаешь, что это банда Данилы?
— Он сам с ними был. А когда уходил, напомнил, как обычно, что, мол, хозяин в городе он — Данила.
Михайлов откинулся на спинку стула, устало сказал:
— Во всяком случае, чувствует он себя действительно, как хозяин. За неполные две недели девятое ограбление. Знаешь, если нам в самое ближайшее время не обезвредить банду, то спекулянты-эсеры и их союзнички меньшевики сумеют многих людей настроить против нас. Так что поймать Данилу и его дружков — вопрос, я бы сказал, политический. Приглашай ко мне наших хлопцев, будем решать, что делать.
Гарбуз вышел, а Михайлов встал и, привычно расхаживая из угла в угол, задумался. «Да... выходит, что сложно защищать новую власть! Казалось, народ, униженный и замордованный самодержавием, получив свободу, будет делать все, чтобы укрепить завоевания революции. В общем-то так оно и есть. Но нашлись и такие, кто хочет за счет очистительных перемен обогатиться. Это, конечно, не народ, а так — накипь, пена...» Вспомнился вчерашний разговор с Алимовым. Тот, закончив разбираться с доставленным в штаб спекулянтом, горячо докладывал Михайлову: «Не хватало нам еще спекулянтами да ворами всякими заниматься. Нам же надо революцию делать».
«Нет, Роман, — думал Михайлов, — надо, отстаивая дело революции, одновременно вести беспощадную борьбу и с ворами, и со спекулянтами. Плоха та власть, которая позволяет всякой нечисти обкрадывать, грабить и убивать людей».
Кто-то громко постучался в кабинет. Михайлов как раз проходил мимо двери, толкнул ее рукой:
— Входите.
На пороге стоял незнакомый солдат. Красная повязка на рукаве — милиционер.
— Входите, товарищ! — повторил Михайлов.
— Благодарствуем. — Солдат снял шапку, оглядел кабинет и спросил: — Ты, значит, и будешь начальником милиции?
Солдату было лет двадцать пять. Лицо покрыто веснушками, огненно-рыжие волосы смешно топорщатся на голове.
— Да, я начальник милиции. Присаживайтесь, слушаю вас.
Солдат, несколько смущенный чистотой и порядком в кабинете, заговорил:
— Хочу испросить разрешения на женитьбу.
Михайлов улыбнулся:
— А почему у меня надо спрашивать? Не лучше ли у родителей невесты спросить?
— Она не местная, а мне комиссар третьей части сказал, что милиционеры на особом положении и надо предупреждать, на ком жениться хочешь, чтобы жена классовым врагом не оказалась.
— А вы давно в милиции?
— С пятого марта. Как прикомандировали меня сюда, так и служу.
— Ну и как, не в тягость служба?
— А чего ж она в тягость будет? Коль революцию сделали, надо ее и защищать, да и люд простой от жуликов да ворюг разных ограждать.
— Правильно мыслите, товарищ. Как ваша фамилия?
— Прохоров. Андрей Святославович.
— А кто же невеста?
— Рабочая завода «Энергия».
— Значит, пролетарка.
Михайлов подошел к столу, по телефону связался с третьей частью. Поинтересовавшись у комиссара ходом дел, спросил, знает ли тот солдата-милиционера Прохорова. Выслушав ответ, сказал:
— Какие тут могут быть вопросы? Создается рабоче-крестьянская семья. Да-да, нужно благословить. — Положил трубку на аппарат, повернулся к Прохорову. — Слышали? Идите в свою часть, вам выдадут справку. Женитесь и живите счастливо.
— Благодарствуем.
Солдат не видел, как Михайлов, улыбаясь, смотрел ему вслед: «Вот и первая милицейская семья в Минске появится, — думал Михаил Александрович. — Новая жизнь вступает в свои права!»
Тем временем в кабинет начали входить вызванные Гарбузом люди. Михайлов выждал, пока все рассядутся вокруг стола, и заговорил:
— Перед нами задача — обезвредить банду Данилы. Чувствуется, что она состоит из отпетых головорезов. Понимаю, опыта борьбы с этой публикой ни у кого из нас нет. Но вот о чем я подумал: если мы могли жить и сражаться в подполье, то неужто сейчас не справимся с такими вот данилами? Немного смекалки — и никуда банда от нас не денется. Предлагаю следующее: Шяштокас и Алимов будут искать бандитов по притонам и другим злачным местам. Данила дал знать о себе после того, как распоряжением Самойленко из тюрьмы выпустили уголовников. Так что ты, Альгис, — Михайлов положил руку на плечо Шяштокасу, — можешь встретиться со знакомыми. Думаю, вам обоим надо сыграть роль получивших свободу уголовников.
Шяштокас с сомнением покачал головой:
— Боюсь, что Роману будет трудно. Он, насколько я знаю, даже в тюрьме никогда не сидел. Я — другое дело, насмотрелся. А Роман сойдет за моего дружка.
Михайлов кивнул и продолжал, обращаясь уже к Дмитриеву и Крылову:
— Вам, товарищи, надо взять на себя железнодорожные станции и базар. Где-где, а там бандиты могут появиться.
Теперь на очереди был Щербин. Ему поручалось изучить дела, связанные с вылазками банды, еще раз опросить, если понадобится, пострадавших и постараться установить приметы бандитов.
Не забыл Михайлов и о своем заместителе:
— Ты, Иосиф, займешься личными делами бывших полицейских. Не все же они были живодерами и убежденными слугами самодержавия. Некоторые могут оказаться нам полезными. Например, помочь разобраться в старых полицейских бумагах. Должен же быть на учете в полиции хоть кто-нибудь из бандитов. Обязательно побеседуй с бывшими тюремными надзирателями: они могут знать в лицо некоторых уголовников.
Гарбузу оставалось только удивляться: когда Михаил Александрович успел разработать такой широкий и обстоятельный план действий? Разве мало у него неотложных организационных забот? Скажем, создание при штабе милиции судебных камер для безотлагательного рассмотрения всех дел. Да, это позволит быстро разбираться с задержанными, наказывать виновных и оправдывать невинных. Но ведь все на нем, на Михайлове, — от юридического обоснования идеи до проведения ее в жизнь.
Закончив совещание просьбой держать его в курсе дела, Михайлов спустился на первый этаж, прошел в конец коридора, толкнул узкую дверь и... оказался дома. Соня сидела за пишущей машинкой.
— Ну как, не скучаешь без меня?
— Ты дашь поскучать! — улыбнулась Соня и указала рукой на целую стопку отпечатанных страниц. — Вон как любимую жену завалил.
— Ничего, ничего, дорогая. Согласись, что такая работа не в тягость. Пиши...
— Узурпатор, — расхохоталась Соня, притянула к себе голову мужа и, поцеловав его в макушку, ловко заправила чистый лист. — Я готова.
— «Штаб милиции предлагает всем партиям, а также отдельным лицам сообщить ему об организуемых где бы то ни было собраниях и митингах...»
Михайлов, верный давней привычке, ходил по комнате и диктовал. Машинка, словно пулемет, выбивала строчку за строчкой. Когда он закончил, Соня быстро пробежала текст — нет ли ошибок? — и протянула бумагу мужу:
— Прошу вас, товарищ начальник.
Михайлов почему-то вспомнил рыжего солдата-милиционера, приходившего за разрешением жениться, и его словцо «благодарствуем».
— Благодарствуем. Но это еще не все. Понимаешь, родная, нам надо, чтобы народ видел в лице милиции надежного защитника революционных завоеваний, силу, способную постоять за права и интересы трудящихся. Но — никакого произвола, никакого самоуправства. Поэтому мы напишем приказ о том, что аресты и обыски могут проводиться только по ордерам за моей подписью.
— Хорошо, хорошо, Мишенька. Диктуй...
ГАДАНИЕ
Гарбуз беседовал уже с третьим надзирателем. Первые два ничего интересного не рассказали. Гарбуз даже не разобрался, то ли они действительно ничего не знают, то ли не хотят говорить откровенно. Вот и третий тоже сидит, втянул голову в плечи, напряженно поводит взглядом. Когда Гарбуз поднялся, чтобы обойти стол, он заметно вздрогнул и хотел было встать.
— Сидите, сидите, — положил руку ему на плечо, садясь напротив. — Антон Николаевич, я хочу потолковать с вами по душам. Вот только меня смущает ваше поведение. Вы словно боитесь чего. Скажите, в чем дело?
Надзиратель кашлянул в кулак и хрипловатым голосом ответил:
— Живу в страхе, господин начальник. Среди людей разные разговоры ходят. Говорят, будто вешать таких, как я, новая власть намерена. Сами понимаете, какой уж тут покой на душе.
— Ну, это сплетни, — резко махнул рукой Гарбуз. — Кое-кому, конечно, отвечать перед народом придется. Но вы, насколько мне известно, в рукоприкладстве не были замечены, вообще, к заключенным относились по-человечески. Вам бояться нечего.
— Оно верно, — несколько приободрился надзиратель. — Служить я служил, а как же иначе, семью-то кормить надо, но арестованных и заключенных не обижал. Понимаю: они тоже люди, а иные и вовсе зазря в тюрьме маются...
— Правильно рассуждаете. Скажите, Антон Николаевич, вы до прошлого месяца служили в блоке, где содержались осужденные за уголовные преступления? Я не ошибаюсь?
— Нет-нет, в политическое отделение я был переведен чуть больше месяца назад, а до этого почти десять лет моей службы прошло среди уголовников.
— Скажите, куда девались списки тех, кто содержался в отделении для уголовных преступников?
— Ей-богу не знаю. А вы у начальника тюрьмы спрашивали?
— Скрывается ваш бывший начальник.
— Тогда надо разыскивать тех, кто работал в канцелярии, лучше всего картотечников.
Низенький, кривоногий, с маленькими, словно приклеенными под носом усиками, надзиратель не вызывал симпатий. Но его довольно откровенные высказывания, толковые суждения свидетельствовали в его пользу. И Гарбуз пошел в открытую:
— Антон Николаевич, как вы считаете, зачем понадобилось выпускать из тюрьмы уголовников?
— Трудно мне об этом судить. Сами знаете, моя колокольня не из высоких. Но мне кажется, что это сделано не с добрыми намерениями. Каждому ясно, что вор, убийца и грабитель — он любой власти враг. Вот и выходит, что кто-то хочет вам, господин начальник, вреда наделать, людей позлить.
— Не припомните, среди уголовников не было человека по имени или кличке Данила?
Бывший надзиратель задумался, потом покачал головой:
— Нет, не припомню такого человека. — Неожиданно он оживился. — Вы меня извините, господин начальник, но, если, конечно, можно, скажите мне, в чем дело. Я кое-чего повидал на своем веку, изучил повадки преступников и, даю честное слово, хочу быть вам полезным. — Очевидно, он подумал, что его «честное слово» может не вызвать доверия, и поэтому спешно добавил: — В моей искренности можете не сомневаться. У меня трое детей, и я бы очень хотел...
— Я верю вам, Антон Николаевич, — перебил его Гарбуз. — Дело в том, что в городе объявилась опасная банда, во главе которой стоит некий Данила. Эта банда убила несколько человек, совершила больше десятка ограблений. Есть предположение, что состоит она из уголовников, выпущенных без нашего ведома из тюрьмы...
И дальше Гарбуз рассказал без утайки все, что был известно милиции о банде и ее главаре.
Бывший надзиратель долго молчал, уставившись небольшими глазками в пол. Казалось, он думает о чем угодно, только не о том, что минуту назад услышал. Но вот он быстро поднял голову. От резкого движения щеки его колыхнулись.
— Конечно, мне трудно сказать сейчас что-нибудь определенное. Но одним человеком я бы вам посоветовал заняться. Дело вот в чем. Дня за четыре до всех этих событий... Ну, когда нашему брату дали по шапке. Так вот, дня за четыре до этого из блока политических к уголовникам был переведен один заключенный. Фамилии его я не помню, но думаю, что выяснить ее не так уж сложно. Это был на моей памяти единственный случай, чтобы от политических к уголовникам переводили человека. Я сразу же догадался, что делается это неспроста, а с какой-то определенной целью. И вот теперь, послушав вас, думаю: надо вам им поинтересоваться. Я — воробей стреляный, и, поверьте, не зря у меня тогда сердце екнуло.
— По чьему приказу он был переведен?
— Не знаю. Могу только сказать, что переводил его Рускович Иван Епифанович, старший надзиратель.
— Как его разыскать?
— Кого, Русковича? Очень просто. Я сам могу показать его дом, это недалеко от Губернаторского сада.
— Хорошо, посидите, пожалуйста, в коридоре. Прогуляемся вместе к дому Русковича.
Надзиратель вышел, а Гарбуз, закрыв кабинет на ключ, направился к Михайлову. От того только что вышла в сопровождении милиционера заплаканная женщина в шубе.
— Что же это вы, товарищ начальник, даму до слез довели? — входя, покачал головой Гарбуз.
— Не говори, Иосиф, — горестно махнул рукой Михайлов. — Ты извини, я сейчас. Перебила эта самая мадам. — Он позвонил дежурному: — Передайте телефонограмму всем начальникам участков: вменить в обязанность всем нашим милиционерам и командирам с сегодняшнего дня не допускать вывоза из города продовольствия ни в каком виде, будь то хлеб, зерно или мясо. Ежедневно проверять магазины и лавки, открыты ли они и есть ли в продаже хлеб. В случае, если хлеб продаваться не будет, незамедлительно сообщить нам, в штаб.
Михайлов положил трубку и поднял на Гарбуза усталые глаза:
— Получены данные, что эсеры и меньшевики, а точнее их представители в Совете, в губернском комиссариате приняли решение: всячески срывать обеспечение города продовольствием. Разумеется, хотят свалить вину на большевиков и милицию.
— Вот сволочи, готовы даже голодом людей морить!
— Ничего не поделаешь, по своей идеологической сути и даже по задачам наши партии стоят на разных позициях. Я уверен: скоро наш вынужденный компромисс с ними будет аннулирован. А пока нам надо укреплять партию, привлекать к себе людей, особенно крестьянство. Именно среди крестьян у нас наиболее слабые позиции. Хотя вчерашнее совещание представителей крестьянства, на котором было поддержано наше предложение о созыве съезда, вселяет известный оптимизм. — Михайлов неожиданно весело улыбнулся. — Ну, а то, что меня избрали председателем губернского крестьянского комитета, тоже кое о чем говорит. Следующий этап — еще выше поднять работу по организации и завоеванию крестьянских масс, по руководству революционной борьбой в деревне. Кстати, я сегодня закончил и направил Мясникову для ознакомления проект программы крестьянского союза, который составлен применительно к конкретным условиям Белоруссии. — Михайлов взял со стола несколько исписанных листков и, глядя в них, продолжал: — Послезавтра, 30 марта, заседание Минского комитета Всероссийского крестьянского союза. Нам, большевикам, надо во что бы то ни стало добиться, чтобы на заседании была принята наша социально-политическая платформа. Вот послушай: «Крестьянский союз является организацией классовой, а не национальной, он зовет в свои ряды всех, стоящих на точке зрения интересов трудящихся масс, без различия национальности и религии. Союз будет бороться за передачу всех земель в общенародное достояние. Каждый желающий трудиться на земле получит эту возможность. Крестьянский союз ставит своей задачей скорейшее прекращение братоубийственной войны народов на основе их самоопределения и недопустимости насильственного захвата чужих территорий». — Он оторвал глаза от бумаги, спросил: — Ну как, суть ясна?