Он присмотрелся к хозяину. Выше среднего роста, узколицый, стройный. В хорошем костюме. На ногах домашние тапочки. Он так увлекся чтением, что, казалось, забыл о госте. На бледном лице то блуждала улыбка, то оно становилось серьезным, точь-в-точь таким, с каким он встретил Романа, то вдруг печаль и грусть окутывали его.
Наконец Катурин сложил письмо, бережно опустил его в карман и, словно оправдываясь, сказал:
— Попозже еще разок прочитаю, а уж затем сожгу. — Он подошел к Алимову, протянул руку. — Давайте толком знакомиться: Павел Катурин.
— Алимов... Роман...
— Вы, наверное, голодны? — спросил Катурин и, не дожидаясь ответа, сказал: — Сделаем так. Вы посидите, я сейчас сбегаю в лавку, она здесь недалеко, и мы с вами, Роман, устроим роскошный ужин по поводу вашего счастливого прибытия.
Он взглянул на промокшие валенки Алимова и быстро принес от дверей еще одну пару тапочек.
— Переобувайтесь, пусть ноги отдохнут. В комнате тепло. — Махнул рукой в сторону книжной полки: — Если интересуетесь — пожалуйста. В общем, не скучайте, я скоро.
Катурин быстро переобулся, набросил на себя пальто, схватил шапку и исчез за дверью.
Алимов пощупал свои валенки: «И правда, отсырели». Снял. Подержал в руках тапочки и переобулся. Поставил валенки поближе к кафельной печи и прошел к книжной полке. Книг было много: толстые и тонкие, они стояли плотными рядами. Захотел наугад вытащить одну из них, но постеснялся нарушить порядок и взял лежавшую сверху тоненькую брошюрку. Шевеля губами, прочитал: «Библиотека хозяина. Под редакцией А. П. Мертваго. Сколько в России земли и как мы ею пользуемся». Ниже на обложке было написано: «С. Н. Прокопович и А. П. Мертваго. Приложение к журналу «Нужды деревни» за 1917 год, № II».
Алимов родился и большую часть своей жизни прожил в деревне. Брошюра заинтересовала его, он подошел к «царскому» стулу, сел и начал читать: «По последнему обследованию 1905 года, в 50 губерниях Европейской России без Киргизской и Калмыцкой степей, в которых считается 13.608.304 десятин, насчитывается всего 395.192.443 десятины, в том числе казенных земель — 138.086.168 десятин, удельных 7.843.01 десятин, церковных 1.871.858, монастырских земель 739.77, городских — 2.042.570, войсковых — 3.459.240 десятин».
Было трудно разобраться в больших цифрах. Тогда Алимов достал из кармана карандаш и на обороте листка с адресом Катурина не без труда сложил монастырские и церковные земли и сравнил с цифрой, обозначающей количество городских земель. Удивленно почесал за ухом: «Что ж получается? У монахов да попов земли больше, чем на все города России. Да, недаром Михайлов этих святош ставит в один ряд с помещиками и фабрикантами». Он перелистал несколько страниц и наткнулся на место, где речь шла об урожайности. Сел поудобнее и начал читать: «В этом отношении Россия занимает последнее место в ряду европейских стран. Средний чистый сбор важнейших хлебов с десятины равняется: в Бельгии — 119,2 пудов, во Франции — 81,8, Германии— 66,9, Австрии — 59,5, России — 34,7 пуда». В другом месте писалось, что на душу крестьянского населения, занимающегося земледелием, доход составляет около тридцати трех рублей в год и что до прожиточного минимума не хватает около шестнадцати рублей.
«А где мужик возьмет эти шестнадцать рублей? Вот и мрут как мухи люди в деревнях».
Он отложил в сторону брошюру и настолько задумался, что, когда отворилась дверь и в комнату вошел Катурин, вздрогнул от неожиданности. В руках у Катурина было несколько бумажных пакетов.
— Вот и я. Сейчас мы с вами великолепно поужинаем, а затем вы расскажете о Мише. Мы ведь с ним о-го-го сколько лет дружим!
Они вдвоем быстро приготовили ужин, сели за стол.
Катурин налил в граненые стопки водку.
— Предлагаю, прежде чем выпить за приезд и знакомство, перейти на «ты».
— Правильно предлагаешь.
После ужина, за чашкой чаю, говорили о Михайлове, о его работе в Минске. Тут Алимов прямо перешел к цели своего приезда.
Катурин выслушал, задумался.
— Задача, конечно, не из легких. Охранка, что и говорить, набила руку на всяких пакостях. Но ничего, есть и у нас люди, которые могут многое. Кстати, и с той же охранкой найдем связи. Эта публика не страдает неподкупностью. Так что, давай-ка, Роман, ложиться спать. Как говорится, утро вечера мудренее. Тем более я вижу, у тебя глаза слипаются.
Алимов действительно сильно устал. Катурин постелил ему на одном из диванов, а сам устроился на втором. Когда Алимов засопел во сне, он встал, придвинул к печке стул, положил на него валенки гостя и только после этого улегся и уснул...
Следующий день принес много хлопот. Катурин сразу же после завтрака исчез и вернулся вместе с двумя уже немолодыми мужчинами. Один из них, назвавшийся Евсеем, был лет пятидесяти, плотный, чуть грузноватый, на круглом лице небольшие, словно приклеенные, усики. Второй, Иван, чуть помоложе, худощавый, в громоздких валенках явно с чужой ноги. Когда здоровался, Роман заметил, что у него жесткая и крепкая рука.
Катурин пригласил всех к столу и сказал:
— Роман, это наши товарищи, члены партии. Руководство Московского комитета, которому я доложил о твоем приезде, им поручило оказывать тебе всяческую помощь. Расскажи, пожалуйста, еще раз, что тебя к нам привело.
Алимов, стараясь не упустить ни одной подробности, рассказал о Чароне, о возникших в отношении его подозрениях.
Когда он закончил, Иван, постукивая пальцами по стулу, задумчиво переспросил:
— Говоришь, этот Чарон участник московских событий девятьсот пятого? Это уже кое-что, — он взглянул на Евсея, — но проверить его будет нелегко. Здесь такая заваруха была! — Иван помолчал немного и предложил Евсею: — Давай так: ты берешь на себя охранку, а я поспрошаю среди тех, кто участвовал в восстании девятьсот пятого и живет сейчас в Москве. Идет?
— Охранка так охранка, — согласился Евсей. — Дело знакомое. Надо до их святая святых добраться.
— Вот и доберись. Ты ведь сам несколько раз хвастал, что платишь этим субчикам деньгу.
— Я им, заразам, наличным свинцом платил бы, да что поделаешь, приходится с ними дружбу водить. В общем, задача ясна, будем работать.
— А мне что делать? — спросил Алимов.
Он, конечно, понимал, что его роль в проверке Чарона поневоле будет довольно пассивной. Что он мог сделать здесь, в этом огромном городе? Так что ж, выходит, сидеть и ждать?
— Ничего, браток, — успокоил его Иван, — придется тебе отдохнуть.
Иван и Евсей, договорившись о встрече, один за другим ушли. Катурин предложил Роману прогуляться по Москве.
— Покажу тебе Кремль, прокатимся по Каретному ряду, потолкаемся на Тверской. Короче говоря, собирайся.
Как во сне бродил Роман по Москве. Огромные дома, каких в Минске и близко не было, величавый и строгий Кремль с его неприступными стенами ошеломили парня.
Прогулка затянулась. Возвращались домой под вечер, даже не предполагая, что там их уже с нетерпением дожидается Иван...
СОЛДАТ, Я ТЕБЯ ЗНАЮ
До небольшой, расположенной в трех километрах от передовой деревушки, где находился штаб пехотной дивизии, представители Всероссийского земсоюза добрались пешком. На удивление, не встретили ни одного поста. Михайлов, как старший по службе, представился командиру дивизии — болезненному и хмурому полковнику, а затем с его согласия беседовал со штатскими, побывал в строевой части. На это ушел весь остаток дня. На постой Михайлова и его спутников определили в дом Пупко. Сопровождавший их поручик рассказывал:
— Хозяин полтора года назад умер. В доме сейчас живут его жена и сын. Сын этот... Знаете, руки у него золотые. Но лучше я помолчу, сами увидите.
Они остановились у довольно большого дома. За калиткой с причудливыми резными узорами возвышалась большая деревянная фигура старика с гуслями. Напротив нее, через тропинку — женщина с серпом, а у входа в дом, по обе стороны двери — гладиаторы. Они словно охраняли вход. Уже стоя на крыльце, Михайлов заметил еще две фигуры: веселого черта и шляхтича с уморительно самодовольной физиономией.
— Чья это работа? — удивленно поинтересовался он.
— Увидите, — улыбнулся поручик и первым ступил за порог. В большой светлой комнате их встретила пожилая, по-крестьянски одетая женщина.
— Ну вот, Михалина Ивановна, и постояльцы, о которых я вам говорил.
— Гостям всегда рады, — сдержанно улыбнулась хозяйка, внимательно посмотрела на каждого из вошедших и указала на резную вешалку: — Раздевайтесь, проходите, я сейчас ужин приготовлю.
— Я оставлю вас, господа, — козырнул поручик. — Уверен, что здесь вам будет хорошо.
Он ушел, а Михайлов и его попутчики завороженно осматривали комнату: пол — словно луг с цветами, и на потолке чьими-то талантливыми руками вырезаны васильки да ромашки, а между ними ангелы порхают. Не переставая удивляться, гости разделись и прошли в следующую комнату. Там еще больше было резных работ.
— Кто все это сделал? — спросил у хозяйки пораженный Михайлов. Та, очевидно, уже привыкла к таким вопросам и потому ответила буднично:
— Сын мой, Апполинарий.
— А где он?
— На окопах. Скоро придет. Да вы садитесь, отдыхайте с дороги, а я ужином займусь.
Хозяйка говорила не торопясь, с достоинством. Едва она вышла в кухню, как в прихожей послышались шаги — пришел сын хозяйки. Потом было слышно, как он умывался. Через несколько минут Апполинарий вошел в комнату и представился. Высокого роста, худощавый, волосы русые, курчавые, на переносице — очки.
— Так это ваши творения? — с улыбкой спросил Михайлов, пожимая Апполинарию руку.
— Мои, — смутился парень. — В свободное время немного режу.
— А где вы работаете?
— В школе, преподаю рисование.
— А ваша матушка сказала, что вы на окопах.
— Сейчас вот — с окопов. Время такое, что надо и фронту помогать.
Они сели на украшенную резьбой скамью. Михайлов сказал:
— У вас, Апполинарий, необыкновенный талант, и вам обязательно его надо развивать. Какое у вас образование?
— Закончил два класса частной гимназии, а также четырехклассное училище.
— По нынешним временам это не мало, но все равно вам надо во что бы то ни стало учиться дальше. Я непременно поинтересуюсь, где вам можно будет продолжить образование. — Михайлов достал из кармана небольшую записную книжку. — Позвольте, запишу ваш адрес.
— А нас все знают, — улыбнулась вошедшая с дымящимся чугунком хозяйка — Достаточно написать: «Ивенец, Пупко». К нам люди со всей округи, как в музей, ходят.
— Вообще-то, наша улица Койдановской называется, — смущенно добавил парень.
После ужина, несмотря на сильную усталость, Михаил Александрович еще долго разговаривал с Аппо— линарием. Узнал, что его старшие братья — Станислав и Эдвин — на фронте, а сестра Стефания замужем и живет отдельно.
— Нет, Апполинарий, я себе не прощу, если не позабочусь о том, чтобы твой талант служил людям.
Апполинарий Пупко смущенно и недоверчиво улыбался. Откуда ему было знать, что пройдет время и Михаил Александрович выполнит свое обещание.
— Спасибо, — только и ответил он. — Вам бы отдыхать надо, устали ведь.
Михайлов прошел в комнату, где уже мертвым сном спали его спутники. Лег, сомкнул глаза, но перед взором его продолжали стоять деревянные фигуры, которые, казалось, вот-вот оживут. Постепенно мысли переключились на главную цель поездки, и он обеспокоенно подумал, что нет точной договоренности о предстоящей завтра встрече с местными большевистскими руководителями.
Но волнения оказались напрасными. Как только робкое зимнее утро заглянуло в окно, в комнату постучали. Первым, как был в кальсонах и босиком, бросился к двери Чарон. «Ишь, какой прыткий!» — подумал Михайлов, надевая сапоги.
В комнату вошли два солдата. Первый, высокий и худой, как жердь, громко сказал:
— День добрый в хату. Кто здесь есть из Земсоюза?
— Вот мы и будем, — быстро ответил Чарон.
— А кто старший? — спросил солдат.
Михайлов, уже одетый в свой полувоенный костюм, сказал:
— Я старший. Подождите, пожалуйста, в сенях, я сейчас выйду.
Солдаты, громко стуча смерзшимися на морозе башмаками, вышли. Михайлов заметил Чарону:
— Вы бы, Евсей Маркович, штанишки натянули, а то ненароком сестра милосердия или еще какая дама заглянет.
Он вышел в сени.
— Здравствуйте, товарищи! Я — Михайлов. Сколько будет дважды три?
— Семь, — ответил высокий. — А по-вашему сколько?
— Девять.
— Правильно, — заулыбались солдаты. — Здорово, товарищ!
Тот, что был пониже, с улыбкой на давно не бритом лице, доложил:
— Давно вас ждем. Хотят солдаты услышать правдивое слово. А то чего только офицеришки наши не наговаривают: и что большевиков всех переловили да в каталажку пересадили, и что Ленин продался немцам и австриякам, и его помощники даже воюют против нас.
— И что, люди верят этой болтовне?
— Мы, конечно, не верим, но, товарищ дорогой, и среди солдат разный народ есть.
— Ясно. У меня к вам просьба: никому, кроме меня, не называйте своих и других фамилий, а также номера частей, в которых служите. Это для конспирации. Скажите, где бы мы могли спокойно поговорить?
— Об этом позаботились, — ответил высокий солдат. — Здесь недалеко есть хата, которую с приближением фронта хозяева бросили и уехали.
— Великолепно, — потер руки Михайлов. — Сейчас я только потороплю своих товарищей и пойдем.
Он вернулся в комнату и увидел, что все трое уже одеты.
— Молодцы, что не заставили ждать. Идемте!
В пустой, как гумно, давно не топленной хате долго не задерживались — только распределили обязанности.
— Со мной пойдет Евсей Маркович, — сказал Михайлов. — Ты, Николай, — с Петром. Сопровождать нас будут эти товарищи. Помните, выступаем на передовой. Солдаты устали, многие в растерянности, не знают, что делать, кому доверять. Поэтому разговор надо вести правдивый и простой. Листовки и прокламации оставлять там, где будете выступать. — Он посмотрел на Чарона. — Я вас беру с собой потому, что опыта выступлений в войсках у вас нет. Присмотритесь, возможно, придется и одному бывать среди солдат.
— Да-да, спасибо, я понимаю, — быстро проговорил Чарон и, не удержавшись, спросил: — А как быть со сведениями о местных партийных организациях? Прикажете, как и в Могилеве, мне снова заниматься этим вопросом?
— Об этом — несколько позже, а сейчас пошли. — Михайлов поднялся.
Метель разгулялась вовсю, и высокий солдат, сопровождавший Михайлова и Чарона, кутаясь в свою куцую, болтающуюся на худых плечах шинель, удовлетворенно сказал:
— Погода-то словно по заказу, офицеры меньше шастать по окопам будут.
В небольшой балке, закрытой с трех сторон лесом, собралось человек двести. На подступах к месту собрания стояли наблюдатели. Для оратора была приготовлена «трибуна» — два поставленных друг на друга больших ящика из-под снарядов. Михайлов ловко взобрался на них и поднял руку:
— Товарищи! Я привез вам, фронтовикам, привет и сочувствие большевиков и трудового народа Минщины!
По рядам, словно шелест, прошел тихий говор. А Михайлов продолжал:
— Царь и его холуи — помещики, банкиры, заводчики и фабриканты — день ото дня долдонят, что эту несправедливую братоубийственную войну нужно вести до так называемого «победного конца». Они произносят тосты за победу «русского оружия» в ресторанах, на разного рода приемах, купаясь в роскоши и бесясь от жира. Но скажите, так ли уж эта война нужна простому народу? — Михайлов неожиданно обратился к стоявшему невдалеке пожилому солдату: — Вот скажи, отец, нужна тебе война?
Солдат смутился — надо же, ни с того ни с сего оказался в центре внимания, — но быстро нашелся и злым простуженным голосом ответил:
— Эта война нужна разве что вшам, которые скоро сожрут меня заживо, а я хотел бы еще на деток своих поглядеть, их у меня пятеро, да и женку обнять.
Кто-то из солдат помоложе звонко подхватил:
— Как немца или австрияка в рукопашной!
Вокруг засмеялись, а солдат, к которому обратился Михайлов, громко крикнул: