— Правильно говорит товарищ офицер! На какой хрен нам эта война, что она дает? Царю она нужна да богатеям всяким, панам! И нашим, и германским.
— Верно говорит солдат! — Михайлов поднял руку, и толпа затихла. — Здесь, вблизи передовой, расположены замки князей и прочих богачей, таких как Друцкие, Соколинские, Святополк-Мирские. Видели, поди, их?
— Видели, видели! — закивали солдаты. — Там обычно штабы и генералы размещаются.
— Правильно! И вы думаете, противник не знает об этом? Еще как знает! Но ему, а точнее вражеским командирам, не хочется своих же бить. Какой резон богачу богача бить? Для них лучше, чтобы солдаты — русские и немецкие рабочие и крестьяне убивали друг друга. Пока льется кровь, кто станет думать о революции? Им дела нет до того, что вас ждут жены и дети, что погибнет на фронте кормилец семьи. Для них главное — капитал...
Когда Михайлов кончил выступление, со всех сторон посыпались вопросы. Отвечая на очередной вопрос, Михайлов обратил внимание на одного солдата: «Уж не Крылов ли?» Лицом солдат был очень похож на Антона Михайловича, а еще больше — на вихрастого пацана с фотографии, которую показывала Елена Петровна.
И вдруг он, тот солдат, поднял руку:
— Скажите, вы большевик?
— Да, большевик.
— Значит, не из начальства. А откуда вы знаете все, что говорите?
В толпе засмеялись: «Ему на блюдечке сведения подают», «Нет, ему генералы рассказывают», «А может, он ясновидец?»
— Откуда знаю, спрашиваешь? А ты, браток, вступай в партию и тоже будешь многое знать и во многом разбираться.
И вдруг у Михайлова мелькнула озорная мысль. Он мысленно приделал пацану с фотографии реденькие светлые усики — получилось точь-в-точь это лицо, что с победным видом оборачивалось то к нему, Михайлову, то к товарищам.
— Может, и ясновидец. Хочешь, докажу?
— Как ты докажешь?
— А очень просто. Ты меня видишь впервые?
— Да.
— И я тебя тоже раньше не видел, а вот возьму и назову твои имя и фамилию.
— Ну да! — заинтересовался солдат. Все замерли. «А вдруг это не Крылов, вот конфуз будет», — подумал Михайлов. Но отступать было некуда, и он уверенно сказал:
— Ты — Алексей Крылов, из Минска. Там тебя мать и отец дожидаются. Верно?
Солдат стоял бледный как полотно. Чуть слышно выдохнул:
— Верно. Откуда ты знаешь?
Поднялся хохот, все задвигались. Солдаты обступили Крылова и весело заглядывали в его обескураженное лицо. Смеялся и Михайлов. Затем он спрыгнул с ящиков и подозвал Крылова. Коротко объяснил ему, что к чему, рассказал о родителях. Алексей спросил:
— Ты мне скажи одно: если я убегу с фронта, сможешь мне в Минске помочь укрыться?
— Смогу, Алексей.
После этого Михайлов и Чарон побывали еще в пяти местах. Когда затемно возвратились в гостеприимный дом Пупко, там их уже дожидались Дмитриев, Солдунов и сопровождавший их солдат. Дмитриев мял в руках листок бумаги. Это была телеграмма из комитета Земсоюза: господину Михайлову надлежало срочно прибыть в Минск для встречи приезжающей невесты.
После короткого совещания было решено: Дмитриев и Солдунов продолжат выступления среди солдат, а Михайлов и Чарон едут в Минск.
ЕСТЬ ЗАЦЕПКА
Катурин даже отпрянул, когда из коридора на него глыбой надвинулся Иван.
— Фу, черт, напугал!
— А ты не бойсь, — засмеялся Иван, — чего людей бояться. Я уже часа два вас дожидаюсь. Замерз, как цуцик, на улице, решил в коридоре погреться. Хорошо, что дверь не заперта, а то не знаю, что бы я и делал.
Они прошли в квартиру, и Иван без проволочки начал рассказывать:
— Стал разыскивать тех, кто мог бы знать и помнить Чарона по пятому году. И вот, пожалуйста, — мой тезка Лесков. Ты, Павел, должен его знать. Он участник перестрелки у трактира «Волна». Помнишь, вся Москва смеялась над полицией, солдатами и жандармами: горстка революционеров целый день удерживала в своих руках этот трактир, а когда ночью войска окружили дом, подтащили пушку и начали штурм, трактир оказался пустехоньким.
— Конечно, помню. Но это ж было в девятьсот пятом, а у нас сейчас...
— Подожди, не торопись, — перебил его Иван. — Дело в том, что тогда охранка схватила Лескова и посадила в тюрьму, где он просидел до прошлого года. Там он года два назад познакомился со Щербиным. Вместе готовили групповой побег. Он хорошо помнит, что в одной камере со Щербиным сидел молодой литовец из Вильно, Альгис Шяштокас. Лесков характеризует его как настоящего, стойкого большевика и верного товарища. Может, Чарон и есть Шяштокас? Тогда волноваться не стоит.
— А какой он из себя, этот Шяштокас? — спросил Алимов.
Иван смутился:
— Об этом я как-то не спросил. Придется завтра снова к нему пойти.
— А можно, я с вами?
— Отчего ж нельзя, пошли.
— Ну что, давайте ужинать, — предложил Катурин.
Но Иван, сославшись на то, что он куда-то опаздывает, поспешил уйти. Катурин и Алимов сели за стол вдвоем. Только поужинали, как кто-то постучал. Катурин хлопнул себя по лбу и, показалось Алимову, покраснел:
— Господи, как я мог забыть! — Он окинул растерянным взглядом стол, который выглядел далеко не лучшим образом, и прошлепал в своих домашних тапочках к двери. Спустя минуту в комнату вошла молодая девушка. Она смущенно поздоровалась и в нерешительности остановилась у порога. Алимову девушка показалась какой-то небесно-голубой. Голубая шапка, голубой песцовый воротник, в руках голубая муфта и даже огромные глаза — голубые. Катурин слегка подтолкнул ее в плечо:
— Познакомься, Наденька, это мой товарищ приехал из прифронтовой полосы.
Пока девушка рассматривала опешившего и растерянного Алимова, Катурин представил ее:
— Роман, прошу любить и жаловать мою сестру. И готовься — сейчас нам с тобой влетит. Она терпеть не может, когда я накрываю стол без должного уважения к ответственному ритуалу приема пищи.
Девушка подошла к Алимову, протянула руку:
— Надя.
— Роман, — глухо ответил Алимов, и ему показалось, что его рука стала мокрой от пота.
— А ругать я тебя, Павлик, — девушка повернулась к Катурину, — сегодня не буду. Во-первых, пощажу твое самолюбие, а во-вторых, мы опаздываем в театр, а ты даже не собрался.
Катурин обнял ее за плечи:
— Не обижайся, но с театром, пожалуй, не выйдет. Я не могу бросить на произвол судьбы в этой келье гостя.
— А давай возьмем его с собой. Роман, пойдете с нами?
Алимову показалось, что он окунулся в голубизну ее огромных глаз. Язык прирос к нёбу, дыхание перехватило, и он охрипшим голосом выдавил из себя:
— Не... спасибо.
Надя смотрела на него спокойно, дружески улыбаясь, а Алимову казалось, что ее взгляд пронизывает его насквозь.
— Почему, Роман? Вы не любите театр? Право же, пойдемте с нами, билеты будут.
В разговор вмешался Катурин:
— Отстань от парня, Надя. Зачем смущаешь? А ты, Роман, не тушуйся, — он подошел к Алимову, — сестра моя ничего в мире этом, кроме театра, не признает. — И опять к Наде: — Роман приехал в Москву не по театрам ходить, как некоторые, а работать.
— Революцию делать? — Надины глаза смотрели на брата с лукавой улыбкой.
— Хотя бы...
— Ну так вот, братец, чтобы революцию делать, надо уметь видеть и ценить прекрасное. Чтобы знать цену этому прекрасному.
— Нет, Наденька, здесь есть еще одна причина: Роман не брал с собой нарядов для театра...
— Ты с ним поделись. По-моему, у вас должен быть одинаковый размер.
— Но у меня только один вечерний костюм...
— Прекрасно! Отдай Роману, мы пойдем с ним. Я не могу допустить, чтобы гость, который впервые в нашем городе, не побывал в театре.
Надя вела себя так естественно и просто, что казалось, Роман вот-вот придет в себя. Но происходило нечто странное: он все больше терялся и наконец чуть слышно пробормотал:
— Спасибо... В театр я не пойду.
— Это почему же? — сделала серьезное лицо Надя. — Вы что, — она поочередно взглянула на Романа и Павла, — сговорились против меня?
Но в глазах у Романа была такая мольба, что Надя сразу все поняла. Она сняла с себя пальто, небрежно бросила на стул муфту и шапку и сказала:
— Ладно, бог с вами. Тогда и я не пойду. — Она хозяйским взглядом окинула стол. — Сначала я наведу тут порядок, а потом будем пить чай. Павел, у тебя варенье есть?
— А как же! Целая банка вишневого, что ты в прошлое воскресенье притащила.
— Тащат только неучей, и то за уши, а варенье я принесла.
Надя сноровисто принялась за работу. Она легко и бесшумно скользила по комнате. Роман весь пунцовый сидел на диване и изредка бросал на нее восхищенные взгляды. Надя казалась ему легкой, плавающей по воздуху феей. Он никогда не испытывал подобного чувства. Словно луч солнца ворвался в душу. «Какой там театр, милая Надя, посмотрела бы ты, в какой я обувке хожу!»
Он вдруг представил себя в вечернем костюме и валенках и еще больше покраснел. Катурин, вместо того чтобы как-то помочь гостю, начал подзуживать:
— Роман, да ты оторви глаза от пола. Посмотри лучше на мою сестру, чем не красавица?
Алимов не находил, что ответить, и, наверное, совсем бы сгорел от стыда, если бы не Надя. Она кончила убирать стол и села рядом с ним.
— Перестань, Павел, меня, как товар на рынке, расхваливать. Совсем Романа в краску вогнал. Ты, братец, поставь-ка лучше самовар да варенье на блюдечки положи. Жаль только, ребята, что у вас к чаю ни печенья, ни сушек нет.
— Зато бутылка «Петровской» есть, — сказал Катурин.
— Фи, какая мерзость! — сморщила носик Надя. — Я не позволю, чтобы при мне губили свое здоровье. Чай с вареньем — что может быть лучше? — Она повернулась к Алимову. — Вы любите чай?
— Чай — это хорошо. Он душу согревает.
— Роман, если не секрет, откуда вы приехали?
Алимов вопросительно посмотрел на Катурина. Тот, доставая чашки из небольшого буфета, сказал:
— Ей говорить можешь. Надя тоже с нами.
— Я приехал из Минска, — запоздало ответил на Надин вопрос Алимов и, сам не понимая для чего, пояснил: -У нас морозно, так в валенках приехал...
— И правильно сделали! — подхватила Надя. — Сейчас поезда ходят так, что можно на иной станции надолго застрять. Не дай бог быть легко одетому. Скажите, а Минск большой город?
— Большой. Но с Москвой, конечно, не сравнишь.
— Кстати, как вам Москва понравилась?
— Очень! — И Алимов незаметно для себя разговорился. Он рассказал Наде, где они сегодня были, что видели, а сам был на седьмом небе от счастья, что эта чудесная девушка слушает его, простого рабочего человека, который даже в театре ни разу в жизни не был.
Вскипел самовар, и беседа продолжалась за чаем. Надя весело и непринужденно говорила об институтских делах, рассмешила брата и его гостя рассказом о проделке студентов-шутников: они разоблачили полицейского шпика и умудрились ему на спину прикрепить записку, на которой было написано: «Я — балбес и шпик полицейский! Студентам приказываю при мне о революции не говорить — продам». И ходил тот шпик среди студентов, делая вид, что он свой, около трех часов, и все это время сотрясались институтские стены от хохота. Надя, вспоминая об этом, и сейчас не могла удержаться:
— Пожалуй, самое смешное в том, что шпик, ни о чем не догадываясь, сам смеялся вместе со всеми. Ребята спрашивали, кто он да откуда, а шпик врал как мог.
— Ну и чем все это кончилось? — спросил Павел.
— Кто-то ему сказал о записке. Что ребятам оставалось? Вышвырнули шпика из института, и дело с концом...
Как Роману хотелось, чтобы этот вечер никогда не кончался. Но, увы, через час Надя, пообещав забежать на следующий день, ушла.
В ту ночь Алимов долго не мог уснуть: перед глазами стояла «голубая» девушка. Да, такое с ним творилось впервые.
Чуть свет пришел Иван.
— Все спите, лежебоки! А я не выдержал и уже сбегал к Лескову. Он говорит, что Шяштокас был высокого роста, сероглазый, с пышной шевелюрой, лет около двадцати пяти.
— Нет, Чарон не такой. Он тоже высок, но глаза голубые. Вообще, пожалуй, смахивает на артиста, хотя и лысоват. Да и годами постарше, — задумчиво проговорил Алимов. — А что слышно у Евсея?
— Просил, чтобы вы его часам к двенадцати дожидались.
— А ты куда торопишься? — спросил у Ивана Катурин.
— Хочу еще кое с кем поговорить. Постараюсь к приходу Евсея тоже подбежать.
...Иван рассчитал точно. Они с Евсеем появились у Катурина почти в одно время. Иван был в хорошем настроении, Евсей, наоборот, хмуро посматривал из-под густых бровей, молча стащил с грузного тела шубу и сел на диван. Его удрученный вид как бы говорил: «Можете ни о чем не спрашивать, все равно ничего хорошего не скажу».
Иван же словно не заметил, что друг чем-то огорчен, сыпал весело:
— Ну, братцы, не зря побегал по морозцу. Нашел еще двух человек, которые в пятнадцатом и в начале шестнадцатого сидели вместе со Щербиным в тюрьме. Они хорошо помнят первый побег Щербина, Шяштокаса и других товарищей. Тогда произошла схватка с охранниками, двое из которых были убиты. Погибло и девять наших товарищей. Главными виновниками суд признал Щербина и Шяштокаса. Их и приговорили к смертной казни. Так вот один из тех, с кем я сегодня говорил, Евладов, вспомнил, что в подготовке нового побега вместе с Шяштокасом, Щербиным и другими товарищами принимал участие некто Морозик. Приметы полностью совпадают. Евладов так и сказал: «Артист, да и только». Так что, будем считать, доподлинно известно: Чарон под фамилией Морозик действительно сидел вместе со Щербиным. Но теперь послушайте дальше. Евладов помнит, что Шяштокас пытался перепроверить через волю, действительно ли Морозик член РСДРП, участник подпольной борьбы в Петрограде и сражений с полицией и войсками в Москве в девятьсот пятом году. Они тогда передали на волю записку, но ответа получить не успели. Воспользовались промахом охраны и устроили побег. Во время побега опять многие товарищи погибли, но Щербину, Морозику и Шяштокасу удалось скрыться. Вполне возможно, что Морозик сумел достать документы на имя Чарона, скорее всего, так оно и случилось. Но Евладов уверяет, что сколько он после отбытия срока ни пытался выяснить, действительно ли Морозик рассказывал о себе правду, так ничего и не добился. Петроградский комитет РСДРП ответил, что среди членов партии Морозик не числился. Ничего не смог выяснить Евладов и об участии Морозика в вооруженных стачках здесь, в Москве.
— Все это еще не доказательства, — заговорил наконец Евсей. — В Москве охранке удавалось арестовывать членов подпольного комитета по десятку раз, и вполне возможно, что Морозика знал кто-нибудь из тех, которые погибли.
— Конечно, могло быть и так, — согласился Иван. — Теперь дальше. Шяштокас под фамилией Юшка попал на фронт. В конце прошлого года за агитацию среди солдат был арестован и, по данным Московского комитета партии, сейчас содержится в минской тюрьме.
Иван замолчал. Евсей хмуро спросил:
— Это все, что ты смог выяснить?
— Все. Я же в жандармском управлении, как ты, не работаю. Так что, давай дополняй меня.
— Жандармское управление, охранку недооценивать нельзя. Там есть головы, как говорится, дай бог нам с тобой. — Евсей сделал паузу, пощипал свои маленькие усики и продолжил: — Мне пришлось залезть в архивы с девятисотого года. Год за годом просмотрел списки всех известных охранке членов РСДРП. Много там фамилий, но Чарона не нашел. Теперь вижу, что эти списки мне надо будет просмотреть еще раз, может, и наткнусь на Морозика, кто знает. Затем я добыл финансовые отчеты о выплате жалованья и поощрений агентуре. Не все, конечно, — одну папку. И вот мне бросилось в глаза, что, начиная с девятисотого года, шеф московской охранки Заварзин платил агенту под кличкой «Сыроегин» с каждым годом все больше и больше. Затем вместо Заварзина появился Зубатов. Он тоже взял Сыроегина под свое покровительство. Уже в начале прошлого года Сыроегин стал получать каждый месяц по тысяче рублей, а к концу — по тысяче двести. Вот это жалованье!