— Ну и что здесь интересного? — не утерпел Иван.
— А то, — сухо пояснил Евсей, — что Сыроегин со второй половины шестнадцатого года находится в Минске. — Евсей опять пощипал усы. — Если добавить, что в начале прошлого года несколько месяцев деньги Сыроегину на руки не выдавались, а перечислялись на его счет в банке, то можно предположить, что в это время он выполнял какое-то задание в тюрьме. Это, в свою очередь, наводит на кое-какие мысли...
Евсей замолчал. Молчали и остальные. Каждый обдумывал услышанное. Наконец Алимов спросил у Евсея:
— А нельзя узнать настоящую фамилию Сыроегина или хотя бы номер счета в банке?
— Это почти невозможно, такие секреты охранка хранить умеет. Я, конечно, попытаюсь.
— Вот и хорошо! — обрадовался Алимов. — Нам хотя бы узнать банк, куда переводилось жалованье. В общем, предлагаю следующий план: Иван и Евсей продолжают выяснять все о Морозике в Москве, а я еду в Петроград. — Он взглянул на Катурина. — Ты мне поможешь разыскать там наших товарищей?
— Разумеется. Дадим тебе пароль, адрес, оденем соответственно. А поедешь с моей сестрой. — Катурин увидел, как густо покраснел Алимов, и, словно боясь, что тот неправильно его поймет, пояснил: — Не удивляйся, Надя уже не раз выполняла поручения подпольного комитета в Петрограде и людей наших хорошо знает.
— Правильно, — поддержал Катурина Иван. — И нам будет за тебя спокойнее.
На том и порешили. Катурин предложил всем пообедать у него.
ДВЕ ВСТРЕЧИ
Без вызова в Минск из Ставки приехал подпоручик Жихарев. Михайлов, Мясников, Любимов и Ландер встретились с ним на конспиративной квартире.
Жихарев сидел верхом на стуле и, протягивая руки к открытой голландке, рассказывал:
— Трон шатается. Об этом не стесняясь говорят между собой многие офицеры и даже иностранные военные атташе. Третьего дня дворцовый комендант генерал-майор Воейков приказал мне помочь отнести в кабинет царя — тот аккурат был на прогулке — кипу документов и писем. В царском кабинете я был впервые. Шикарно там, ничего не скажешь. Папки, которые я нес, Воейков приказал положить на стол его Величества. На столе я увидел исписанный женским почерком лист бумаги. Это оказалось письмо от императрицы. Я сделал вид, будто тщательно раскладываю на столе папки, и прочел примерно половину. Императрица жаловалась супругу на беспорядки в стране и бурные манифестации в Петрограде. Писала, что на улицах возводятся баррикады, требовала, чтобы царь проявил твердость и показал бунтовщикам свой кулак.
— Ну и что император? — спросил Михайлов. — Я чувствую, вы сказали не все.
— Вчера он направил командующему Петроградским военным округом генералу Хабарову телеграмму и требовал прекратить манифестации любыми средствами. Насколько мне известно, Хабаров очень жесток и ни перед чем не остановится, прикажет стрелять, а это значит, что будут человеческие жертвы.
Михайлов повернулся к Мясникову:
— Александр Федорович, об этом надо срочно сообщить в Петроград.
— Хорошо, я подготовлю письмо.
Жихарев между тем продолжал:
— И еще одна новость. Скажите спасибо полковнику Каштанову из контрразведки. Он, не зная, что я нахожусь в соседней комнате, показал генерал-адъютанту Иванову одну из ваших листовок, которые мы распространили в полках, и сказал: «Скоро мы прихлопнем эту богодельню!» Тут я навострил ухо. Оказывается, подпольную типографию, в которой вы сейчас печатаете эти листовки, охранка создала через своего агента в Минске специально для того, чтобы выяснить руководителей подполья и других партийных активистов, а затем всех арестовать. Полковник Каштанов был доволен: «Большевики начали печатать листовки в этой типографии месяц назад. Приходить стали в эту типографию и сами руководители — значит, проглотили приманку. Мы знаем, что большевистский центр всего белорусского края и Западного фронта находится в Минске. В числе руководителей — Мясников, Любимов, Ландер. Особую опасность представляет появившийся в Минске в начале прошлого года большевик «Трифоныч». — Жихарев улыбнулся Михайлову: — Это он о вас, Михаил Александрович.
— И что же дальше?
— Я понял Каштанова так: они хотят в ближайшее время через своего агента, имеющего самое близкое отношение к типографии, вызвать туда вас всех по одиночке и там схватить.
— А как они нас вызовут? — поинтересовался Мясников.
— О, точно такой вопрос задал и генерал-адъютант. Каштанов пояснил, что кроме наборщиков и печатников в типографии всегда находится человек, который в случае нужды может по глубоко законспирированной цепочке вызвать в типографию любого руководителя. Ну, для срочного редактирования материала, уточнения текста и так далее. Так вот, агент охранки и должен будет вызывать через этого человека всех известных ему партийных руководителей и активистов.
— Кто агент?
— Господин полковник не догадался об этом сказать, а я, знаете, постеснялся спросить.
Михайлов поблагодарил Жихарева, который очень торопился, и вышел его проводить. Вернувшись, стал у окна, поскреб пальцем по наледи на стекле.
— Так что, значит, Чарон?
— Похоже, — задумчиво согласился Мясников. — Что делать будем?
— Давайте подумаем. Скорее всего, речь идет о Чароне. Если это так, то дело упрощается, но если у нас есть еще один шпик...
— Я думаю, что надо остановиться на Чароне, — сказал Ландер. — Вспомните, ведь это он нашел помещение, достал станок и даже шрифт.
— А каким был активным, — вставил Любимов. — Все доказывал, что лучше места для типографии и придумать нельзя.
— Не горячитесь, друзья, — прервал Любимова Михайлов, — давайте спокойно разберемся. Я считаю, что дела у нас не так уж плохи. Во-первых, даже если эту типографию, пусть и приманку для нас, создала охранка, то все равно она нам дала возможность печатать нужные нам документы и листовки. Во-вторых, мы теперь можем опередить жандармов, а это дает нам прекрасный шанс типографию врагу не отдать. Так что я предлагаю...
Они еще долго обсуждали план действий, рассчитывали варианты. Вдруг Михайлов взглянул на часы, хлопнул себя по лбу, схватил с вешалки пальто и шапку и, никому ничего не сказав, выскочил из дому.
Он чуть не забыл встретить Соню. До прихода поезда оставалось около получаса, и Михайлову пришлось остановить проезжавшего мимо извозчика.
— На станцию, браток, быстро!
Извозчик махнул кнутом:
— Не забудь, господин хороший: чтоб скоро катить, надо щедро платить.
Михайлов выбежал на перрон в тот момент, когда поезд уже сбавлял ход. На какое-то мгновение ему стало страшно: вдруг он не узнает Соню. Жадно вглядывался в проплывавшие мимо вагоны, пытаясь угадать, из какого выйдет она.
Вагоны наконец замерли. Михайлов лихорадочно вертел головой. Он, конечно, понимал, что разминуться они не могут, но не хотел, чтобы Соня ждала его и волновалась. Нетерпеливо зашагал вдоль вагонов к голове состава и почти сразу же увидел ее. Соня, в приталенном пальто и песцовой шапке, которая была ей очень к лицу, смотрела на него и широко улыбалась.
Обнялись, расцеловались.
— С приездом, родная!
— Здравствуй, Арсений! Я так боялась, что не встретишь. Эти твои вечные разъезды...
— Ну что ты!
Он подхватил стоявшие у ее ног большой чемодан и саквояж и поспешил к стоянке извозчиков. Помог Соне поудобнее усесться в широких санях-розвальнях, сам устроился рядом.
— Поехали! На Троицкую гору.
Извозчик громко щелкнул кнутом:
— А ну, крылатые! Застоялись, замерзли, теперь согреетесь!
А мороз действительно был трескучий. Он разрисовал своими мудреными узорами и деревья, и дома, и даже лошадей, которые лихо понеслись по Михайловской улице.
Михайлов вез Соню на новую квартиру. На последнем заседании комитета было решено, что, коль обнаружена слежка, нельзя оставаться в доме. Подобрали квартиру, хозяйка которой, пожилая дворянка, сочувствовала революционерам.
— Как доехала?
— Нормально, если принять во внимание зиму и войну. Правда, устала немножко, но это ничего. Главное — я приехала к тебе, Арсений.
Не по себе стало Михайлову от мысли, что Соня даже не знает его настоящего имени.
«Как только приедем, сразу же все объясню. Она поймет меня».
Соня, наклонившись к его уху, тихо спросила:
— Куда мы едем?
— Туда, где будем жить.
Лошади быстро несли сани. Они проехали по Богодельной, пересекли Захарьевскую и вот-вот должны были свернуть на Немигу. Михайлов сказал:
— Еще немного — и мы дома.
Он коротко поведал, что за человек их хозяйка, заговорил об обстановке в Минске. Соня молча слушала и улыбалась какой-то затаенной улыбкой.
— Чему ты улыбаешься?
Она опять наклонилась к его уху:
— Я счастлива видеть тебя, Арсений, быть с тобой, милый!
От прикосновения теплых и нежных губ, от ее горячего дыхания у Михайлова закружилась голова, и он, не обращая внимания на иронические взгляды извозчика, привлек Соню к себе и поцеловал. Она не стала отклоняться, вся красная, смущенно потупила глаза.
— Стой, стой! — вдруг вскрикнул Михайлов и засмеялся: — Чуть не провез мимо дома.
Они сошли с саней и, немного вернувшись назад, оказались у небольшого дома с мансардой.
— Я постараюсь, чтобы тебе здесь было хорошо, — сказал Михайлов, надавливая локтем сизую от мороза щеколду. По тропке, проложенной в огромных сугробах, прошли к дому.
В большой, жарко натопленной комнате стоял празднично накрытый стол, и даже Михайлов опешил, увидев кроме хозяйки — Екатерины Алексеевны Ландера, Мясникова, Любимова и Кнорина.
— Надо же! — воскликнул он. — Посмотри, Соня, все мои друзья нас встречают и даже шампанское, черти, разыскали. Ну, знакомьтесь.
Вскоре в квартире звучали тосты и веселый смех.
Гости ушли поздно.
Екатерина Алексеевна провела новых постояльцев в их комнату.
Михайлов подошел к Соне, обнял ее.
— Ну вот, наконец мы одни и я могу полностью открыться тебе. — Он усадил Соню в уютное старинное кресло и продолжал: — О том, что я революционер, большевик, ты знаешь, но, Сонечка, милая, мне иногда становится страшно от мысли, что подвергаю твою жизнь опасности...
— Замолчи! — перебила его Соня. — Я люблю тебя и ничего не боюсь.
— А если мне снова придется уйти в подполье, скрываться?
— И я с тобой.
— А если меня схватят?
— И я с тобой! — опять с жаром перебила его Соня. — И вообще, Арсений, перестань меня пугать, я ничего не боюсь и хочу одного — быть рядом с тобой.
— Ладно, тогда слушай...
Михайлов сел на подлокотник кресла, положил руку Соне на плечо и негромко, словно прислушиваясь к своему голосу, заговорил. Впервые за долгие годы борьбы, полные опасностей и тревог, он сидел с любимой женщиной и рассказывал о себе. Последние его слова были:
— Ну вот, теперь ты знаешь обо мне все. Я должен был и хотел тебе это рассказать еще там, в Чите, но сама помнишь, как срочно мне пришлось уехать...
Он взглянул на Соню и, пораженный, умолк, ее глаза были полны слез.
— Родной мой, сколько же тебе довелось пережить! Если бы это рассказал другой, видит бог, я бы не поверила. — И вдруг она улыбнулась сквозь слезы. — Скажи, а ты мог бы принести сюда шампанское — там, на столе, почти полная бутылка осталась?
Михаил бросился к двери. В большой комнате хозяйка заканчивала прибирать со стола.
— Екатерина Алексеевна, миленькая, дайте мне, пожалуйста, два бокала.
— Что, решили тайный тост произнести? — Хозяйка улыбнулась, достала из буфета бутылку и протянула ее Михайлову. — Погодите минуточку.
Загадочно улыбаясь, она вышла из комнаты, а когда вернулась, в руках у нее были хрустальные бокалы.
— Вот, возьмите. Чует мое сердце, что тост, который будет произнесен в вашей комнате, достоин того, чтобы пить шампанское из этих бокалов. — И, чуть смутившись, добавила: — В молодые годы из них пили только мы с мужем.
Когда Михайлов вернулся к себе и наполнил бокалы шампанским, Соня сказала:
— С этой минуты я буду называть тебя Мишей. За то, Мишенька, чтобы дело, которому ты посвятил себя, которому служит мой отец да в меру сил и я, победило!
— Спасибо, родная! — растроганно произнес Михайлов и добавил: — Выпьем за величайшую силу на земле, которая, я уверен, поможет нам в нашей борьбе, — за нашу любовь!
Они, стоя, выпили до дна...
ВЕСТИ
В тот воскресный день Михайлов и Софья Алексеевна были приглашены в гости к Любимову. За ними забежал Гарбуз. Прямо с порога он громко сказал:
— Одевайтесь потеплее, мороз трескучий, как в Сибири. — И, вскользь глянув на наряд у Михайлова, не удержался: — Софья Алексеевна, гляньте-ка на этого щеголя. Не зря их у нас в Минске зовут земгусарами.
Михайлов знал Гарбуза давно, не раз в далекой Манзурке вдвоем коротали зимние вечера. Гарбуз отличался веселым и добродушным нравом, любил шутки и простоту обращения. Он озорно подмигнул Соне:
— Софья Алексеевна, вношу предложение: мы с вами идем по одной стороне улицы, а этот франт — по другой, чтобы люди не подумали, что он — наш знакомый.
Обмениваясь шутками, они вышли на улицу. Февраль только начинался и по всем приметам обещал много морозных дней.
Гарбуз, держась чуть позади — узкий и не очищенный от снега тротуар не позволял всем троим идти рядом, — говорил:
— А я хорошо помню февраль прошлого года. Было очень тепло, почти все время стояла плюсовая температура.
— Зато лета, считай, не было, — обернулся к другу Михайлов. — Не зря люди говорят: морозы в феврале, тепло — в июне.
Когда примерно через полчаса они пришли к Любимову, все, кроме Мясникова, были уже в сборе. У них издавна велось, что любая встреча превращалась в короткое совещание. Сегодня тем более был повод: приехал Алимов. Пока женщины хозяйничали, мужчины собрались в соседней комнате.
— Александр Федорович задерживается — прибыл связной из Могилева, — сказал Кнорин. — Может, послушаем пока Алимова?
— Давайте. Но я что-то его не вижу, — покрутил головой Михайлов.
— Сейчас придет. Он в сарай за дровами вышел.
Не прошло и минуты, как Алимов, громыхнув на кухне дровами, уже здоровался с Михайловым и Гарбузом.
— Мясникова я видел утром, и он мне поручил проинформировать вас о результатах поездки.
Алимов доложил о том, что ему удалось выяснить в Москве и Петрограде.
— Как видите, — закончил он свой рассказ, — ни в Петрограде, ни в Москве никто из наших о Чароне слыхом не слыхал.
— Как ты попал в Петроград? — поинтересовался Гарбуз.
— Понадобилось по ходу дела. Московские товарищи дали мне связного, который и помог связаться с петроградскими большевиками. — При этих словах Алимов густо покраснел. Чтобы скрыть смущение, начал сбивчиво и поспешно говорить: — В Петрограде обстановка, как перед грозой. Войска приведены в полную готовность. Ежедневные манифестации. Перед самым моим отъездом солдаты и полицейские открыли огонь по манифестантам на Невском проспекте. Погибло много людей.
Затем Алимов рассказал о Морозике, который находился в тюрьме вместе со Щербиным, и некоем шпике охранки под кличкой «Сыроегин», который около года назад выехал в Минск с особым заданием. Роман протянул Михайлову сложенный вчетверо небольшой лист бумаги.
— Это расписка Сыроегина в получении денег: товарищам удалось похитить ее из архива охранки. Думаю, расписка поможет нам кое в чем разобраться.
— Молодец, Роман, — потер руки Михайлов. — Почерк — это то, на чем можно поймать агента с поличным.
В дверь постучали, и в комнату вошла Соня.
— Мне приказано пригласить вас, дорогие мужчины, к столу...
Лишь к концу веселья появился Мясников. С первого взгляда можно было понять, что Александр Федорович сильно взволнован. Он сел за стол, но к еде не прикоснулся, сразу с необычным подъемом заговорил:
— Друзья, сегодня я могу сказать, что дни самодержавия сочтены. Ему не помогут ни штыки, ни драгуны. Но и для нас с вами наступил час решительных действий. Из Петрограда пришел приказ: активизировать деятельность всех большевистских организаций. Я только что расстался со связным из Могилева. Вот последние известия: царь обеспокоен положением внутри страны гораздо больше, чем обстановкой на фронте. Вчера он приказал генерал-адъютант Иванову возглавить войска, которым надлежит навести «железный» порядок в столице. Выделены самые надежные части. С Северного фронта сняты два полка пехоты, с Западного — две бригады, даже из своего конвоя его Величество не пожалели батальона георгиевских кавалеров. Кроме этого, Иванову придается тридцать стрелковых батальонов, шестнадцать кавалерийских эскадронов; в его подчинение также поступают гвардейские полки петроградского гарнизона. Царь даже пошел на крайнюю меру: подчинил Иванову Совет Министров.