Игорь Изборцев
Пастушья сумка
И небеса прославят чудные дела Твои,
Господи
(Пс. 88, 6).
Колокольные звоны плыли над куполами монастырских храмов, над огромными, как зеленые острова, деревьями, над яблоневым садом на Святой горке; мягко обтекали костры древних башен и тонули в толще крепостных стен. Казалось, их источник находится не на земле, а где-то за облаками, и это там, высоко в небе, развешены колокола, в которые ударяют невидимые небесные звонари, рождая преображающие мир звуки. А внизу небесное и земное сливалось в единую реку, вытекающую из монастырских врат – реку Крестного хода, самого многолюдного и торжественного, поскольку свершался он в праздник Успения Пресвятой Богородицы, а монастырь носил это имя уже более пяти веков.
Если бы это шествие изображал художник, то, прежде всего, отразил бы на полотне изумрудную свежесть дороги, выстланной луговыми травами и цветами, а поверх зеленого нанес бы мазки небесной лазури, запечатленной в голубых облачениях духовенства; золотые искры в архиерейских митрах и панагиях, рапидах и крестах, хоругвиях и ризах икон; солнечные луковки над янтарными стебельками свечей; пеструю сумятицу лиц и выражение счастье на них. Нашлись бы только подходящие краски в палитре художника…
«В рождестве девство сохранила еси, во успении мира не оставила еси, Богородице…» – каждый поющий стремился вложить в молитву глубину своих чувств. «Преставилася еси к животу, Мати сущи Живота…» – слова плыли над лугами и холмами, над стерегущими время крепостными башнями, простирались к горизонту.
Крестный ход двигался, он охватывал кольцом монастырские стены, и когда на площади перед Святыми вратами появилась глава, его конец эту площадь едва успел покинуть. Находящаяся в начале шествия Икона Успения Пресвятой Богородицы, как великое чудо веры, одаривала всех невидимыми глазу благодатными осияниями. Взмахивали кропилами священники, разбрасывая по сторонам струи святой воды. А где-то все также бодро, словно и не было долгого, с подъемами и спусками, хождения, пели:
«В молитвах неусыпающую Богородицу и в предстательствах непреложное упование гроб и умерщвление не удержаста: якоже бо Живота Матерь к животу престави во утробу Вселивыйся приснодевственную».
Собрание молящихся на площади умножалось, и не то, что яблоку, крохотной косточке от чёток упасть, казалось, уж было некуда. А народ все пребывал. Кто-то из духовенства возгласил величание, и множество голосов подхватили рожденные в глубине столетий слова:
«Величаем Тя, Пренепорочная Мати Христа Бога нашего, и всеславное славим Успение Твое».
Еще не кончилась в чашах вода, и кропила обращались в сторону кричащих: «Сюда, сюда!», а небо, как будто проявляя собственное попечение, уж набухало вышней влагой. Первые капли дождя, не достигая земли, утонули в плотной человеческой массе. Но тучи сгущались, и робкий дождик обратился в ливень, который загремел по крышам, кронам деревьев, распустившимся куполам зонтов; заревел, устремляясь в провал спускающейся вниз дороги, откуда еще подтягивались последние ряды Крестного хода.
Разверзшееся небо рушилось вниз, в человеческое море, которое, переполняясь, ходило волнами, вскипало, поднималось лавиной, но не от страха, а от восхищения и восторга: «Радуйся, Предстательнице к Богу, мир спасающая; Радуйся, Заступнице, роду христианскому от Бога дарованная!»…
Достигнув высоты накала, ливень вдруг оборвался. Облака, как театральный занавес, раздвинулись по сторонам, и благословляющая десница солнца залила золотом кипящую Крестным ходом площадь. И не было в сердце иных побуждений и желаний, как только восклицать: «Радуйся, Обрадованная, во Успении Твоем нас не оставляющая!»
* * *
После обеда площадка у автостанции бурлила от обилия пассажиров. Не умещающие на скамейках отъезжающие сидели на собственных сумках или просто на застеленном газетами асфальте. Очередной автобус задерживался, расползались слухи, что на трасе какая-то авария. В автопавильоне рядом с кассой на соединенных в ряд пластмассовых креслах расположились женщины с детьми. Одна из них, черноволосая, похожая на молдаванку, уговаривала мальчика лет шести съесть банан.
– Ванюша, милый, скушай, и Боженька пришлет тебе машинку, – сладким голоском обещала она.
– Нет, хочу мороженное, – недовольно морщил лицо мальчуган.
– Мороженное ты уже кушал, теперь надо банан, а то животик заболит.
– Нет, не буду банан, купи мороженное, мороженное! – продолжал ныть ребенок.
Диалог обещал быть долгим, но тут вмешалась сидящая рядом женщина, на вид лет сорока – сорока пяти, крупная, с правильными, хотя и несколько грубоватыми чертами лица.
– Ванечка, а ты был на Крестном ходу? – спросила она. – Видел там солдата-казака с черными усами и саблей на боку?
Мальчик замолк, настороженно посмотрел в ее сторону, но отвечать не спешил.
– Этого солдата владыка назначил в охранение, потому что он сильный и смелый. А есть он любит, я видела на трапезе, кашу, овощи и фрукты. И бананы он любит. А если бы он ел одно мороженное, то у него выросли бы не усы, а большой живот.
– Как у Робин Бобин Барабека? – спросил мальчик.
– Вроде того, – согласилась женщина и улыбнулась. Улыбка у нее была той природы, что преображает человека в гораздо лучшую сторону. Поэтому, улыбнувшись, женщина помолодела и превратилась почти что в настоящую красавицу. Это не осталось не замеченным.
– А ты не с «Поля чудес», не от дяди Лени? – с серьезным видом поинтересовался Ваня.
– Нет, я не от дяди Якубовича, видела его только в телевизоре. А почему я должна быть с «Поля чудес»?
– Мама говорит, что если я буду есть творог, дядя Леня даст мне приз, – охотно объяснил мальчик.
– А как твою маму зовут?
– Вероника, – громко объявил Ваня, – а мой папа президент, он на Святой Земле живет.
– Это правда? – удивилась Ванина собеседница и взглянула на его мать. Та виновато пожала плечами и, наклонившись, тихо шепнула:
– Мы в разводе.
– Ясно, – кивнула женщина и представилась: – Прасковья.
– Мама говорит, что папа уехал в самые дальние края на важную работу, – между тем продолжал объяснять мальчик, – самые дальние края – это Святая Земля, а самые важные люди – президенты.
– Теперь поняла, – опять улыбнулась Прасковья.
– Мы на Успение приехали с Ваней, да вон, с родственницей тетей Марусей, – Вероника указала куда-то в другой угол павильона, – из Дятьково мы, это Брянская область.
Прасковья понимающе кивнула, словно знала всю подноготную этого самого городка. Не обижать же людей?
– Да здесь народ со всех уголков России собрался, – сказала она, – такой праздник. А Крестный ход? Чудо! Ваня, ты слышал, как звонили колокола? А старцев монастырских видел? – опять обратилась она к мальчику.
Тот ответил не сразу. Он поддался-таки на уговоры матери и старательно снимал с банана кожуру. Справившись с задачей, оглядел этот фрукт счастья, похожий на продолговатый клюв заморской птицы, примерился и отхватил вершину. По мере того, как мякоть растворялась у него во рту, лицо его менялось, всё более приобретая выражение довольства. Окончив есть, он, отвергнув предложенной матерью платок, вытер руки о брючки, и глаза его опять поскучнели.
– Не видел я никаких старцев, – соизволил наконец подать он голос, – я коров видел на поле и пастуха, как у нас дома. Только у нас стадо больше, а у пастуха большущий кнут.
– Да? Ты видел коров? – с нотками удивления в голосе, спросила Прасковья, будто в этом крылось нечто необыкновенное. – Я так не заметила. И пастух там был с пастушьей сумкой?
Ваня молча кивнул. Его мать, явно испытывая неудобство, нервно погладила мальчика по голове.
– Ребенок, что с него взять? – словно оправдываясь, сказала она. – Это нам, взрослым, старцы, а ему вон коровки…
Прасковья не ответила. Она о чем-то задумалась, лицо ее напряглось, взгляд рассеялся и будто утонул неведомо где. Обаяние молодости поблекло, обнажая следы прожитых лет.
Вероника начала рассказывать про коров в их родном Дятькове и, почему-то, про уникальные, по ее словам, хрустальные изделия. Но собеседница ее не слышала. Впрочем, никакого неудобства не возникло – рядом родился новый очаг разговора. Пожилая женщина – явно учительница – с авторитетным видом излагала соседям по скамейке историю монастыря. Говорила она книжным языком, словно заучила текст наизусть. Или просто иначе не умела выражать свои мысли?
– Летопись повествует о том, как в конце пятнадцатого века, когда рубили лес на склоне горы, одно из поваленных деревьев, падая, увлекло за собой другие. Под корнями одного из них открылся вход в пещеру, а над входом надпись: «Богом зданныя пещеры».
– Мама, а Боженька прислал мне машинку? – спросил Ваня, ткнув Веронику в бок острым локтем.
– Отстань, дай послушать! – прошипела та, но мальчик не отставал.
– Да на, возьми, только замолчи, – Вероника, не глядя, открыла сумку, на ощупь нашла коробку с игрушкой и сунула в руки ребенку. Все это время, вытянув шею, она слушала соседку-рассказчицу.
– Из древнего предания известно, что жили в этом месте выходцы из Киево-Печерской обители, бежавшие в здешние пределы из-за набегов крымских татар. Имена всех их остались неизвестны.
Датой основания монастыря считается 1473 год, когда освящена была выкопанная в песчаном холме у ручья Успенская церковь.
В 1521 году монастырь обрел чудотворную икону Успения Богоматери. Эта икона стала прославляться многими чудесами: исцеляла бесноватых, даровала прозрение слепым, освобождала от болезней. Эту икону все вы видели. Хранится она в самом древнем соборе монастыря – в Успенском.
– А мы с Ванюшей прикладывались! – выкрикнула, не сдержавшись, Вероника. – Ой, какая благодать! Правда, Ванечка?
Мальчик не ответил, он водил по коленкам машинку и сосредоточенно жужжал.
В этот момент среди пассажиров пронеслась весть: дескать, подали наконец-то автобус. Все зашевелились, задвигались. Похожая на учительницу рассказчица, подхватила свой саквояж и выбежала из автопавильона.
– Ваня, живо собирайся! – засуетилась Вероника и, приложив ладонь ко рту, закричала: – Тетя Маруся, авоськи наши не забудь!
Но тут по залу опять прошел гул: нет, мол, никакого автобуса – ошибка вышла. Пассажиры стали возвращаться на свои места. Однако учительница так и не появилась. На ее место в их тихую гавань прибилась тетя Маруся – невысокая старушка лет семидесяти с серьезным лицом.
– Безобразие, просто ужас какой-то! – воскликнула Вероника. – У нас в Дятькове сроду такого не бывало!
Тетя Маруся несколько раз согласно хлопнула глазами. А Ваня, то ли поддерживая, то ли протестуя, громко забибикал.
– Тише, люди кругом! – цыкнула на него мать. – Подумают, что ты из деревни приехал. Тетя Марусь, – она тронула спутницу за руку, – там, в сумке, яблоки, будешь?
Старушка отрицательно покачала головой, тогда Вероника предложила угоститься Прасковье. Та, поблагодарив, тоже отказалась и чтобы сгладить какую-то неловкость момента, спросила:
– А вы знаете, что раньше крестным ходом в Успение ходили до самого губернского центра?
– Неужели? – изумилась Вероника. – Это же километров полста, не меньше?
– Именно так, – кивнула Прасковья, – вы представьте себе: солнце палит, потом на смену жаре – дождь, а люди все идут и идут.
– Просто чудо какое-то, – вздохнула Вероника, – да, теть Марусь?
Дядьковская старушка опять с серьезным видом моргнула.
– А вы верите в чудеса? – Прасковья внимательно взглянула на Веронику и, заметив в глазах ее растерянность, пояснила: – Ну, с вами происходило что-нибудь необыкновенное, что-нибудь, похожее на настоящее чудо?
– Не знаю, – молодая женщина пожала плечами, – то, что мы здесь оказались, это тоже, можно сказать, чудо. Ну а необыкновенное, настоящее… Наверное нет. Пока еще не было.
– А у меня было. Хотите, расскажу?
– Ну да, – кивнула Вероника.
В этот момент заплакал Ваня. Над ним кружилась оса, то и дело пикируя прямо ему в лицо.
– Да не бойся, сын, – успокаивая его, Вероника пропеллером завертела в воздухе рукой, – у нас в Дятькове и не такие осы, а никто их не боится. Нас, дятьковцев, поди, тронь!
Мальчик затих, его внимание переключилось на возникшую у билетной кассы перепалку: высокий тощий старик в тяжелых роговых очках отчитывал стоящих в очереди молодых людей.
– Что там такое? Что за люди, – вздохнула Прасковья, – поговорить не дают.
– Вандалы, питекантропы, неандертальцы! – высоким фальцетом кричал старик. – Я ветеран! У меня трудовой стаж пятьдесят пять лет! Я страну из разрухи поднимал! Я имею право без очереди!
Молодые люди, освободив пространство у окошка кассы, что-то тихо ему объясняли. Но старик не унимался.
– Не нужны мне ваши извинения! Я кровь трудовую проливал!
– Что еще за трудовую кровь? – недоуменно пожала плечами Прасковья. – Нет, мужики иной раз хуже нас, баб.
– Да какой это мужик? – подала голос сидящая неподалеку бабка в белой панаме, она отодвинула ногой заткнутую сверху цветной тряпицей плетеную корзину и, наклонившись в сторону Прасковьи, понизив тон, сказала: – Он всю жизнь в партии работал, в райкоме. Вторым секретарем был.
– Ну так и что? – махнула рукой Прасковья, – среди партаппаратчиков немало хороших людей. Помню, был у нас в городе один…
Да нет! – перебила ее бабка в панаме, – Этот лютовал, людей, как блох, давил, а теперь – персональный пенсионер. Я ведь у них в райкоме в буфете работала, все ихние тайны, как облупленные, знаю.
– В буфете? – воскликнула Вероника, в глазах ее сверкнули маленькие молнии. – Себя, небось, не обижала? У нас в Дятькове неподалеку от нашей хаты жила Любка-буфетчица, в исполкоме работала. Ух как она себя не обижала! У нее и колбаска, и крабы, и икра. И хоть бы когда угостила! Только посадили, голубу. Проворовалась. Так ей и надо! Да, теть Марусь?
Та в знак согласия высморкалась и клюнула вниз носом.
– Вот видите? – Вероника, указывая рукой на спутницу, широко улыбнулась. – Тетя Маруся у нас пять лет в народном контроле протрубила.
– Да ну вас, комуняк! – бабка в панаме сердито сплюнула и, придвинув к себе корзину, отвернулась в сторону.
Суета вокруг персонального пенсионера-партийца вроде бы поутихла, но тут обнаружила себя еще одна свидетельница его былой руководящей деятельности.
– А не вы ли, Кирилл Александрович, моего мужа из типографии попёрли за антисоветские высказывания? – к пенсионеру, раздвигая народ, приблизилась тучная полногрудая тетка и подперла его бюстом так, что тот был вынужден изогнуться назад, прямо к окошку кассы. – Не вы ли за пару анекдотов человеку жизнь сгубили? Ведь он потом спился и помер, двух детей сиротами оставил! Вы знаете, как мы жили? Что мне вытерпеть пришлось, пока их растила? Они, вон, такие же, как эти парни. Что вы к ним пристали? Совесть-то у вас есть?
– Действительно, чего к мальчишкам привязался? – к дородной даме присоединилось еще несколько возмущенных голосов. – Парни на Крестном ходу в оцеплении стояли, чудотворную икону от толпы оберегали, а этот пришел и давай их грызть. Сам-то, верно, на службе праздничной не был?
– Да сроду он в церкву не ходил, атеист недоделанный! – крикнула ботелая женщина и погрозила ему пальцем: – Небось, на дачу свою прихватизированную едешь? Персональную-то машину отобрали? В общественном транспорте атмосферу отравляешь?
Старик стушевался, задергался, кое-как выскользнул из-под грузного тела обличительницы и затрусил к выходу.
– Я кровь трудовую проливал, – на ходу бормотал он, – за трудовой народ, – в дверях он приостановился, поднял голову вверх, к небу и, перед тем как сгинуть, зачем-то сказал: – Воронье под тучи взбирается – к ненастью.
– Это так, – согласилась наблюдавшая за ним Вероника, – я сегодня тоже внимание обратила: утром трава была сухая, а это значит – к ночи жди дождя.