Я искал защиты в текстах, когда стало неловко будить ночью Родителей от очередного приступа паники. Но даже тонкая душевная организация старших Подруг, с готовностью выслушивавших мои неясные переживания по поводу подростковых страхов, не находила точных выражений. Только сочувствие, полное их собственного опыта, открывавшего их, но не спасавшего меня.
Я перестал делиться и стал чаще слушать песни. И я бы мог вспомнить, что в тот вечер спела Ты, если б постарался, но память на первом плане оставила именно Твою речь, жесты, взгляд, словно это был случайный разговор между мной и Тобой, приглашающий к новой встрече.
Но я жил в другой истории Любви, полной стихов, которым я не придавал значения, но и не писать их Ей я не мог. Они проливались из рога изобилия Рифм, жили своей жизнью, а я сто пятидесятый раз переписывал начало своей книги.
Казалось, подбери я должную историю для вступления, как роман напишется сам собою. Но чем придирчивее я всматривался в текст, тем больше сомневался в написанном. Я остро нуждался в поддержке.
Впервые я был растерян не перед лицом самой Смерти, но самой Любви, потому что не чувствовал заинтересованности Любимой Подруги. От отчаянья я обратился к знакомой Журналистке за советом, но Она лишь сказала, что никому неизвестно, какой я писатель, и ни слова о тексте.
И только в переплёте несложных рифм я казался себе счастливым. Они берегли меня, поддерживали в сложные минуты, и пока они лились из меня, я чувствовал, что Связь с Любимой Подругой крепка и надежна.
Все мои переживания остались в прозе писем, в прозе бессонниц, в прозе событий. В стихах время застыло, словно давая мне передышку перед следующим рывком.
Я чуть не поверил Гончарову через мастерские приемы Михалкова и обаяние Табакова, что это из детства. Маменька. И всё само собой разруливается, что только ни пожелается, ну, разве что не надо Маменьку беспокоить, когда она спит. И даже покосившийся порог весьма кстати, можно покачаться с другом.
Но потом вдруг написал по другому поводу, что подростку не надо понимания. Без дополнений и комментариев. И вот, эта невостребованная энергия роста Обломова, который не готов её тратить на всякую светскость, который боится стать, и становится оторванным листом, и потерянность подростка сошлись в одной точке пересечения. В недолюбленности.
И он бы реформировал всё, конечно, сам в Обломовке, но как-то недосуг. И всё бы у подростка было б складно, если б не одно «но», он не может полюбить так, чтобы это чувство не разрушало его детства. Чтобы оно не разрушало в принципе. И ему не дано представить, что Любовь просто обязана многое разрушить, лишить невинности, и не факт, что это лишение будет приятным. Это как повезет.
Обломов привязан, подросток отвязан, и неизвестно, кому легче. Потому что это одинокий путь. Это путь своих ошибок. Возможно, потом кто-то скажет, что надо было строже. Продолжать не пущать, устраивать скандалы, наказывать. И ненависть свою к своим ошибкам, к тому, что не принимал заботу родителей, а они вполне приличные люди, и хотели добра, или сволочи, добра не додали, выместят на своих детях. Не важно как, будут слишком строги или слишком мягки. Но кто бы, что бы ни сказал, все мы соврём. И возможно, я сейчас напишу новый самообман, что единственный идеал того периода – это растущий организм, желания которого доминируют и над сердцем, и над разумом.
И если б я не жил там, где жил, и если б я только знал, что мое тело имеет право желать всех этих девушек, которых я желал в мечтах, то никакая АБП мне была бы не нужна с Её пониманием. И мои сверстницы, к Ней охладевшие в тот момент, когда я прикипел к Ней кипучей связью, помноженной на оптический обман, просто уже всё попробовали, что хотели, и пошли за своими желаниями.
Я со своими желаниями очень долго не мог договориться. Конечно, я и доспорить не мог с Маменькой, потому что не сознавал предмета своего спора. А он прост: «я Хочу». И в этом смысле я всё отыграл примерно в 18–19, когда приехал домой со сберкнижкой, а это было лето инфляции, поэтому на книжке было столько денег, сколько родители не накопили за всю жизнь (мне их потом хватило только на зимнюю куртку), когда я сказал Маме, что я хочу и поеду в гости, и если мне там предложат остаться ночевать, то я останусь. И Она меня выслушала без возражений.
Потом было разное. Но предмета спора уже не было. Я спорил сам с собой. Я не посмел найти себе Женщину, которой можно сказать «я тебя хочу», потому что она «как я». Я не посмел сказать ни одной Женщине, которой признавался в любви «я тебя хочу», а всё ходил вокруг и около, и выжидал, когда ж она найдет время меня послать к чертям собачим в глаза. Пока не встретил Её.
Она, конечно, к именно этим чертям меня не посылала, в глаза точно. Но, поскольку, разрешения я у Неё забыл спросить, желать Её или не желать, ставить ли Её в известность и каким образом, то посылания вовсе не отбили у меня охоту. И все остальные желания как-то нашли себя.
И вот это «я Хочу» играет со всеми нами злую шутку. Потому что так и не догнав своего организма, мы начинаем подозревать, что есть личности «которые всю молодость нам сгубили», как будто это было чье-то чужое решение, например, жениться. И даже если ты счастлив в семье, в карьере, то всё равно, это какой-то груз ответственности, а хочется юношеской беззаботности. Плотской ненасытности.
Но и ты сейчас не удовлетворен, дружочек, тебе и сейчас нужен праздник, ну, догонись уже умом и сердцем, не бойся. что ж придираться к Обломову. Привязанность – это что-то абсолютно платоническое. Это то, что тебя никогда не заставит измениться. Разве ты не мил и так? А вот, гляньте-ка, твои познания в искусстве несопоставимы с огорчением от орешника, что портит пейзаж. И ты лезешь в него медведем, и ломаешь до остервенения.
А знаешь ли ты, голубчик, боль своей земли? Там в твоем имении всё идет наперекосяк, и управляющий ещё наверняка приворовывает. А знаешь ли ты цену мясу, которое ешь, не в рублях, не в долге перед мясником, а отношениях? Хотя бы Слуги твоего с Хозяином лавки. Нет?
А ведь боли недостаточно. Я её знаю, я видел трактор в поле, несущийся с плугом и выворачивающий местами землю до песка. Если бы я в тот момент был Директором совхоза, о! Нет, сначала б морду набил и матом обругал. Но моя беда была в другом. Я не мог себе позволить быть мелким землевладельцем, когда бардак повсюду, я должен был расти до размеров главы района, а потом и области. О стране я не думал, но когда меня во сне об этом спросили, то согласился. А это уже отношения с людьми.
Пожалуй, я был и тут обречен уйти в писатели. Ну а Обломов видел корни. Он не видел Души. И мы жили, и жить будем. Да. И нет в этом русском уповании на Бога ничего душевного. Потому что тут даже ожидания чуда не заложено, не то что работы над собой. А душа-то, она мается, конечно. А чудеса сами случаются. Великие мы. Великодушные. Спящие красавицы. Поцеловал бы кто, пробудил желание.
И что на излёте второго листа, на третьем в написанном? Мир в себе. Сотрудничество ума, сердца, тела. Три в одном, т. е. в сумме четыре. И это четвертое вовсе не «Она не виновата, что я Её хочу, поэтому не обязана». Нет. Она Прекрасна тем, что я Её Хочу. И то, чем Она Прекрасна, я точно не выдумал. Уж если я кого и выдумал, так это себя, которого Она Желает. Каким выдумал, такого и являю. Местами, оказывается, что фантазия моя беднее моих представлений о Её Желаниях, но ничего, я учусь соответствовать.
Порыв души
Я отложил текст книги в долгий ящик и пошёл за звучанием фразы «а если что-то случится, то стоит обратиться к ДЛ и всё будет чистенько, гладенько…» в Бездну Её бездонных глаз, откуда на меня смотрел Бог.
Я пошёл не за помощью, пошёл помочь, поучаствовать. Единоразово, как я уже делал, то тут, то там, не задерживаясь в проектах. И если повезёт, сравнить ощущения от Её звучания в интервью и от присутствия рядом. Я выбрал день. Я набрался смелости позвонить, чтобы принести то, что необходимо. Ответила помощница Лена, но в трубке тут же начал солировать Её голос: «Скажи там надо…». Смущение сменилось радостью, словно мы уже знакомы.
Привычно я прихватил с собой цветов, и они волей случая привели к ЛП. Цветы! Цветы, как Она любила говорить, это то, что Она предпочтет бриллиантам. Я был обласкан и приглашен обязательно прийти ещё.
Каждый из нас, попавших под магию Её умения владеть ситуацией там, где царят смерть и беспомощность, видел в Ней то, что хотел, уходил, когда желания не оправдывались, ломал себя, чтобы продолжать хотеть видеть и т. п. Она была далеко неоднозначная, равно как и Её отношения с Миром. Но, пожалуй, Она всегда была честна с собой. И это давало Ей огромную власть над чужой Болью. Не мне судить, как Она распоряжалась этим даром, но Она жила именно этим. И Её всегда несло именно туда, где Боль витала в воздухе.
И то ли воздух от Её присутствия менялся, то ли менялась сама способность дышать, но взаимодействие с Ней и Её Командой примиряло меня с Болью расползания истории моей Любви на не связанные друг с другом эпизоды. У них было чему учиться. И я учился. Я соприкасался с тем, о чём не всякий готов позволить себе думать, потому что жизнь бездомных и неизлечимо больных далеко неприятная тема для размышлений, а здесь это была повседневная рутина, в которой всегда находилось время для дружеского соучастия.
А по осени я услышал от Любимой Подруги: «Пожалуйста, больше никогда не приходите сюда». Никогда! И история моей Любви раскололась. Теперь я смотрел в бездну своих ощущений и слушал эхо своего голоса. И клялся, что я найду Женщину, которая полюбит меня. И Она обязательно будет Доктором, способным со мной разговаривать.
Я перестал слышать Рифму, но не перестал думать о Ней. Слабым отголоском пережитого и прочувствованного благодаря Ей, звучало желание понять, почему Она так поступила. Но я так и не позволил себе найти ответ.
Любовь столь многогранна, что не может позволить нам не обнажиться, не ранить Любимого человека, не выходить за рамки. И держать около себя того, кем хочется любоваться в ярких огнях. Они так обжигают, что неминуемо отталкиваешь его подальше. Кажется, что притяжение столь велико, что связь останется нерушимой. Но никогда не будет прежней. В этом нет ничьей вины, только взаимное желание доказать, что всё возможно и стоит ровно столько, сколько каждый готов отдать.
Я выдавливал из себя по крупицам представления о тихом семейном очаге, у которого всегда можно обогреться, и чем меньше во мне оставалось уюта, тем чаще я вспоминал Тебя, глядя в Её глаза.
А потом я остался Один. Впервые я не знал, к кому иду. Во всякой новой истории меня уже ждала новая Героиня, в этой впереди маячила сама новая история. Я не знал, о чем она, о ком, но был уверен, что её пора рассказать. И снова я не чувствовал главного – с чего начать. И мне не с кем было это обсудить. А сотрясать воздух своей речью, обращенной в никуда, я отвык.
И вот в этот момент я услышал Голос Твоего Одиночества. И все мои планы следовать своим планам исключительно из упрямства рухнули. Мне захотелось идти вперёд с Верой в Твою Бесприютную Любовь, потому что моя Любовь тоже была лишена приюта.
В сжатые сроки зародился Диалог двух Беспокойств о том, чего вокруг нет, хотя его существование не единожды доказано, и с головой окунулся в него. О Том, что можно вынуть из себя и высказать. Я узнавал себя вместе с Тобой и наравне с Тобой. И то, что я узнавал о себе, было равно тому, что я узнавал в себе о Тебе.
Это завораживало, читая Язык внутреннего дискомфорта, подаренный Потоком Свыше, я всё чаще обнаруживал его и в окружающих. И поскольку мы часто трактуем прочитанное странновато, тщательно всматривался в подтексты и контексты.
За истекшие годы мы не перестали быть Одиночками. Одиночество роднило нас за границами зримого мира и отталкивало друг от друга в реальности. Одиночество служило зароком новых встреч, новых тем, новых откровений, делало ярче ощущения и притягивало в диалоги Друзей.
Никогда прежде я не чувствовал так тонко близости и родства с людьми, которые мне давно были дороги, никогда прежде я не был готов отдавать столько тепла Маме, и тем более никогда я не пытался взглянуть на Мир Её глазами.
Одиночество перестало быть чем-то личным, потаенным, но стало ключом, открывающим любые двери, и светом, разрезающим тьму, потому что сама Любовь стала больше, чем Свет, больше, чем Тьма. Больше, чем Спасение и оправдание. Ей больше не требовалось позволения для того, чтобы быть. Чтобы заявлять о себе. Чтобы Звучать и слышать Созвучие. Чтобы видеть, что там внутри каждому по-своему одиноко. И каждый вынужден выбирать, к какому голосу внутри себя прислушаться, а значит, каждый остро нуждается в Собеседнике, который не побоится открыться так, чтобы беседа открыла путь Страждущего в его непознанный Мир.