Закрой за мной дверь - lReine / Reinneke 4 стр.


Сорока задумался, но не понял: ни слов Грифа, ни того странного исчезновения, которому стал свидетелем. Вместо этого он мотнул головой и задал вопрос, настойчиво стучавшийся в голове:

— Где Бухарик?

— Так вот он, — Гриф нежно похлопал, почти погладил дымящийся капот, — глаза ты что ли залил не хуже Бухарика?

И только после этих слов Сорока заметил человека за рулем.

— Мне тоже потребовалось время, чтобы его найти, — доверительно сообщил Гриф. — Вообще, я тупанул, конечно. Надо было сразу сюда гнать. А когда понял, где искать — тупанул еще больше. Решил притащить тебя к нему силой. Чтоб быстрее. А быстрее видишь — только кошки родятся. Надо было чтоб ты свои ходом, добрался…

Сорока сглотнул. Человек в салоне разбитой машины крепко сжимал руль и смотрел прямо перед собой — даже не повернув головы. Казалось, это кукла, а не кто-то из плоти и крови.

— Отпусти его! Немедленно!

— Да разве я держу, — удивился Гриф и чуть ли не обиделся, — он сам себя держит. Хочешь, спроси. Я что — выродок какой?

Медленно, как во сне, не спуская глаз с Грифа, Сорока подошел к машине, а потом глубоко вдохнул, будто набрал воздуха в грудь перед нырком, нагнулся, рывком распахнул дверь и заглянул внутрь.

— Бухарик, друг, ты как?

Но Бухарик сидел по-прежнему вцепившись в руль и не отозвался.

— Что ты с ним сделал? Отвечай!

— Ничего, — грустно прошептал Гриф, — он просто тебя не слышит. Он больше никого не слышит. Знаешь, что это?

Сорока опешил, но иного ответа кроме того, что и так вертелся на языке, не нашел.

— Пустырь… Машина?

— Машина, — кивнул Гриф. Вздохнул, слез с капота, распахнул дверь с противоположной стороны и тоже оглядел Бухарика, словно видел впервые.

— Знаешь, даже хорошо, что для тебя это просто машина. Для него это был Храм. Все дороги ведут в Храм. Неважно какой. Необязательно ведь четыре стены и крыша… Его дорога вилась много лет, а привела сюда. Место, где он стал богом. Место, откуда пошел наш мир.

Сорока почувствовал, как у него закружилась голова.

— Богом?

— Да-а-а, — Гриф почти с нежностью провел по бледно-голубому лбу Бухарика, поправил непослушные пшеничные пряди, чтоб не лезли в глаза, — правда, теперь он ничего не слышит. Богу потребовалось семь дней, чтобы создать мир. А ему — семь с небольшим минут. Знаешь почему?

— Мне очень жаль. Но в этих условиях мы ничего не могли сделать… Основной удар пришелся на грудь, голову, позвоночник… Раздроблены кости, перебито основание черепа…

— Дверь заклинило…

— Его надо вытаскивать…

— После остановки дыхания и сердечной деятельности человек умирает не сразу. Практически мгновенно отключается сознание, потому что мозг не получает кислорода и наступает его кислородное голодание. Но тем не менее в короткий период времени, от трех до шести минут, его еще можно спасти.

— Кира, девочка моя, не смотри, не надо…

— Оле-е-г! Не-е-ет! Это ты! Это ты во всем виноват! Зачем ты?! Это из-за тебя он поехал за город в такую метель по гололеду! Ты его позвал при-е-ехать!

Сорока пошатнулся. Удар был слишком силен. Женский крик ввинчивался в уши, хотя вокруг стояла мертвая тишина, и только напитанный поземкой ветер скулил в искореженном капоте.

— Шесть минут он ждал, что Олега спасут, — помолчав, добавил Гриф, шёпотом, словно боялся потревожить Бухарика, — шесть минут, пока вокруг суетились врачи, верил, что все не напрасно. Бог знает, где он это вычитал. Уже и не вспомнить. Но время вышло и не наступило ничего кроме боли, раздирающей на части. И тогда на седьмую минуту он спас своего друга сам. Как мог.

Сорока нестерпимо захотел убежать, закрыть уши руками, отгородиться завесой — глухой и непроницаемой, как сама пустота, но потрескавшиеся на морозе губы сами против воли спросили:

— И что он сделал?

Гриф хмыкнул, будто иного и не ждал.

— Бухарик, он… Придумал новый мир. В котором тот кошмар не случился. Мир, где время замерло, где царила вечная зима, и где он мог видеться с Олегом сколько угодно. Он стал богом этого мира, придумал его «от и до» в своей голове. А теперь, когда он ничего не слышит — мир начинает разрушаться. Потому что не может существовать, если не подпитывается волей создателя. Его мысли, надежды, страхи… Вот, что было важно. Вот, на чем все держалось. Остальное так — скорлупа. А теперь — тебе решать.

Сорока сглотнул, и время, которое он выиграл этим, пролетело бессовестно быстро.

— Почему мне?

Гриф снова улыбнулся и на этот раз улыбка вышла доброй, как улыбаются матери когда ребенок несет милую чушь. Картинно хэкнул, нагнулся, подышал в зеркало заднего вида, протер его рукавом и вдруг, вывернув до хруста, сунул Сороке под нос:

— А ты на себя посмотри.

Сорока послушно поднял взгляд, непонимающе мотнул головой, отбрасывая со лба вечно лезущие в глаза пшеничные пряди, поправил воротник куртки — слишком большой, а потому сидевшей мешком, потом перевел взгляд на Бухарика и неожиданно понял.

— Меня узнал, его узнал, а сам себя не можешь? — Хохотнул Гриф, глядя на растерянное лицо Сороки, потом взглянул на фигуру в машине и улыбка его угасла, — ему было сложно. Признать все как есть. И он создал тебя, как того, кто продолжит с того момента, где он закончил. Свою новую версию. Лучшую. Которой хватит сил признать прошлые ошибки. Видишь ли, он — ты — не мог избавиться от ощущения злости, потому что с ранних лет завидовал, как легко и просто Олег получает все, о чем мечтал ты. Любовь красивой девушки, дружба одноклассников, признание профессоров. И когда Олег сказал, что любит тебя — эта злость победила. Ты ощутил такое превосходство, такое удовлетворение… Теперь ты мог мучить его, делать вид, словно ничего не понимаешь, смотреть, как он страдает, как в кое-то веки он не может заполучить то, чего хочет. Тебя. Это стало твоим триумфом, твоей долгожданной местью. А потом знаешь сам, что произошло…

Сорока не кивнул — сил не хватило, но Гриф понял и так.

— Ты не смог себе простить, что из-за твоих глупых издевательств, подколок, подначек он погиб. Ты слишком испугался, каким чудовищем оказался. Ты обманул всех и обманулся сам, притворившись, будто не знал о чувствах Олега. Что все это неправда. И якобы был уверен, что твою просьбу приехать — зимой загород — он воспримет как шутку и никуда не поедет. Как будто ты не знал, какую власть над ним имело твое слово, твоя просьба. Ты притворился, что все это была…

— … шутка. Кира, клянусь тебе!

Do you understand who I am*

— Я не знал, что он воспримет это серьезно! Я и подумать не мог! С чего вдруг!

Do you wanna know**

— Да мы просто прикалывались, и я ляпнул — хочешь приезжай… У меня и в мыслях не было!

Can you really see through me now…***

Сорока прислушался к мелодии, летевшей из автомобильной магнитолы, и сказал:

— Я уже слышал эту песню.

— Конечно слышал.

Гриф выкрутил ручку на полную и мелодия полилась над заснеженным пустырем.

— Она играла там… В его машине, когда ты видел его… В последний раз.

— Олег! Нет нет нет! Пустите!

— Стой! Парень, куда!

— Олег! Да помогите же, блять, кто-нибудь!

…But just tonight I won’t leave

I’ll lie and you’ll believe

Just tonight I will see

That it’s all because of me…****

Сорока сел на снег, ноги перестали держать его. Белые трескуны подошли и сели рядом, словно Сорока был их божком.

— Теперь тебе решать, — повторил Гриф, — я должен был отвести тебя к нему. Потому что когда Бухарик исчез — я понял: время пришло. Он был готов умереть. И его старый мир должен исчезнуть, чтобы ты — его новая личность, новое я — мог сотворить свой мир. Узнать правду и решить: можно ли спасти хоть что-то или все обречено кануть в пустоте. Эта зима и этот город с его вечной болью и не проходящим чувством потери — тупик. Навечно застывшее нигде. Когда двигаться дальше некуда, смерть — хороший выход.

Слезы градом бежали по лицу Сороки и ему потребовалось бесконечно долгих пять минут, чтобы выдавить из себя:

— На самом деле, он… я… тоже любил Олега. Просто из-за дурацкой гордости… и обиды… не хотел признать. И он… Я. Не смог жить, после того что случилось по моей вине.

— Я знаю. Я… Всегда знал, Саш. Я думал, тебе надо дать больше времени, надеялся ты сможешь простить меня за то, что нечаянно мучил тебя. Я тогда не все понимал.

Гриф обошел машину, встал рядом, так что их с Сорокой глаза очутились вровень, но вместо злости и презрения Сорока увидел в его взгляде лишь теплую грусть.

— Я потому и спешил. Было так невыносимо смотреть, как ты мучаешься. Как он мучается… Бухарик — он ведь после той аварии не стал класть все яйца в одну корзину, знаешь ли. Даже в своем выдуманном мире он боялся потерять Олега и разделил его на… Нас. На те части, которые он любил больше всего в Олеге. Айзек — разум, начитанность, эрудированность. Дени — изящество и умение непринужденно красиво держаться на людях. Тот магнетизм, покоривший Киру… Ну и… — Сорока ждал, и Гриф не стал его мучить, — меня, Грифа, как звали Олега Птицина его товарищи еще со школы, бесшабашного веселого друга, который всегда умел поддержать, потому что я видел Бухарика насквозь. И понимал его порой даже лучше чем он сам. Бухарик не мог справиться с чувством вины и потери, которое его съедало. Он решил уйти, чтобы освободить место тебе. Ты смог пройти через то же осознание, что и он, и не раствориться в этом мире. А теперь, ты — новый бог и тебе решать.

Сорока улыбнулся сквозь слезы и не удивился тому, что они не замерзают, потому что вдруг понял: отныне все будет так, как захочет он. А он сейчас хотел плакать, будто выпуская из себя что-то старое, забродившее.

— Выходит, ты спасаешь меня даже мертвым.

Гриф улыбнулся шкодливо.

— Это моя работа. Неплохо же вышло.

Мотор машины взревел. Сорока опустил глаза на собственные руки, сжимающие руль. Потом взглянул поверх на блестящий лакированный капот — будто только из автосалона.

— Значит, это все?

— Похоже на то, — Гриф наклонился к водительскому окну, деловито сунул руки в карманы, — езжай, видишь дорога свободная. А я, пожалуй, тут останусь. Че мне там делать? Видеться, вроде, незачем, а вспомниться — и так сможем. Ты уж только постарайся там. Я на тебя рассчитываю. Не лоханись, смотри. Чтобы ты… Он больше не страдал по ерунде, лады? Ну подумаешь, обидно ему было, да блин, с кем не бывает, я знаешь сколько по мелочам себе мозги парил… В общем позаботься там обо всем. Разберись.

Сорока с улыбкой кивнул, сморгнул налипшие на ресницы слезы и вдруг по-детски отчаянно признался:

— Только я не вижу там никакой дороги.

Гриф рассмеялся — звонко и свободно, как ни разу не смеялся при Сороке. Словно он сдерживался все это время, а теперь ушло что-то тяжелое, давящее ему на грудь:

— Дурак ты, Саш. А ты поверь, что она там есть.

Утробно урча, машина дернулась, вырываясь из снежного плена, двинулась, покатила вперед. Позади Гриф, смотревший вслед, вскинул руку в прощальном жесте. Мягко покачиваясь на ухабах, машина съехала с заснеженного пятачка. Тьма прильнула к стеклам. Песня, непрерывно льющаяся из динамиков, заглохла и стала белым шумом. Сорока крепче сжал руль, но ухабы напротив прекратились, будто под колесами распростерлась самая ровная, выложенная лучшими асфальтоукладчиками, автострада.

Пальто Дени, накинутое на плечи, согрело Сороку. «Поверь, что дорога есть», — сказал голос Грифа у него в голове. «Даже если ты пока ее не видишь». Ручка автомагнитолы дернулась сама по себе. «Добрый день, всем, кто в пути», — радостно провозгласил бодрый голос диктора, — «это было долгое утречко, но давайте уже следующий трек». Сорока кивнул и вдавил педаль газа в пол. Тьма впереди дернулась, отступила, изогнулась. На выходе из тоннеля ослепительным прямоугольником зажегся свет.

Назад