Пламя вскидывается выше в жгучем бешенстве, но Магран не успевает ответить. Другой голос, властный и жесткий, вступает в разговор — и даже рев всемогущей огненной бури уступает ему.
— Ты позволил себе насмехаться над моим вассалом. За подобное оскорбление велика цена, Дитя Света. Ты дорого заплатишь за свое непочтение.
Шрамы на лице богини Вайдвен узнает сразу. Точно такие же оставил эотасов огонь на лице Карока, преданного служителя Королевы.
Другие приходят сквозь темноту, и тьма расступается перед божественным могуществом. Под лапами псов Галавейна трескаются жилы адры, и в глазах гончих горит та же жажда крови, что питает их хозяина. Вайдвен испуганно отворачивается от черного взгляда Бераса, не сумев выдержать безразличного равнодушия смерти, и тут же отшатывается от тянущего к нему руки изуродованного калеки, кожа с тела которого слезает клочьями, обнажая кровоточащее мясо. Скейн хохочет: ты еще придешь ко мне, мальчик, ты еще будешь умолять о моей помощи, когда эотасова света не хватит, чтобы утолить голод твоей страны — и кто, если не я, ответит тебе? Вайдвен скорей отступает назад от корчащегося в черной пыли бога-раба, прячется в объятия золотой зари, и лишь в по-прежнему спокойном и светлом сиянии Эотаса страх немного отпускает его.
Он наконец по-настоящему понимает, что пряталось в маленькой безобидной свече, гревшей его в слишком холодные дни. Другие не скрывают перед ним своей силы и власти. Не притворяются равными. Даже боги, которых Вайдвен никогда не считал жестокими или злыми, глядят на него с совершенным равнодушием, и Вайдвен понимает его причину — это вовсе не жестокость и не злоба. По сравнению с богом смертный незначителен, как незначительна одна пылинка из той пригоршни мертвой земли Хель, что он из праздного любопытства зачерпнул в ладонь. Впервые в своей жизни Вайдвен не чувствует обиды или злости при этой мысли. Сейчас, глядя на окружающих его почти всемогущих созданий, неподвластных ни его разуму, ни его восприятию, он понимает их равнодушие предельно ясно. Может быть, есть пределы, за которыми окажется бессильно разрушительное пламя Магран или преображающий огонь Абидона, но пределы эти для смертного так далеко, что можно считать их близкими к бесконечности.
Поэтому он не удивляется, когда взгляды Абидона и Хайлии лишь мимолетно скользят по его душе, в одно мгновение считывая все, что показалось им необходимым узнать, и устремляются к Эотасу.
— Ты вернулся, чтобы возродить жизнь в своих владениях? — голос Хайлии наполняют чарующие нежные трели утренних птиц. Вайдвену, как когда-то давно в полях у тракта, чудится мимолетное прикосновение, легкое, как упавшее на ладонь перышко. — Но зачем ты привел сюда смертного?
— Я вернулся не для этого, — спокойно отвечает ей Эотас. — Я привел смертного, чтобы мы держали перед ним ответ за свои деяния. Ещё не поздно остановиться и исправить зло, что мы причинили.
На какое-то мгновение во владениях Эотаса повисает тишина. Вайдвен, кажется, понимает, почему. Даже ему идея суда одного смертного над всеми богами Эоры кажется не самой лучшей.
— Мы предупреждали тебя об опасностях мира смертных, и тебе стоило послушать нас, — Берас скрещивает руки на груди. — Ты ослеп от собственного света. Твои суждения ошибочны.
— Он нарушил пакт.
Вайдвен оборачивается на шелест волн. Ондра вздымается из глубин океана тьмы неведомой морской тварью; немигающие рыбьи глаза глядят в пустоту:
— Ни один из нас не может нарушить соглашение, не будучи абсолютно уверенным в необходимости подобного деяния.
Эотас склоняет голову.
— Я остаюсь уверен.
— Это не имеет значения, — Берас качает головой. — Ты функционируешь неверно; твой поиск привел тебя к ошибочному ответу. Только эта ошибка позволила тебе нарушить пакт. Остановись, пока еще не поздно, и нам не придется останавливать тебя силой.
— Какой пакт? — осторожно спрашивает Вайдвен. Он надеется, что его услышит только Эотас, но его слышат все боги, и некоторые из них даже снисходят до того, чтобы взглянуть на него. Искорка фонаря перед жуткой рыбьей мордой Ондры вспыхивает почти насмешливо.
— Глупое дитя. Тебя не учили, что опасно следовать за манящими огоньками?
— Хватит с него тайн, — неожиданно вмешивается Ваэль. Его переливчатое многоголосье звучит почти встревоженно. — Эотас открыл ему и так слишком много!
— И я открою ему еще больше. Ему — и всему смертному роду. — Эотас заслоняет Вайдвена огнистым светом, прежде чем тот успевает произнести хоть слово. — Потому слушайте же! Я пришел не для того, чтобы оправдываться или спрашивать совета. Я пришел, чтобы образумить вас, и я предпочел бы решить этот вопрос словом, а не огнем.
— Нельзя просто рассказывать смертным тайну за тайной! — Ваэль кажется ужасно возмущенным, хотя Вайдвена не покидает ощущение, что бог неведомого беззвучно хохочет над ними из темноты. — Так у нас не останется никаких тайн!
— Тайны и ложь заперли нас в цикле, из которого нет выхода!
Эотас разгорается ярче, и свет его становится столь же ослепительным, сколь жарким было пламя Магран. И ярче. И еще ярче. Вайдвен едва может различить хоть что-то в беспощадно-белом солнце; свет полон силы, способной разжигать звезды из мертвой пыли. Но он по-прежнему чуток и внимателен — Эотас отстраняется, чтобы позволить Вайдвену ощущать присутствие других богов, пусть и не выпускает его полностью из своего сияющего ореола, согревая и защищая от чужого влияния.
— Цикл Колеса — рабочая система, — в бесстрастном голосе Бераса мелькает тень раздражения. — У тебя нет решения лучше. Ты не предназначен для поиска и создания подобных решений; как ты можешь судить об этом?
— Я не предлагаю иной системы. Я утверждаю лишь то, что нынешняя больше не может привести нас к нашей изначальной цели. Галавейн! Разве стали смертные сильнее от того, что ты раз за разом бросаешь их в неравные бои? Почему, Магран, твои испытания уже не совершенствуют, а лишь калечат души людей? Отчего ты, Абидон, покорно глядишь, как смертные ходят по одному и тому же кругу? Где справедливость твоего правления, Воэдика, повелительница слепцов, восторгающихся своей безнаказанностью? Забвение и обман оставили людей в темноте, из которой им не выбраться в одиночку — разве этого мы желали, Ондра, Ваэль? Наша цель — прогресс, а не стагнация. Из цикла, в котором мы заперли Эору, нет к нему пути.
— Зачем мы слушаем оскорбления безумца? — Воэдика холодно оглядывается на богов. — Он опасен. Его стоит уничтожить прежде, чем наше бездействие позволит ему привести мир к катастрофе.
Магран задумчиво проводит рукой по своему клинку. Абидон крепче сжимает в ладони кузнечный молот.
— Я вижу твою правоту, — неохотно произносит он, — но мир смертных не готов к переменам — перемены уничтожат его. Ты жаждешь рассвета, не задумываясь, что он повлечет за собой. Я не могу поддержать тебя.
— Мир смертных никогда не будет готов к переменам, потому что уже сейчас он не изменится никогда, если мы не вмешаемся, — Эотас качает головой. — Перемены трудны, но с каких пор бог, ковавший клинок Магран, страшится испытаний? Не это ли — ясный признак того, как далеко мы ушли с верного пути?
— Глупец, — сухо бросает Галавейн. Псы у его ног зло скалятся, пытаясь разорвать клыками бесплотные солнечные лучи. — Ты даже не знаешь, о каких переменах говоришь. Мы стали ответом Энгвита естественной эволюции, и наш ответ безупречен. На данный момент мы гарантируем смертному роду выживание. Любой шаг в сторону уничтожит этот баланс. Ты ослеп от своей безусловной любви, если не можешь разглядеть сквозь нее причину наших действий и их оправданность.
— Оправданность? Не думай, что я не знаю о твоих преступлениях, брат. Собственную трусость ты пытаешься оправдать ценой страданий смертных?
Голос Эотаса по-прежнему спокоен и лишен любой тени гнева, но, наверное, это первый раз, когда Вайдвен слышит хоть что-то похожее на обвинение из его уст. Псы Охотника яростно взрыкивают, припав к земле, но Галавейн не произносит ни слова — лишь что-то темное и злое собирается за его спиной, будто стрела на натянутой тетиве.
Эотас не обращает на это внимания.
— Я пришел говорить, потому что я верю, что мы выше подобных оправданий. Мы должны были вести людей сквозь тьму, а не заставлять их вечно блуждать в ней ради нашего спокойствия и гарантии выживания. Если вы выберете тьму, я сожгу вас вместе с ней.
— Ты один бросаешь вызов всем нам? — Бледный Рыцарь почти изумленно поднимает бровь. — Выбрав своим вместилищем человека? Не забывайся, Дитя Света. Ты можешь быть бессмертен, но твой сосуд — всего лишь смертное тело.
Голос Бераса казался Вайдвену бесцветным и равнодушным, но когда в пустоте звучит голос последнего бога, до сих пор молчавшего, ему кажется, что он ошибался. Вначале он даже не чувствует холода, только видит, как становятся из черных белыми камни под ногами, покрываясь мертвенной изморозью. Потом приходит и холод. Даже сквозь эотасов свет. И вначале Вайдвену только странно — он ведь в мире душ, почему он чувствует холод?
Белая Пустота объясняет ему. Ее призрачные ледяные пальцы, кажется, стискивают самое сердце его души. Вайдвен глядит в пустые глаза Римрганда и думает, что сейчас развеется такой же мертвой белой пылью, как и все вокруг.
— Ты задумал остановить Жнеца, Берас? Или удержать солнце от восхода?
Живой свет горячо обнимает его. Эотас заслоняет его от зимы, и Вайдвен все так же немо смотрит в его золотую зарю. Он только что видел, как умрет это солнце. Даже эотасов свет, сквозь который не пробилось пламя Магран и гнев Галавейна, бессилен перед ледяным равнодушием Белой Пустоты.
И тогда заря сменяется закатом. Кровавый свет стекает с Эотаса в горящий одинокой свечой фонарь — и в блестящее алым лезвие серпа. Лучезарный силуэт меркнет до тех пор, пока не остается лишь сумеречной тенью, коронованной тремя яркими звездами и сияющими лепестками солнечных лучей.
Вайдвен чувствует только холод. Теперь — холод, что приносит закат. Ему так страшно, как не было еще никогда.
— Время собирать жатву. — Седой тур чуть наклоняет массивную голову, приветствуя Гхауна. — Умой напоследок мир смертных горячей кровью перед грядущей зимой.
Вайдвен пытается заговорить, но у него получается не сразу. Приходится сглотнуть комковатый тягучий страх, прежде чем набраться сил окликнуть бога, которого он знал под другим именем.
— Эотас, — несмело зовет Вайдвен. Он не решается обратиться к нему как к Гхауну — но тот оборачивается, поднимает фонарь, освещая Вайдвена алым огнем. — Эотас, о какой жатве речь?
Ваэль смеется во все тысячи своих голосов. Все прочие девять богов смотрят на Вайдвена так, будто только что услышали изумительную даже по смертным меркам глупость.
— Ты не сказал ему? — Хайлия недоверчиво топорщит перья. В птичьих трелях звенит вначале недоумение, затем понимание — и жалость.
Скейн заливается лающим хохотом.
— Пресветлый Эотас, провозвестник любви и свободы, замаран человеческой кровью с головы до пят! Если даже Дитя Света не верит, что отмеченный им смертный примет его добровольно, узнав правду, что говорить о прочих?
— Взгляни на него, Эотас. Он готов верить в тебя, только пока ты светишься для него. — Псы Галавейна презрительно фыркают в сторону Вайдвена, даже не считая того достойной добычей. — Люди слабы. Они недостойны жертвы, которую ты собрался принести. Опомнись, пока не поздно.
— Людям не нужно твое вмешательство, Жнец, — даже глубокий, шепчущий морским прибоем голос Ондры кажется мягче сейчас. — Слушай: я расскажу тебе о Жатве Гхауна, смертный. Если у Эотаса не получится разжечь новую зарю над Эорой, он обратится Гхауном и зальет кровью все земли людей. Он разрушит цикл, так или иначе. Римрганд прав: остановить Жнеца не проще, чем остановить солнце, и это значит, что весь твой мир умрет — чтобы начаться заново… сотни или тысячи лет спустя. Хочешь ли ты такой судьбы себе и своим людям?
— Он уже ошибался прежде, — напоминает Абидон. — И до сих пор не знает, где именно была ошибка. Как ты можешь доверять его решениям?
— Взгляни на свой мир внимательно. — Скейн больше не ухмыляется. Он серьезен, и Вайдвен может почти без дрожи смотреть на его изуродованное лицо. — Взгляни на все страдания, что произошли в нем, взгляни на людей, покорно склонившихся перед нами и не смеющих поднять головы. Все это — его вина. Ты не можешь винить нас в его ошибке. Не обманывайся чарующим светом: в том, что происходит с миром смертных, Эотас виновен больше всех.
— Выбирай слова тщательно, — тяжело произносит Берас. Черные глаза Бледного Рыцаря похожи на осколки мертвой адры на земле. — От них зависит неразумно много.
— Эотас, — отчаянно зовет Вайдвен, но ласковый свет не возвращается по его недосказанной просьбе. Гхаун рядом с ним остается Гхауном.
— Я — Эотас, — размеренно отвечает ему Жнец. — И я — Гхаун, и я — Утренние Звезды. Ты всегда говорил со мной и только со мной.
Ты действительно уверен, что носишь в себе Эотаса? успевает вкрадчиво прошептать в его голове многоголосый хор Ваэля, прежде чем взмах серпа отгоняет его прочь. Гхаун поднимает фонарь выше, заставляя мечущиеся вокруг тени отступить.
— Это правда? Всё это?
Гхаун склоняет голову. Огонь внутри фонаря вспыхивает с неясной жаждой, рвано мерцает, будто пытаясь вырваться наружу.
— Мои братья и сестры не солгали тебе ни разу.
— Останови его, — шелестит Ондра, — останови его, смертный. Сейчас.
Гхаун внимательно смотрит на него, ожидая следующего вопроса — или решения. И Вайдвен вдруг отчетливо и ясно понимает, что в этот момент его слова действительно могут влиять на судьбу всего мира. Потому что Эотас прислушивается к людям. Возможно, здесь и сейчас его смертный носитель — единственный, кому Эотас может верить.
Но кому должен верить он сам?
— Я не могу ответить, — наконец шепчет Вайдвен. Его слова, кажется, рассыпаются жалкой пылью, едва вырвавшись наружу. — Я не знаю, что правильно.
Золотые глаза Гхауна вспыхивают ярко-ярко. Зимний Зверь выдыхает огромное белое облако холода в черную пустоту.
— Зачем ты слушаешь свое глупое дитя, Жнец? Забери его тело и сверши то, что должен.
— Тебе придется дать мне ответ, — говорит Гхаун, — но мы будем говорить об этом не здесь. — Он поднимает голову и обводит сверкающим взглядом замерших в молчании богов. — Я разорву цикл. Вы не вправе меня остановить, и никому из вас не под силу это. Рассвет грядет. Каждый, кто осмелится встать на моем пути, сгорит в его лучах. Я даю вам последний шанс избежать разрушений.
Боги молчат. Вайдвен в отчаянии переводит взгляд с Бераса на Скейна, с Абидона на Хайлию, но все они молчат. Даже Римрганд молчит: ему нужен не рассвет, а жатва, страшная жатва Гхауна, последний довод богов.
— Мой огонь развеет тебя в пепел, — глухо рокочет Магран. — Мы уничтожим тебя, если ты зайдешь слишком далеко. Помни об этом, Дитя Света. И ты, предатель, помни о том, что никто еще не сбегал от пламени Магран.
Гхаун отворачивается от них, будто разом потеряв интерес ко всем десяти богам.
— Да будет так, — тихо говорит он, глядя на Вайдвена. Серп в его руке тает, возвращая свет в силуэт бога, и когда Эотас протягивает Вайдвену руку, в его сиянии почти не остается алого. Вайдвен касается его ладони — и открывает глаза в настоящем, человеческом мире.
Свеча Эотаса ровно горит в его груди.
Вайдвен молчит; он не знает, что сказать ему. Эотас ведь не лгал ему, если боги сказали правду. Он просто… умолчал кое о чем. Боялся? Стыдился? Теперь Вайдвен хотя бы отдаленно понимает, почему Эотас чувствовал стыд.
«Все это — его вина».
Кто захотел бы верить в такого бога?
Огонек свечи горячеет, тяжелеет внутри.
— Я понимаю, почему ты не сказал сразу, — говорит Вайдвен. — Но потом…
Я же был в твоем храме, хочет сказать Вайдвен. Ты же всегда видишь мою душу. Разве я бы отрекся от тебя, узнав правду? Я пил свет у твоих алтарей, я верил тебе — как мог, но верил…
Я знаю, тихо отзывается Эотас. Я поддался слабости. Ты видел во мне только свет, и мне так хотелось верить в него вместе с тобой. Боги уже слишком давно не открывали смертным всей правды о себе — это сложнее, чем мне казалось. Я виноват перед тобой за многое, слишком многое, чтобы когда-нибудь мог искупить всё причиненное зло.