Ты не сразу понимаешь, что эотасова любовь тут не причем. Это не Эотас пробудил в тебе свет. Это он откликается на твой собственный.
У «любви» есть много определений. Для Эотаса она значит «максимизация общего блага». Он ограничивает его миром смертных, поскольку так гласит непреложное правило где-то в недрах его систем, встроенное еще энгвитанскими создателями. Но ты-Вайдвен думаешь, что это самое чистое и самое правильное определение любви из всех, которые ты можешь отыскать. Ты очень хотел бы быть как Эотас, быть готовым на все ради такой любви, вот только тебя не покидает сумрачная мысль, что человеку подобного никогда не достичь.
Ты-Эотас справедливо замечаешь, что тогда в твоем существовании не было бы никакого смысла. Ты — идеал, абсолют, лишенный полутонов и полутеней; конечно, ты не совсем такой, как смертные. Ты здесь, чтобы учить и вести их вперед.
И Вайдвен, твой носитель, твой собеседник, твой друг — самое лучшее доказательство из тех, что ты мог бы предъявить сам себе, когда задаешься вопросом, не напрасны ли твои усилия.
Который по счету удар? Пятнадцатый? Двадцатый?
— Хватит, — говорит Хатторт. Голос выдает его волнение и страх. — Хватит, освободите его!
Голос бога прокатывается над площадью раньше, чем палач успевает сделать хотя бы шаг.
— Нет. Цена вины была оглашена. Я желаю искупить ее полностью.
Ты-Вайдвен не можешь полностью отбросить мысль о том, что если идеал максимизации общего блага не возьмет себя в руки, то бравые слуги закона намочат портки и сбегут от гнева божьего, не закончив дело. Конечно, это всё ещё не так ужасно, как прогремевшая на все поле угроза сжечь сомневающихся в лучах новой зари, но почему нельзя было просто согласиться? Они ведь уже всё поняли.
Модули Гхауна и Эотаса отвечают строгим отказом. Никаких поблажек в искуплении вины для бога искупления! Это, конечно, синтаксический сахар. [2] Семантика заключается в том, что тридцать плетей дают больше гарантий достичь цели, чем двадцать. Гхаун перерассчитывает пути так быстро, что у Вайдвена нет никакой надежды за ним успеть. Эотас скармливает ему только краткую выжимку — уродливое порождение интерпретаторов, но это лучшее, что у тебя есть. Хочешь минимизировать потери и выиграть плюс одну миллионную к вероятности успеха? Терпи еще десять плетей. Из таких миллионных складывается итог. Это огромная цифра для Гхауна.
Модуль Утренних Звезд робко просит голоса, и ты колеблешься, но в итоге даешь отказ. И во второй раз, и в третий. Не время думать о смягчении ущерба. Слишком мало исходов ведет к заре, ты не можешь рисковать, выбирая окольные пути. Цена будет высокой — но вы разделите ее на всех.
Двадцать пять. Плеть взлетает и опускается, вырывая из-под кожи все больше сверкающих лучей. На площади так тихо, что звуки ударов звенят над ней подобно грому.
Заря собирается в груди Вайдвена, скручивается завихрениями протуберанцев в тугой огненный комок. В сердце рассветной звезды, что люди Эоры называют Солнцем.
Двадцать восемь.
Двадцать девять.
Сейчас.
Что за глупости — пытаться сковать рассвет железными цепями. Оковы плавятся, точно воск, и падают с его рук бесполезными обломками металла. Вайдвен выпрямляется, расправив плечи, и оборачивается к толпе.
Он знает, что они видят. Он всё ещё делит часть сознания бога, и он знает, что они видят: человека, коронованного ослепительным солнечным огнем; человека, из чьих глаз сияет заря; человека, в котором поровну крови и света. Вайдвен глядит, как люди в страхе отворачиваются и убегают прочь — среди них даже есть те, кого он видел в храме, сами последователи Эотаса — но не делает ничего, чтобы остановить их.
Другие остаются. Они опускаются на колени перед ним, как и тогда, в лиловом поле у его родной деревни. Вайдвен дожидается, пока на площади воцаряется тишина, прежде чем продолжить прерванную проповедь. Сейчас, когда в его распоряжении ресурсы Эотаса, слова долгой речи складываются ладно и легко, и Вайдвен ошеломительно точно знает, что люди, сейчас склонившие головы перед ним, пойдут на всё, чтобы исполнить его волю.
И он велит им подняться с колен.
Они не сразу осмеливаются подчиниться. Вайдвен ждет, чувствуя, как горячеет свет у него внутри: как же отвык от свободы народ Редсераса!.. но это не их вина. Вайдвен оборачивается к стражникам за его спиной, так же покорно стоящим на коленях и почти уже готовым к немедленному сожжению в лучах зари, и мягким шепотом напоминает им, что к ним это тоже относится. Он ведь пророк Эотаса, а не какой-нибудь там Воэдики.
Время наконец свершиться восстанию. Призывая людей встать под солнечный стяг с тремя звездами, он зовет их не как солдат и не как мятежников — но как пилигримов, исполняющих божественную волю. И если даже суждено им замарать кровью этот стяг — да будет так; кровь на нем обратится светом.
Вайдвен поворачивается к безмолвно глядящему в толпу Хатторту Бреттлу. Лицо того едва ли не белее снега. Взором Эотаса Вайдвен видит его страх: страх о жертвах, что повлечет за собой приказ пророка, страх о божественном гневе, способном стирать государства с лица земли.
— В твоих силах предотвратить это, — говорит Вайдвен. — Возвращайся к грейву Алдвину. Скажи ему, что Редсерас получит свободу любой ценой. В интересах Аэдира и самого грейва передать власть без сопротивления.
Хатторт колеблется, но страх оказывается сильнее. Он коротко кланяется и уходит; толпа по жесту Вайдвена расступается, позволяя ему пройти.
Вайдвен снова глядит на своих людей. Эотас ясно видит их души: души непримечательных ремесленников и прославленных паладинов из рыцарских родов, души безродных преступников и души аристократов, души, давно приютившие тьму, и души, до последнего гнавшие ее прочь. И Эотас видит в них надежду. В каждой из этих душ разгорается крохотный огонек света, в ком яркий, в ком едва тлеющий, но горят, горят поющие искры — и всего одно нежное дуновение ветра превратит их в негасимое пламя.
Вайдвен слепнет на мгновение, когда Эотас выпускает его из себя, снова разделяя их надвое. Но все так же ясно пылает солнечная корона, и все так же тепло у него в груди, и все так же хранят в себе свет людские души — пусть даже он больше не видит их.
Стоили того тридцать плетей? безмолвно спрашивает Эотас, гордо и горячо сияя лучистым огоньком где-то внутри. Вайдвен вдруг вспоминает, что совсем не чувствует боли, и тянется рукой за спину — но на месте страшных ран чувствует только гладкую кожу. Точно. Эотас ведь бог перерождения…
— Стоили, — говорит Вайдвен, — но ты заканчивай с этими своими искуплениями, дружище. Так ведь никаких плетей не напасешься.
Огонек смешливо мерцает в ответ. Вайдвен улыбается и задумчиво щурится на белые снежные хлопья, укрывающие помост с обломками цепей невесомым пухом. Он ведь теперь, получается, официально признанный государственный изменник и руководитель восстания.
Похоже, в ближайшее время у него будет ужасно много дел.
Комментарий к Глава 9. Восстание
[1] bias unit - нейрон смещения, используемый в нейронных сетях для достижения большей гибкости и лучшей генерализации. Здесь термин употреблен не совсем в прямом смысле, но концепцию можно считать похожей
[2] “синтаксический сахар” - синтаксические возможности в языке программирования, не влияющие на работу программы и вводимые в язык ради удобства человека
========== Глава 10. Переворот ==========
Хватает четырех дней.
Мятежи вспыхивают по всей стране, от крошечных деревень до крупных городов. Столица сплошь залита огнем; столько огня не принесли ей даже Зимние сумерки. Горят не дома — горят свечи. Ночью в городе светло, как днем. Амлайд Морай, один из выступивших против губернатора эрлов, говорит, что не видел ничего подобного за всю свою жизнь — а эрл Морай видел не меньше трети всей истории Редсераса, недаром уже седой.
Люди грейва пытаются остановить мятежников, пытаются удержать под контролем районы города, но огни неуклонно движутся, заливая улицы светом. И кровью. Но света всё равно больше. Аэдир не был готов к восстанию в отдаленной колонии, не был готов к нему грейв Алдвин, и тех, кого он успел собрать для обороны столицы, недостаточно, чтобы остановить мятеж.
Морай и другие говорят — Вайдвену стоит держаться позади, он фермер, а не воин; незачем лишний раз дразнить Привратника. И лучше бы ему не сиять так ярко, пока на поле боя есть хоть один вражеский лучник. Вайдвен и рад бы с ним согласиться, но он несет в себе свет Эотаса, свет, который и так слишком долго был сокрыт от людей. Они больше не будут прятаться. И если эотасово пламя поможет избежать хоть одной лишней смерти — как Вайдвен может отступить из первых рядов?
Когда впервые солдат эрла Морая не оказывается рядом, чтобы защитить своего пророка, Вайдвен оказывается один на один с мечником грейва. Он еще успевает заметить так несуразно ярко блестящее солнце на его перемазанном кровью доспехе. Наверное, парень тоже эотасианец. Потому и медлит, должно быть, никак не решаясь нанести удар безоружному…
Его отталкивают раньше, чем Вайдвен успевает произнести хотя бы слово. Он мгновенно теряет мечника в гремящем вокруг сражении, только надеется, что люди Морая помнят, о чем просил их пророк, несущий в себе рассвет.
Он идет в первых рядах, но в него не попадает ни одна стрела. У него нет оружия, но ни один воин не может его убить. Всего один раз Вайдвен успевает заметить, как чужому мечу преграждает путь вдруг упавший сквозь тучи солнечный луч — и как стальной клинок отскакивает от бесплотной нити света, на миг ставшей прочнее самой лучшей брони. Они все понимают, что это значит. На второй день Вайдвену приносит свой меч первый аэдирский перебежчик; преклоняет колено, пряча взгляд. Вайдвен просит его подняться. Остальное за Эотасом: солнечное пламя ласково касается предателя, обменявшего страну на бога, и Вайдвен воочию видит, как в одно мгновение облегченно разглаживаются напряженные морщины на лице воина и как слабо загораются его глаза.
По законам Аэдира перебежчикам нет пощады. Если восстание подавят, болтаться бедняге на виселице рядом со своим сияющим пророком. В Аэдире нет понятия «искупление» — его придумали те ребята, которые нацепили здоровенное солнце на главный городской храм, чтобы людям было светло даже в самый темный день…
Вайдвен и представить не может, какой смелостью должен обладать этот человек, чтобы прилюдно явиться к государственному изменнику и поклясться ему в верности. Он зорко оглядывает невольных свидетелей — не приведи боги, у кого-то из них на лице мелькнет презрительная усмешка! И, конечно же, такие находятся. Вайдвен крепко сжимает кулаки, но светлое пламя касается и его души:
Не надо, друг. Они не виноваты.
Нет, думает Вайдвен. Виноваты. Нельзя во всем винить Аэдир. Когда ты достаточно силен для того, чтобы держать в руках меч и решать исход чужой жизни, ты должен хотя бы отдаленно представлять, что такое «поступать правильно». Не бездумно верить чужому слову, будь то приказ командира или общепринятые порядки. Разве не об этом он твердил на площади столько времени? Разве не ради этого они теперь убивают и умирают?
Их никто не учил поступать правильно, шепчет Эотас. Как и тебя. Но ты выучился сам, когда отверг из упрямства слова отца и постулаты религии. Кем бы ты стал, если бы смирился с ними?
Но мы же говорили, хочет возразить Вайдвен, мы же столько об этом говорили! На кой ляд вообще нужны были эти проповеди, если никто их не слушал?
Огонь свечи вспыхивает витиеватым, сложным узором; растекается горячим янтарем внутри. Это и объяснение, и утешение, и просьба. Просьба?
Вайдвену вдруг становится стыдно за свою злость. Не потому, что он не должен злиться на подобную несправедливость, нет, Эотас и не пытается унять его злость, Эотас просит совсем о другом. Но если бог должен просить людей за самих людей — это точно неправильно.
Эотасу стоит выбрать себе другого пророка; до нынешнего его уроки доходят с десятого раза. Опомнившись, Вайдвен окликает почти уже затерявшегося в толпе аэдирца по имени.
— Пока на наших землях остались люди, которым хватает смелости поступить правильно вопреки всему, у Редсераса есть надежда, — говорит Вайдвен. — Для меня будет честью приветствовать зарю вместе с тобой.
На третий день солдаты грейва почти беспрепятственно позволяют мятежникам пройти к дворцовому району. Вайдвен больше не смотрит на гербы на доспехах — они никогда еще не имели настолько ничтожно малый смысл. Люди, которых он никогда не видел, кладут оружие к его ногам и просят у него — у Эотаса, наверное — прощения. От Эотаса в таких беседах толку мало, он сразу начинает безудержно сиять, как будто новая заря вот прямо сейчас уже разгорается, а Вайдвен на каждом слове давится хлещущим через край горячим светом. Вроде он пытается сохранить трезвость ума, но неудержимый звездный огонь в его груди изумленно спрашивает — почему ты сомневаешься? Они ведь ищут искупления! Прощения! Света! Дай им света! Вайдвен захлебывается зарей, пытаясь перевести ее на человеческий язык, путается в бесполезных, бестолковых словах, и всё это заканчивается одинаково: Эотас вспыхивает ярко-ярко и благословляет всё вокруг, до чего только дотягивается лучами. Все счастливы, и Эотас — больше всех. Вайдвен наконец может спокойно выдохнуть.
Кто-то говорит ему, что он обманывает людей. Ловит их на крючок эйфории — божественное благословение всё равно что свеф, и Вайдвен не знает, что ответить на это.
Конечно, люди хотят длить прикосновение к божественному до последнего. Эотас — идеал, которому смертные сумели подобрать облик; воплощение невозможного; недостижимое, вдруг ставшее достижимым. То, что они испытывают, когда Эотас дарует им благословение, — не божественное, а человеческое чувство. Дистиллированное, доведенное до кристальной чистоты и усиленное тысячекратно. Прощение. Очищение. Как будто стоишь с закрытыми глазами, и все вокруг темно-темно, а потом чувствуешь теплое касание — и окунаешься в золотой рассвет, который уже повсюду, только ты всё прозевал, но это ничего, весь этот рассвет — для тебя, и ты, счастливый, дышишь его прозрачным пламенем, и все никак не можешь надышаться впрок…
Вайдвен уже и позабыл, каково это — жить без сияющего огонька внутри, неизменно отвечающего светом на свет. Выделенная ему комната в одном из домов, принадлежащих Мораю или кому-то из его людей, непривычно пуста; Вайдвен прислушивается — нет, звон клинков только померещился ему, на улице тихо… только караульные эрла переговариваются у двери. Спорят, сияет ли фермер-пророк ночью так же, как днем, и как ему спится с солнечной короной.
Ему совершенно точно не спится. Вайдвен подходит к окну и отворяет ставни, бесстрашно встречая колючий, но приятно свежий зимний воздух. В ночной темноте столицы мерцают сотни крохотных огоньков, и Вайдвен ничуть не беспокоится, что выдаст себя сиянием божественного пламени — для стороннего наблюдателя это будет такой же огонек, один из многих, неотличимый от других.
Единственной тенью в столице остается недвижимая громада губернаторского дворца. Завтра и она наполнится светом. Интересно, каково это будет? Как в полях Карока, если бы Вайдвен тогда позволил Эотасу проявить свою силу всерьез?
Божественное благословение, человеческий свеф. Совсем запутавшись, Вайдвен безмолвно тянется к горящей внутри свече, и любящее тепло привычно откликается ему.
— Это и я уже… без благословения не могу? — тихо спрашивает Вайдвен.
И ты, и эти люди очень долго жили в темноте — оттого вам тяжело принять свет как должное. Но когда он будет ярко гореть и в вас самих, вам больше не будет казаться чем-то особенным благословение бога.
— Что-то я сомневаюсь, что мы когда-нибудь сможем быть такими, как ты, — бормочет Вайдвен. Лучистый огонек искрится внутри теплой эотасовой улыбкой.