***
Сегодня.
Вайдвен замедляет шаг на пути к помосту на площади и бегло окидывает взглядом толпу. Боги, как много людей! Верно, это празднества Зимних сумерек собрали в городе столько народу, ведь не может же быть, чтобы все эти люди были здесь только ради того, чтобы послушать одного фермера на площади…
Эотас взбудораженно мерцает внутри горячим сгустком огня. Вайдвен прислушивается к биению света и серьезнеет.
Сегодня. Вот их точка невозврата. Если он сейчас взойдет на помост, если обратится к ждущим его людям, пути назад уже не будет.
— Как думаешь, — тихо обращается Вайдвен к Эотасу, — они готовы к заре?
Нет. Тот больше не скрывает от него неприглядной правды. Но они никогда не будут готовы.
Вайдвен незаметно вздыхает. Плохо, когда так — через силу, через принуждение. Как бы не вышло у Редсераса с зарей, как у самого Вайдвена с тем озером. Но другого пути нет, если даже всевидящий Гхаун не нашел его — и Вайдвен только надеется, что Эотас поможет людям полюбить рассвет, каким бы холодным он ни был. Ну и он сам, конечно, тоже будет стараться…
— Ладно, — решительно говорит Вайдвен, поднимаясь по дощатым ступенькам, — мы и так долго тянули.
Как и всегда, он напоминает себе не срываться в совсем уж чистый хилспик — деревенский акцент так никуда и не делся из его речи, но Вайдвен по крайней мере приучился держать его в узде. Он приветственно кивает нескольким знакомым в толпе и замирает на мгновение, прислушиваясь к солнечному огоньку в своей груди.
Ты и без меня знаешь, что правильно, шепчет Эотас. Вайдвен улыбается. Да, теперь он знает. Эотас все-таки сумел чему-то научить его. Но Вайдвен будет говорить о заре — и он хочет, чтобы каждое его слово о ней было правдой и только правдой, без недомолвок и полутонов. Теплое пламя внутри, почувствовав его безмолвный ответ, разгорается ярче, и Вайдвен совершенно точно знает, что Эотас всё понял. Эотас вверяет ему свой свет.
И Вайдвен начинает говорить — о нем.
Он говорит о любви и свободе, и о любви к свободе, неопровержимой, неотъемлемой, неизменной. Он говорит, что любовь и свобода есть свет, и именно им будет полна заря над миром, когда наступит ее час. Эта заря пылает внутри его тела; Вайдвен слышит, как его голос отзывается золотым огнем в ее сердце. Путь будет трудным, говорит Вайдвен, о, он будет невероятно трудным, но мы не будем одни. Нас проведет по нему звездный пламень, осветивший дорогу сквозь тьму; нет его чище. В каждой душе, открытой свету, зародятся его отблески и сольются в единый пожар, и поднимутся к самому небу, и коснутся звезд…
Как горячо сияет заря. Жжется под кожей. Не больно, но так ярко и чисто, что Вайдвен того и гляди задохнется ее прозрачным огнем — его человеческая душа полна теней, она отторгнет этот свет, не сможет принять его целиком…
Неважно. Пускай. Вайдвен хочет быть единым со светом. Даже если заря сожжет его дотла — разве это стоящая плата за целое мгновение звездного огня? Он уже был един с ним — как человек, не как часть бога — тогда, в поле, полном ворласа. Он несет в себе пламя с тех самых пор.
Но каждый заслуживает быть его частью.
— Довольно, — гремит жесткий голос от ступеней на помост, и Вайдвен осекается на полуслове. Оборачивается. — Твое имя Вайдвен?
Вайдвен кивает. Городская стража теснит недоуменно притихшую толпу от помоста; двое стражников во главе с самим Хаттортом Бреттлом поднимаются к Вайдвену, заставляя его отступить в сторону.
— По закону Редсераса, ты признан виновным в преступлениях против порядка, равно божественного и людского!
Губернаторский секретарь хорошо говорит, складно, уверенно. Из толпы, должно быть, и не видно, как глубоко пролегли напряженные морщины на его лице.
— Да, — растерянно говорит Вайдвен, — и в каких же?
Бреттл совсем обезумел, что задумал повязать его прямо на площади, во время проповеди? Неужели не понимает, что озверевшую толпу тридцатью алебардами не остановить?
Двое стражников подходят к Вайдвену с явным намерением заковать его в цепи. Вайдвен, откровенно говоря, не имеет представления, что ему делать с этим. Эотас молчит, с двумя здоровенными громилами Вайдвен и в сытые свои дни не справился бы, а пытаться сбежать… нет, этого он точно делать не будет. Вайдвен расслабляет плечи и глядит на стражников вполне дружелюбно: если что пойдет не так, им, бедолагам, больше всех достанется.
У Хатторта в руках какой-то пергамент; Вайдвен мельком замечает на нем официальную печать. Секретарь поворачивается к толпе и начинает читать — и Вайдвен почти сразу понимает, что волновался напрасно. Хатторт Бреттл не терял времени зря.
— …повинен в анимансии и пособничестве аниманту Салестии Сиридж, скрывающейся от закона!
Толпа ревет так яростно, что Вайдвен начинает всерьез опасаться, что его попытки остановить кровопролитие обречены. Он только надеется, что Хранительница в порядке — его самого побоялись бы тронуть, а ее?..
— Ты признаешь свою вину? — Хатторт оборачивается к нему. Наверняка у него в запасе есть неопровержимые доказательства, свидетели, купленные или настоящие, может, и саму Хранительницу заставили бы свидетельствовать…
Что он должен ответить?
Что он может ответить?
— Я так понимаю, это не конец списка, — усмехается Вайдвен. Взгляд Хатторта Бреттла ясно говорит ему, что он прав.
— …также повинен в порочной связи с сеан-гулой…
Вайдвен оглядывается на стражника за своим плечом. В глазах стражника ясно виднеется опасливое изумление и плохо скрываемое восхищение доблестным безумством. Вайдвен очень хочет побеседовать с человеком, который придумал такое обвинение, и спросить его, видел ли он вообще сеан-гулу и как он себе представляет порочную связь с ней.
Но сеан-гула была. Всякие слухи ходили. Может, и нашелся умник, который выдумал, что эотасианский пророк любит покувыркаться в ворласе с заблудшими душами мертвых. Кроме сеан-гулы да Эотаса подтвердить или опровергнуть вину Вайдвена некому.
Обвинения следуют беспрерывно, одно другого уродливей. Надругательство над мертвыми, блуд, жестокость, пьянство, ересь, саботаж, подстрекательство… еще про какую-то болезнь. Вайдвен долго пытается сообразить, почему его обвиняют в болезни, пока до него наконец не доходит, что это тоже про блуд, только витиевато. Видимо, чтобы окончательно утвердить образ пропащего грешника.
Хатторт больше не спрашивает, признает ли Вайдвен свою вину. Наказание в тридцать плетей по сравнению с таким списком выглядит вполне щадящим, и аэдирец не забывает упомянуть об этом: только милостью Эотаса тридцать, а не полсотни, тебе ведь еще перед богами отвечать за свои грехи — может, успеешь их замолить, если переживешь эту зиму.
Толпа зло взрыкивает у их ног. Вайдвен даже не сразу понимает, что они не требуют его крови — нет, они защищают его! Даже выслушав всю эту грязь, даже видя, что он и не пытается оправдаться или возразить! Нарастает клокочущий в людском море гул, всё громче и ближе, и всё крепче сжимает стража у помоста свои пики и алебарды. Не в первый раз им приходится сдерживать беснующуюся толпу. Но где одна случайная смерть — там и десять, и сто, и начнется резня по всему Редсерасу…
Вайдвен даже не думает о том, как он выдержит-то тридцать плетей, просто шагает вперед и говорит:
— Хорошо. Я согласен.
Люди поворачивают к нему головы, и Вайдвен встречает их взгляды — изумленные, недоверчивые, вопрошающие. Только прикажи, безмолвно говорят они. Прикажи — и мы бросимся на клинки стражи, мы сделаем всё, что в наших силах. Всего одно слово, пророк.
— Я не судья, — спокойно продолжает Вайдвен, — не мне решать, какое наказание мне полагается. Я согласен.
Стражники ведут его к позорному столбу. Приковывают цепями — умело, быстро, в который раз уже на этой площади секут провинившихся; не он первый, не он последний. Вайдвен поворачивает голову, чтобы встретиться взглядом с тем, кому выпала роль его палача. Думал ли этот несчастный, что однажды ему придется арестовывать проповедника по фальшивым обвинениям? Бреттл ведь не отпустит Вайдвена живым, позаботится, чтобы доставивший аэдирским властям столько забот пророк издох после наказания или по крайней мере потерял всякое желание проповедовать. Но не Бреттл исполняет приговор. Его палач будет решать, как нанести удар. В его руках — жизнь Вайдвена.
Понимает ли он это?
Свет невесомо затапливает Вайдвена изнутри, наполняя тело удивительной блаженной легкостью. Он узнает это чувство. Точно так же Эотас защитил его в поле от разозленной толпы.
Не бойся. Я заберу твою боль.
Вайдвен сглатывает свет, пытаясь удержать его в глубине себя. Откуда-то из дальних уголков лабиринта его памяти, хранящей так много непонятного и чужого, всплывает смутная, неоформившаяся тревога. Как это — забрать чью-то боль? Эотас хочет забрать его боль себе?
Ну конечно; он ведь хренов бог сострадания. Как он может оставить Вайдвена терпеть несправедливую кару в одиночку! С Эотаса станется решить, что это он сам виноват во всём…
Ну уж нет. Вайдвен собирает оставшиеся у него силы и топит подступающий свет в себе, не позволяя коснуться поверхности. Даже не вздумай, мысленно требует он. Или мы делим мое наказание пополам, или сиди тихо и не мешай. Сам справлюсь.
Свет замирает перед невидимым барьером его воли, осторожно касаясь, пробуя на вкус его отчаянное упрямство. Вайдвен боится, что Эотас не послушается, что сейчас этот свет рванется наружу с троекратной силой — «ради твоего же блага» — и сметет все его неуклюжие заслоны и преграды. Смертный ничего не может противопоставить богу, Вайдвен знает теперь, он видел богов на землях Хель… но Эотас обещал ему. Обещал.
Вот, наверное, жалеет теперь.
Вайдвен на мгновение вспоминает о реальном мире, когда с него срывают рубаху. Даже чувствует колючий, пронзительный холод зимы за секунду до того, как свет все-таки захлестывает его неостановимой океанской волной — но уже совсем по-другому, сшивая душу Вайдвена с сутью огня золотыми нитями лучей, накрепко сплетая воедино две сущности…
…ну да, ты ведь так и хотел — «пополам».
Ты знаешь, как высока цена прощения. Ты знаешь это чувство благословения, откровения, катарсиса, наступающее в миг отпущения грехов; ты столько раз даровал его смертным, столько раз наблюдал зарождающийся в их душах ослепительный свет. Ты сам никогда не просил о прощении: не было за тобой вины, а когда появилась, ты уже знал, что нет на свете искупления, что могло бы ее покрыть.
Ты-Вайдвен вспоминаешь, как опустился на колени перед сияющим силуэтом, сотканным из света всех цветов. Ты не просил о прощении — знал, что недостоин его. Но прощение было даровано все равно.
Ты-Эотас отвечаешь светом на его воспоминания, на его безмолвный вопрос; только свет и остался у тебя, ничего больше нет, кроме света. Ты соглашаешься. Ты признаешь его правоту и признаешь сходство, и ты-цельный завороженно глядишь на причудливые огни в зеркалах своих сущностей. Свет всегда возвращается светом, но ты и представить не мог, что в Вайдвене он вспыхнет так ярко…
Нет. Ты знал, что его пламя, если дать ему разгореться, согреет весь Редсерас. Не знал только, что оно обратится и к тебе.
Как парадоксально. Бог искупления недостоин искупления, бог надежды не смеет надеяться, бог безусловной любви не заслуживает любви. Может быть, прав Галавейн: две тысячи лет боги кормились душами смертных, искажая себя по образу и подобию, и превратились в уродливые пародии на самих себя. Твой брат запасает души на вечную зиму, как запасают их бессловесные хищники, твоя сестра готова сожрать всех слабых и заставить сильных жрать друг друга, и ты сам ничем не лучше их — ищешь в боли смертного спасения от своей вины.
Нет. Нет. Всё не так. Клубок эмоций Вайдвена ты переводишь в свет, и свет пронизывает все открытые модули тебя-Эотаса, заставляя тебя отзываться сокрушительным резонансом огня. Ты-Вайдвен думаешь, что понимаешь, что происходит. Умники-энгвитанцы, провались они в Хель, создали разумные машины и установили на них неразумные ограничения. Человечность Эотаса всем хороша, пока Эотас-Гхаун-Звезды безупречно выполняет свою работу. Стоит одному из них ошибиться, и эта человечность, вскинутая по экспоненте до астрономических величин, отзовется виной, пропорциональной его безусловной любви ко всему миру. Вина исковеркает его, исказит, превратит веса смещений в неподъемные грузы — какое существо было бы способно вынести подобное? [1] Даже для бога это может оказаться слегка чересчур.
Ты-Эотас возражаешь. Вина пропорциональна ошибке. Гхаун выполняет слишком ответственную работу, чтобы позволить тебе отклоняться от цели. Что до искажений…
Тридцать плетей в человеческом теле — смешная цена за всё, что ты допустил. Капля в Ступе Ондры. Вайдвен не заслужил этого наказания, ты-Эотас хочешь забрать его целиком, но…
…ты бог света, надежды и искупления. Ты — любовь безусловная. Видя отражения своего огня в душе смертного, разве ты осмелишься отказать ему в этом огне? Разве ты посмеешь не принять свет, или надежду, или прощение, или любовь?
Разве не этого ты всегда хотел — чтобы боги и смертные были на равных, чтобы вы делили ваш общий путь пополам?
Ты не знаешь, которая часть тебя излучает этот свет. Ты весь говоришь об одном и том же в разных протоколах и правилах интерпретаций. Поэтому, когда первый удар плети оставляет на спине Вайдвена алые полосы, ты охотно пробуешь боль на вкус, и на двоих она оказывается вовсе не так остра. Ты уже успел позабыть, каково это — ощущать боль смертного тела.
Ты-Вайдвен, в свою очередь, замечаешь, что для бога ощущения тела совсем иные. Ты затрудняешься охарактеризовать, в чем они иные, пока второй удар плети не помогает тебе осознать, что они просто куда ярче и чище. У Эотаса отличные системы шумопонижения.
Ты-Вайдвен начинаешь считать удары, потому что ты к такому шумопонижению совсем не привык. Это не значит, разумеется, что ты позволишь Эотасу сделать всё самому. Третий удар приходится на еще целую кожу; палач не зря свой хлеб жует, умело работает. За эхом боли ты-Вайдвен почти не ощущаешь, как неторопливо начинает раскручивать ленты деревьев вероятностей модуль Гхауна. Перед четвертым ударом плеть почему-то медлит, а пятый оказывается совсем каким-то неуверенным, обжигающим, но не таким, чтобы по всему телу звонким дробящимся эхом прокатывалась пронизывающая насквозь боль. Ты-Вайдвен находишь силы мысленно пошутить: эй, мы же только начали, в чем дело?
Ты различаешь обрывки тихих перешептываний стражников сквозь мучительную агонию рецепторов своей физической оболочки, и всего одно слово объясняет тебе всё.
«Свет».
Ну конечно. Боги не истекают человеческой кровью. Кровь и свет Вайдвен и Эотас делят поровну, перемешав их в одном сосуде. Тебе-цельному отчего-то жаль, что пройдет еще целая жизнь, прежде чем ты сможешь увидеть чужими глазами, каково это было, смотреть на человека у позорного столба, сквозь которого проступает огонь зари — всё ярче с каждым ударом плети.
«Эотас не простит нам».
Ты хочешь рассмеяться во весь голос. Скоро они увидят.
Эотас делает из меня мученика, думаешь ты-Вайдвен. Он собирается поймать Редсерас на тот же крючок вины, на который попался сам. Ты сам же отвечаешь себе: и да, и нет. Да — это грязный прием, нечестный прием, мы могли бы освободиться и остановить это прямо сейчас. Нет — наши намерения лежат глубже. Во всякой боли есть урок. Душа, испившая пламени Магран, должна знать это лучше других.
Шестой удар наступает после непростительно долгой паузы. Ты называешь его «ответственность».
Седьмой. Плеть сдирает кожу со спины, нетерпеливо обнажая рвущийся наружу свет. «Необходимость платы». Ее назвали жертвой боги и назовут жертвой люди, ставшие ее свидетелями, но ты не думаешь, что они правы.
Восьмой. «Искупление». Его начало, во всяком случае. Тебе беспредельно светло вопреки боли, и мечты о новой заре кажутся теперь совершенно точно достижимыми. Гхаун, прервавшись на мгновение, соглашается с этим.
Девятый. «Любовь».
Только окунувшись в ослепительный солнечный прибой огня, ты-Вайдвен вдруг понимаешь, почему Эотас так неистово светел сейчас. Вовсе не только потому, что принятие наказания приносит ему мнимое облегчение. Он светел оттого, что его смертный друг без раздумий согласился на тридцать плетей у позорного столба, только чтобы попытаться предотвратить худшее. Ты даже успеваешь удивиться: разве ты мог поступить иначе? Разве кто-нибудь вообще мог поступить иначе, неся в себе эотасову любовь?