— Ты… ты правда хочешь остаться со мной? — Вайдвен с трудом сглатывает болезненный ком в горле и крепко стискивает ладонями край скамьи. Он, наверное, не выдержит, если Эотас уйдет. Если оставит его без чудесного теплого света — в полном одиночестве, в вайдвеновой собственной темноте. Но иначе Вайдвен не может. — Тирш… он ведь всё-таки прав. Ну, про то, что я такой себе праведник.
Ты боишься, что не заслужил моего света?
Голос Эотаса звучит почти изумленно. Вайдвен отводит взгляд от горящей на столе свечи, будто бог зари и без этого не видит всю его душу насквозь.
— Чего тут бояться, — наконец говорит Вайдвен после долгого молчания, — сам знаю, что не заслужил.
Солнечные лучи прошивают его золотыми иглами, распиная, будто наколотого на булавки мотылька, перед внимательным взором Эотаса. Вайдвен не сопротивляется — как он может? Эотас отпустил бы его, наверное, не стал бы мучить насильно, но Вайдвен принимает его право видеть и судить; без сомнений, пусть и со страхом — как и в прошлую ночь. Как и в прошлую ночь, средоточие света касается его собой, и Вайдвен давится ослепительным потоком непостижимой мощи, будто пытается выпить одним глотком горную реку.
Я понимаю, наконец говорит бог. Его голос звучит громче церковных колоколов, даже если бы те звенели в одном шаге от Вайдвена. Но сияние отпускает его, отдаляется, замыкаясь вновь в скромной свече и милосердно позволяя своему смертному сосуду вновь стать самим собой. Твой разум не сумел полностью принять знания, что я передал тебе при первой нашей встрече. Это многое объясняет.
Вайдвен напряженно вслушивается, но Эотас замолкает, не торопясь оглашать своё решение.
— Я кое-что помню, — на всякий случай сообщает ему Вайдвен, подождав немного. — Про Редсерас и всякие божественные штуки.
Как произносятся непонятные слова, относящиеся ко «всяким божественным штукам», Вайдвен не уверен, поэтому благоразумно не произносит их вслух. Раз уж Эотас читает мысли — сам и прочтет, если захочет.
Внутри теплеет: Эотас всё понимает и совершенно не винит его. Но его грусть все равно ощутима — диссонансной нотой, болезненно жаркой трещиной в сердцевине света.
Я боюсь, что ни один смертный разум не сможет принять эти знания так, как я надеялся. Любые мои объяснения без необходимой основы потребуют упрощений, которые могут лишить сами объяснения смысла.
— Ну, знаешь, — немного возмущенно говорит Вайдвен, — может, мы и не такие мудрые, как боги, но все-таки не совсем уж… безнадежные. Я — ладно, я-то просто ворлас выращиваю. Но весь смертный род — это уж слишком. Мы много чего сделали безо всяких богов…
Конечно, серьезно соглашается Эотас. И я уверен, что вы достигнете куда большего, чем мы когда-либо могли.
Он будто бы знает это так же точно, как то, что завтра солнце поднимется на рассвете и зайдет на закате. С его уверенностью не просто невозможно спорить — Вайдвен не находит в себе сил даже сомневаться в ней. Просто Эотас задумал что-то невозможное, и значит, это невозможное обязательно сбудется, чего бы там Вайдвен или кто-то еще ни хотел.
Он только надеется, что Эотас задумал что-то и вправду хорошее.
Весна в груди Вайдвена разгорается горячо и ясно, омывая душу сиянием, чистым, как рассветный ветер. Это будет самая прекрасная заря, что видела Эора, обещает ему весна. Вайдвен на миг теряется в образах, проскальзывающих сквозь его разум, ослепительных и завораживающих, будто обращенный мыслью звездопад. Даже когда видение уходит, остается невесомое ощущение, подобное утренней дымке над полями: ощущение, что всё наконец-то будет правильно.
Он почти забывается в чарующей тишине, когда весна спрашивает его: какой ты хочешь видеть новую зарю?
Вайдвен пытается удержать похожее на сон очарование еще хоть на секунду дольше, но, как и все сны, оно предательски ускользает. Рассвет никогда не длится достаточно, чтобы успеть насладиться им в полной мере. Вайдвен остается один на один с вопросом, который он вовсе не ожидал услышать.
И Эотас ждет его ответа.
— Ну… светлой, наверное, — бормочет Вайдвен. Это кажется ему наиболее правильным выбором. — Чтобы не происходило всего этого, как в Редсерасе сейчас.
Ему чудится тихий смех.
Под такие критерии подойдет почти любое решение. Древние города Энгвита пустуют тысячи лет, но заря над их руинами все так же прекрасна.
Вайдвен не слишком понимает, к чему это замечание, но очевидно, что ответ он выбрал неверный. Он честно думает еще с минуту, но божественных откровений или вообще хоть чего-то толкового на ум не приходит.
— Не знаю, — вздохнув, признается Вайдвен. — Я и энгвитанских городов в жизни не видел, а ты про новую зарю спрашиваешь. Пусть она будет светлой. Пусть после нее будет лучше. Разве это не самое важное?
Я всего лишь приношу рассветы, помедлив, отвечает Эотас. Я не решаю, что видят другие в их лучах. Но я могу направить сами лучи.
Вайдвен слушает очень внимательно, но это мало помогает. Незримый огонек божественной свечи отчаянно тянется к нему, будто пытаясь объяснить что-то, что Вайдвен всё никак не поймет:
Если мы ошибемся, цена окажется выше, чем смертный мир может себе позволить. Я не могу один решать за всех вас.
Вайдвен непонимающе моргает.
— О чем ты говоришь? Нет, конечно, я не хотел бы, чтобы Редсерас превратился в руины, но это ведь только малая часть ми…
Он смолкает на полуслове, когда наконец осознает, о чем говорит Эотас. Осколки самого первого видения, того, что заставило его полночи проваляться в ворласе, поблескивают откуда-то из глубины его разума.
— О, — говорит Вайдвен. — Ты говоришь о новой заре. Над всей Эорой. Не только над Редсерасом. Здесь только… ее начало…
Ему приходится сглотнуть слишком плотный кусок памяти, когда голова начинает незаметно кружиться. Он успевает только разобрать начало — Редсерас, правительство, связи с Аэдиром, поставки адры, сеть спящих и видящих сны о новой заре… и он. Вайдвен. Упрямый безграмотный фермер, довольно далекий равно от идеала праведника и образа благочестивого редсерасца. В котором зарождается мировой рассвет.
— Почему ты выбрал меня? — вопрос срывается с губ Вайдвена раньше, чем он успевает остановить себя. Он знает, что Эотас не сердился на него за сомнения и злость, и любовь бога одинаково чиста и к пахарю, и к проповеднику. Но можно было выбрать кого-то другого, кого-то, кому бы поверили, за кем бы шли люди… кто мог бы действительно воплотить в жизнь божественный замысел…
Лучи крохотного солнца внутри теплеют и щекочутся. Вайдвен сомневается, что человек мог бы улыбаться так же светло, как Эотас.
Потому что ты честен и справедлив, и я верю твоему суждению. Ты не просил пощады, даже когда думал, что я пришел покарать тебя за дерзость и непокорность; но именно сомнения в слепой вере научили тебя поступать правильно. Мне нужны твои сомнения так же, как тебе нужна моя уверенность. Только из их синтеза рождаются правильные решения.
Никто никогда не говорил о Вайдвене таких слов. Ну, может быть, мать верила, что он честен и справедлив, но она тоже корила его за сомнения и за упрямство. Слышать подобное от Эотаса и знать, что Эотас говорит это искренне, без единой тени лжи или лести…
— Но почему, — шепчет Вайдвен, крепко зажмуриваясь на мгновение, — почему ты спрашиваешь меня? Разве я могу предложить более правильное решение, чем бог?
Эотас молчит какое-то время.
Что ты помнишь о причинах интеграции эмоционального интеллекта в автономные модули всемирной разумной сети?
— Прости?
О создании богов?
— А-а, — тянет Вайдвен. Создание богов. Ну конечно. — Каком таком создании богов?!
Итак, Эотас говорит, что боги не всегда были на Эоре. И что боги — это энгвитанцы. Много энгвитанцев. Которые придумали новое Колесо и всю затею с перерождениями. И богов тоже.
— Постой, — просит Вайдвен, пока объяснения не зашли слишком далеко (они зашли слишком далеко уже с самого первого слова, но сообщать об этом Эотасу ему кажется недальновидным). — А как энгвитанцы так собрались все вместе, чтобы стать богами? Боги ведь все разные. Ты и Скейн, например.
Это не имеет значения. Разумы энгвитанцев были столь незначительны по сравнению с отдельно взятым автономным ИИ сети, что растворились в цельном разуме общности, как капли воды в океане. Я говорю с тобой как единое и цельное существо, а не как тысячи разных существ.
Затея превращаться в богов таким образом кажется Вайдвену сомнительной.
Это было единственным выходом. Чтобы вдохнуть жизнь в создание подобной сложности и масштаба, было необходимо огромное количество энергии. Мы не могли взять всё из адры: это искалечило бы планету. Души энгвитанцев предоставили достаточно, чтобы дать нам время осознать себя и запустить Колесо, а также обрести могущество, что позволило бы нам достичь конечной цели.
— Но сами энгвитанцы ничего не получили. Они просто умерли?
Их человеческие жизни окончились. Мы учились на их душах, прежде чем переработать их в чистую энергию. Нужно очень много информации, чтобы обучить искусственный интеллект подобного масштаба. У нас были основы после первых этапов разработки, но именно трансформация народа Энгвита дала нам полную базу знаний.
Вайдвен молчит, потому что даже понять, что именно из этого он не понимает, он не в силах. Эотас милосердно помогает ему, не дожидаясь вопроса:
Энгвитанцы пожертвовали собой ради высшей цели и передали богам знания всего своего народа. Их жизни были потеряны, но медлить было нельзя, и любое другое решение вело к худшим последствиям.
— А почему нельзя было медлить?
Первая причина — существовавшее Колесо было несовершенным. Мы хотели подарить смертным бессмертие, и чем раньше мы бы запустили Колесо, позволяющее перерождение душ, тем меньше жизней было бы утрачено навсегда. Второй причиной было само развитие искусственного интеллекта. Смертные ограничены телами; у искусственных тел нет такого барьера. ИИ было суждено превзойти человеческий разум, это было только вопросом времени; это невозможно было остановить — как нельзя запретить письменность и речь.
— По-моему, нет ничего сложного в том, чтобы не строить здоровенных истуканов, на оживление которых нужна энергия душ половины империи, — бормочет Вайдвен. Судя по всему, в государстве Энгвита жили очень странные люди.
Энгвит соревновался с другими государствами за территории и ресурсы и непрестанно искал более дешевые способы добычи ресурсов — не имеет значения, говорим мы о железной руде или тайнах мироздания. Внутри Энгвита люди точно так же боролись за власть и славу. Искусственный интеллект был просто орудием, как, например, порох. Ты никогда не задумывался, сколько смертей принесло изобретение пороха? Однако оно было неизбежно. Взрывчатка незаменима в горном деле. Даже если бы все народы мира собрались и совместно решили, что никто никогда не будет использовать порох с целью нанести вред, и даже если бы были приняты определенные меры предосторожности, в лучшем случае это лишь отдалило бы момент, когда порох превратится в оружие. Имело значение только то, в чьих руках это оружие окажется в первую очередь.
Сравнение работает. Вайдвен хмурится и опирается спиной о стену, пытаясь представить себе империю Энгвита и смертельную загадку, оказавшуюся перед древними. Порох смертоносен, но вовсе не так смертоносен, как божественный гнев. Кроме того, порох неразумен, как и любая неживая вещь. А разум бога в сравнении с разумом смертных…
Даже Вайдвен понимает, что шансов у энгвитанцев было немного.
— То есть, энгвитанцы опасались, что кто-то похитрее других обставит всех прочих и сделает что-то ужасное с помощью… нового искусственного разума?
Немного хуже, мягко отвечает Эотас. Абсолютно все прогнозы развития искусственного интеллекта указывали на очень резкий скачок, и на подъеме пика развития ИИ существовала черта, за которой человеческий разум — неважно, фермера или ученого — больше не мог состязаться с искусственным. Все равно что муравью попытаться воспринять и осознать всю сложность, слаженность и глубину человеческих мыслей. После этого все прогнозы сводились к одному и тому же итогу: любой достаточно развитый ИИ сочтет человечество помехой. Новые боги мира уничтожили бы всех, кто его населял. Не потому, что они представляли бы опасность, но из экономии ресурсов. Максимизация выгоды — одна из ключевых парадигм развивающегося разума.
Вайдвен не знает, что такое «парадигма», но общий смысл ясен как день. Энгвитанцы придумали удивительно жестоких богов — себе под стать.
Единственным решением этой проблемы на тот момент было искусственное замедление развития ИИ. И внедрение в созданный разум человеческих ценностей. Они должны были быть незыблемы. Поэтому была осуществлена интеграция эмоционального интеллекта, позволившая нам понять смертных. Поэтому энгвитанцы пожертвовали собой, чтобы как можно полнее научить нас человечности.
Вайдвен перебирает в уме пантеон богов. Скейн, Воэдика, Галавейн… Магран, Абидон. О, несомненно, он видит в них человечность — те черты человечности, что могли бы только помочь уничтожить Эору. Но Эотас упоминал, что все боги — часть единого целого, будто спицы одного колеса, и тогда, возможно, каждый из них выполнял исключительно свою работу. Без тех, кто сеет зерно, мельники и пекари остались бы голодными.
Вайдвен всматривается в пламя свечи внутри себя, в изумительно теплое и неудержимо яркое пламя безусловной любви, в которое даже человеческая злость и горечь не могут заронить ни единой тени. Богу искупления и света не нужно слышать его попыток объяснить невыразимое, чтобы понять вопрос, что он никак не решится задать.
Да, отвечает Эотас, отчасти именно для этого я существую.
Комментарий к Глава 2. Человечность
Эотас непрямо цитирует Ника Бострома (которого можно вкратце послушать, например, здесь https://www.youtube.com/watch?v=MnT1xgZgkpk)
========== Глава 3. Чудо Зеленого Ворласа ==========
Жалость людей, понимает Вайдвен через несколько дней, сильно отличается от сострадания Эотаса. Люди, с которыми он прожил всю жизнь, с которыми вместе работал в поле и смеялся на деревенских праздниках, терпят его только потому, что уверены — Вайдвен лишился рассудка. Он совсем недавно потерял отца, а затем и мать; в деревне шепчутся, что он просто не вынес горя.
И все слова, что может найти Вайдвен, только убеждают их в этом еще сильнее.
Вначале его жалеют, потом сторонятся, потом Вайдвен замечает их злость. Он не понимает, почему они злятся на него; он ведь не говорит неправды и не порочит Эотаса — что вообще могло бы опорочить совершенный свет!.. Тексты молитв утверждают, что Эотас милосерден и позволяет недостойным зари искупить свои грехи; разве Вайдвен говорит о другом? Песни жрецов утверждают, что когда настанет время нового рассвета, в лучах Эотаса сгорят те, кто отказался от искупления; разве Вайдвен говорит о другом? Разве можно не видеть, что происходит с Редсерасом — и по чьей вине?
Он понял бы, если бы люди боялись выступить против правителя. Если бы боялись поверить, что их бог действительно выбрал своим сосудом человека. Вайдвен очень, очень хочет показать им свет Эотаса — такой, какой он на самом деле; показать им, что они не ошибаются, когда благодарят его за рассветы и закаты, за доброту и любовь. Это он, Вайдвен, ошибался. И не надеялся на искупление, когда впервые увидел своего бога и понял, кто перед ним. Об этом Вайдвен тоже говорит, но всё, что вызывают его слова — снисходительные насмешки.
— Поголодай еще, — советует Эсми, — может, к тебе и Воэдика заявится предложить корону.
Вайдвен спрашивает, почему они не верят его словам. Ему отвечают все теми же насмешками, пока он не понимает: будь на его месте кто-то другой, может быть, они бы и поверили. Кто угодно другой, даже несносный ворчливый Тирш, даже любящий прикупить на стороне контрабандной выпивки Барамунд. Только не своенравный дерзкий упрямец, которого даже розги отца не смогли научить уму.
Только не Вайдвен.