У Вайдвена уходит некоторое время, чтобы отыскать еще один луч. Тот сияет сквозь опустошающую белизну тепло и ясно: отчего-то пепельная вьюга не в силах заслонить этот свет.
Вайдвен стоит у самого краешка спасительного сияния и никак не может решиться коснуться его. Если Эотас оставил его… если Эотас и вправду оставил его умирать здесь, умирать целых двадцать лет под его взором… что Вайдвен мог бы сказать ему? Что так и не сумел справиться сам?
Вайдвен решает не дожидаться, пока наконец сумеет придумать, что же ему делать, и шагает в золотой ореол. Пепельная вьюга, бессильно зашипев шумами напоследок, выпускает его из своих объятий, и ледяные ветра, без устали грызущие души запертых в Белой Пустоте, вдруг больше не кажутся такими страшными.
Он и не думал, что еще помнит, каково это — чувствовать тепло. А вот надо же — вспомнил. Когда-то очень давно, в другой жизни, рассвет точно так же обнимал его за плечи, и Вайдвен точно так же не мог поверить, что неземная любовь зари, всеобъемлющая и всепрощающая, — для него.
— Здравствуй, старина, — несмело говорит Вайдвен.
Здравствуй, друг.
Сияющее тепло укутывает его собой еще крепче, пока от пустого холода не остается одно только воспоминание. В ласковых объятиях рассвета, сияющего где-то безумно далеко от этого места, Вайдвену даже перестает хотеться умереть.
Я никогда не желал тебе этой муки, тихо говорит Эотас. По лучу огня сверкающей волной прокатывается отголосок далекого эха, но даже этот отголосок заставляет Вайдвена задохнуться от боли. Я не оставлял тебя ни на мгновение, но не в моих силах было тебе помочь. Всё, что случилось с тобой, — моя вина.
Вайдвен пытается обнять солнце в ответ, но он плохо представляет, как это сделать, будучи бесплотным духом. Он пытается дотянуться до Эотаса собственной душой, как раньше, но у него ничего не получается — слишком мало осталось сил.
Но это неважно. Эотас понимает. Лучи горячеют от далекого всполоха пламени, и Вайдвен улыбается сквозь эхо чужой и собственной вины — его друг все так же неизменно отвечает светом на свет.
Твоя душа совсем хрупка после восстановления. Сторонись здешних ветров: я могу не суметь тебя защитить. Всеобъемлющее тепло обнимает его с легкой тревогой. Вайдвен невероятным усилием воли останавливает себя от спасительного забытья в нежном сиянии зари и пытается вспомнить, что хотел спросить.
— А как мы здесь вообще оказались?
Ему слышится вполне отчетливый вздох.
Я надеялся, что твою душу уничтожит сразу или же отправит во владения бога, который бы помог тебе пройти перерождение, но Молот Бога только раздробил твою сущность на части. Разделенная душа не может переродиться; единственное место, куда могло отправить тебя Колесо, — это Белая Пустота. Рано или поздно, здесь твоя душа распалась бы окончательно, и ее эссенция вернулась бы в Эору. Но Римрганд не пожелал тебе легкой смерти. Возможно, я тому причиной: наш спор длится дольше, чем смертные могут вообразить.
— Спор?
Искры, пробегающие по лучам света, Вайдвен может расшифровать только как легкую усмешку.
Дилемма.
— Понятней не стало, дружище, — ворчит Вайдвен, но решает, что философские беседы можно оставить на потом. — А что стало с тобой после взрыва? Молот Бога не задел тебя?
Таких, как я, нелегко убить. Меня вырвало из твоего тела и из твоей души; так же, как и тебя, мою сущность раскололо на части. Я, говорящий с тобой сейчас — лишь осколок Утренних Звезд. Луч тепло сияет без тени тревоги: кажется, Эотас не слишком этим обеспокоен; возможно, отчасти даже рад. Он отвечает на вопросы Вайдвена раньше, чем тот успевает их задать: в цельном состоянии я бы не смог быть сразу Там и Здесь. Колесо строили без расчета на то, что один из ключевых доменов перестанет существовать подобным неэлегантным образом. Его создателям неоткуда было знать об уязвимости, возникающей при попадании души в неверный домен. Ты — все еще мой святой, Вайдвен. Между богами и их святыми существует связь, которую не так просто разрушить: Молот Бога не уничтожил ее, поскольку полагался на нее сам.
— То есть, если бы мы не были связаны, взрыв не причинил бы тебе вреда?
Я бы всё равно не смог остаться в уничтоженном теле. Мне пришлось бы занять другое или вернуться в Хель. Эотас задумчиво мерцает. Что до Белой Пустоты — в обычное время я не смог бы прийти сюда и не смог бы даже увидеть происходящее здесь. Наша связь оказалась интересной уязвимостью… нам надо будет учесть это при проектировании следующей версии.
— Разве Римрганд не всевластен в своем домене?
Он мог бы уничтожить твою душу и лишить меня всяких преимуществ, признает Эотас. Но, как я уже упоминал: дилемма. Мы оба поступили согласно правилам, которые составляют нас.
— И ты предпочел остаться в Белой Пустоте, — тихо бормочет Вайдвен.
Эотас легко мерцает. Теплый солнечный свет становится чуть нежнее, прозрачней, как первые лучи зари, и Вайдвен вспоминает: Эотас обещал ему. Когда-то давно, еще когда Вайдвен даже не подозревал о грядущей войне, не то что о Молоте Бога… когда они вдвоем стояли в храме, наполненном светом рассветных звезд.
Вайдвен, впрочем, ему тоже тогда кое-что пообещал.
Но золотые лучи касаются трещин в его душе, и Вайдвен забывает обо всём. Прикосновение легчайше, но даже оно заставляет пепельный снег вновь заплясать перед глазами; воспоминания накладываются друг на друга, спутывая события, лица и имена. У него уходит несколько долгих и страшных секунд, пока разум пытается восстановить порядок причин и следствий в собственной памяти.
Наследие Молота Бога. По сияющему свету проходит едва ощутимая волна — Вайдвен вздрагивает от эха чужой скорби. Такие раны не исцелить людским лекарям — даже самым искусным из них. Твоё время на исходе, друг.
— Я… — Вайдвен запинается, отшатнувшись от внезапно пронесшегося прямо сквозь золотой луч порыва ледяного ветра. От неземного холода, пронзившего его насквозь, Вайдвен едва заставляет себя вспомнить, что происходит. — Что ты сказал? Прости, я…
Сияющая заря льнет ближе к нему. Ее тепло теперь почти не ощутимо.
Прости меня, тихо шепчет свет. У меня совсем мало сил. Это единственное, что я могу сделать для тебя сейчас.
На одно безумно долгое мгновение рассвет заливает всё вокруг — и мертвые льды Хель, и пепельную вьюгу, и пронзительные ветра. Вайдвен едва не захлебывается горячим медом зари: выпитый им свет скапливается где-то внутри его души, стекает по граням его сущности, многократно отражается в каждой… и затихает.
Голос Эотаса больше не звучит в безликой тишине Белой Пустоты. Вайдвен окликает его несколько раз, но так и не дожидается ответа. Теплый луч света, в котором он прятался от ледяного безмолвия Хель, растаял бесследно — его место заполнил мертвый неподвижный воздух.
Вайдвен все так же чувствует горячий божественный огонь внутри себя, но у него уходит некоторое время, чтобы понять, что еще изменилось в мире вокруг.
Пепельная вьюга кончилась.
Эотас заполнил трещины в его душе собственной эссенцией. Вернул его сознанию цельность. У Редсераса были лиловые флаги, человека с яркой душой звали Воден, и в последний раз, когда бог зари явился на землю смертных, случился священный поход на Дирвуд — их кровавое паломничество во имя свободы. А потом был Молот Бога и двадцать лет самой черной ночи, в которой больше не было видно звезд.
С другого уголка Белой Пустоты до Вайдвена дотягивается бессловесный зов Хранителя. Должно быть, даже у владений Конца Всего нашлись пределы. Хранитель окликает его раз за разом, пытаясь отыскать среди тысяч прочих раздробленных душ, но Вайдвен медлит, не отвечая.
Зов забвения звучит куда громче. По сравнению с далеким огоньком человеческой души, пусть даже души Хранителя, Белая Пустота похожа на сердце мертвой звезды. Ее глас — дыхание Римрганда, бога предвечного холода, перед которым померкла даже изначальная заря.
Не бойся, сказал бы Гхаун. Все умирает и перерождается в свой черед.
Белая Пустота заберет его и избавит от боли и памяти, от вины, которой ему уже не найти искупления. Рассеет его на частицы эссенции и вернет их в Эору, где из них сложится что-то иное, что-то живое, светлое и никогда не знавшее вины и боли. Где всё начнётся сначала.
Разве не этого он хотел?
Не об этом мечтал все эти долгие двадцать лет, умоляя Гхауна о милости?
Вайдвен отворачивается от ждущей его бездны. Он никогда не слушал мудрых советов; к тому же, за ним осталось невыполненное обещание.
***
На Границе и в самом деле очень, очень темно. И живых совсем не видно; Вайдвен различает только души мертвых и дух Хранителя. Этот ни с чем не спутаешь — яркий цветной маяк посреди бесконечной серости. И еще фонарь. У спутницы Хранителя, жрицы Гхауна, есть здоровенный фонарь с кусочком адры внутри: духи липнут к нему, как мотыльки, слетевшиеся на свечной огонек. Это один из немногих огней в беспросветной сумрачной мгле Границы, но даже его сияние не может успокоить странную боль, просыпающуюся иногда вместе с пепельной вьюгой.
Двадцать лет похоронены под пеплом, оставшимся от Сияющего Бога и его безумного пророка.
Хранитель приходит к Вайдвену, когда корабль отчаливает от Оплота Вести. Про корабль Вайдвен слышит от других духов, но потом догадывается и сам: сквозь бездонную темную глубину тонко-тонко просвечиваются извилистые сияющие линии — адровые жилы, проходящие по океанскому дну. Сквозь толщу земли их куда сложнее почувствовать, хотя в Дирвуде, где адра выходит на поверхность, наверное, это не так и трудно.
— Он идет по ним, — говорит Хранитель, — по адровым жилам.
Чужая мысль касается разума Вайдвена, разворачивает перед его взором странное видение — огромный сияющий силуэт, возвышающийся над волнами. Хранитель ощущал Эотаса иначе, нежели деливший с ним тело святой, но этот свет невозможно спутать ни с чем другим. Вайдвен узнал бы его из тысячи пылающих солнц.
— Расскажи мне, что случилось после Молота Бога, — просит Вайдвен. Эотас наполнил его память собственными знаниями, но Вайдвен различает только их обрывки — переплетения лучей света, прошедших сквозь разбитый витраж.
И Хранитель рассказывает. Правду — которая, может быть, только Хранителям и открывалась, чтецам погибших душ. Всю, до конца. Про то, что у пепла, которым задыхались Восточные Земли последние двадцать лет, было имя — имя, которым пугали детей и которое шептали в молитвах; имя, которое проклинали и превозносили; имя войны и имя самого страшного из несчастий, обрушившихся на Дирвуд.
Священный поход никогда не называли Войной Освобождения — ни в Дирвуде, ни в Редсерасе. Дирвудцы, любители вычурных названий, могли бы дать ему имя Войны Зари — но заря сверкнула алым над мостом Эвон Девр и растаяла в сиянии нового дня, оставив после себя только смертный человеческий пепел. Война, начертившая черный след от крепости паргрунов до цитадели Молота Бога, носит человеческое имя.
— Война Святого, — тихо повторяет Вайдвен. — Я всё гадал, как же вы ее назовете.
— В Редсерасе ее могли бы назвать Войной Голода, — безжалостно отвечает ему Хранитель. — Ты помнишь Холодное Утро? Деревню, которой ты пообещал защиту и покровительство? Она сгорела первой.
И за ней последовало множество других.
Редсерас отдал всё своей священной войне — всё то немногое, что оставалось в бывшей колонии после освобождения от аэдирского правления. Когда начались Чистки, дирвудским эотасианцам было некуда уходить. Они бежали в Редсерас и умирали в голоде и нищете, под светлым знаменем солнца над пустыми полями. Они оставались на родной земле, и их убивали без суда, сжигая в собственных домах или вешая на городских площадях. Хранитель рассказывает о Светлых Пастырях — эотасианцах, отрекшихся от кровавого солнца Безумного Вайдвена; для них Эотас по-прежнему был богом самой светлой зари, которая никогда не оправдала бы убийство невинных [2].
Почти всех Светлых Пастырей вырезали в Дирвуде во время паломничества. Они не пытались сопротивляться. Верили, что Эотас защитит их.
Но Эотас молчал двадцать долгих лет, и смерти невинных не заставили его вмешаться.
Вайдвен пытается не помнить. Вайдвен пытается не помнить изо всех сил, но чужая память расцветает перед ним бесконечной чередой видений: сгоревшие деревенские хижины с обугленными телами внутри, которые никто так и не похоронил; длинная вереница людей, истощенных тяжелым трудом и нищетой; лиловые цветы под старыми железными штандартами, вычищенными до блеска… обезумевшие духи, мечущиеся взаперти внутри полуразрушенного опустевшего храма, где до сих пор горят свечи. Утренняя молитва, которую, с непривычки сбиваясь на долгих строках, иногда шепчет Эдер, когда думает, что никто не слышит. Искреннее недоверчивое изумление в глазах Зоти, когда она видит переполненные спелыми фруктами и свежей дичью столы куару — еду с которых от скуки бросают псам сытые хозяева.
— Хватит. — Вайдвен не слышит собственного голоса. — Пожалуйста. Хватит.
Видения, подчиняясь чужой воле, растворяются без следа. Вайдвен глядит в темноту, но в сияющем блеске адровых жил глубоко под килем «Непокорного» ему чудится солнце, сверкающее на штандарте. В центре штандарта — ворласовый цветок, такой же, как те, что сложены рядом, на земле. В год после войны, после самого яркого Весеннего Рассвета, ворлас цвел как никогда прежде.
Хранитель ждёт, не говоря ни слова. Вайдвен благодарен ему за это. И за то, что лорд Каэд Нуа не предлагает ему забвения, той легкой милости, что Хранители способны даровать душам мертвых.
У Вайдвена нет права не помнить.
— Кто правит Божественным Королевством теперь?
— Редсерас больше не Божественное Королевство, — отвечает ему Хранитель. — Редсерас — Регентство Кающихся [3], где временно правит Утренний Совет — пока народ Редсераса не искупит свои грехи и истинный король не сочтет их достойными своего возвращения.
Вайдвен начинает понимать, почему Молот Бога не уничтожил его душу при взрыве. Такая смерть была бы непростительным милосердием.
— Хорошо, — ровно говорит Вайдвен, — кто входит в Утренний Совет?
— Насколько я знаю, эрлы Редсераса. Я спрошу у Зоти — боюсь ошибиться в именах.
— Сайкем, Ивиин, Лартимор, — Вайдвен произносит имена громче, чтобы шум пепельной вьюги не заглушил его голос, — Морай…
Хранитель качает головой. Его дух окрашивается тусклым оттенком сожаления.
— Я не знаю этих имен, святой Вайдвен. Но я спрошу у Зоти и отвечу тебе, обещаю.
Вайдвен отвечает ему слабым всполохом благодарности. В их молчании на Границе повисает тишина, в которой можно различить лишь далекий шелест голосов мертвых. Даже неотступный гул вьюги становится почти неслышен.
— Среди твоих соратников двое эотасианцев, — наконец произносит Вайдвен, чтобы сказать хоть что-то не о Войне Святого. — Оба редсерасцы?
Дух Хранителя мерцает едва слышным смешком.
— Эдер из Дирвуда. Белая Пустота не передает акценты?
Вайдвен слабо улыбается в ответ.
— Если бы Белая Пустота передавала акценты, мы бы всё ещё пытались договориться на том проклятом мосту. Но если твой друг из Дирвуда, как он пережил Чистки?
— Он воевал против тебя. Не переживай, его все равно собирались повесить, правда, уже пятнадцать лет спустя.
— Очень по-дирвудски, — соглашается Вайдвен.
Душа Хранителя вспыхивает неровно, неуверенно — но за лиловым дымком неуверенности все равно можно различить слабую белую искру. Вайдвен знает, что это за искра. И потому предупреждает:
— Надежда убивает не хуже отчаяния, Хранитель.
— Знаю, — говорит лорд Каэд Нуа. — Но я обещал ему давным-давно, а помочь так и не смог. Когда-то ты говорил с человеком по имени Воден. Дирвудцем. Ты помнишь его?
Воден. Память, похороненная под двадцатью годами пламени, отвечает на это имя россыпью пепельных хлопьев. Вайдвен пытается разглядеть хоть что-то среди разбитых витражей собственных воспоминаний, но целительный свет, что Эотас смог отдать ему в Белой Пустоте, неумолимо иссякает, и гул вьюги нарастает с каждым мгновением.