Но Вайдвену удается поймать один луч солнца, запертый в лабиринте осколков. Он отслеживает его начало — и собирает осколок за осколком, пока вьюга не ослепила его до конца.
— Воден, — наконец произносит Вайдвен. — Он был твоим другом?
Дух Хранителя, уже померкший и отдалившийся, вновь вспыхивает сияющим маяком. Он отвечает не словами — скомканными видениями собственной и чужой памяти. Вайдвен видит себя самого на краткое мгновение — и еще успевает удивиться, как ярок и светел тогда был эотасов огонь… еще не отравленный виной и болью.
Нет, вина была. Эотас просто никому не позволял ее видеть. Даже Вайдвену открыл ее лишь однажды, в руинах мертвого города энгвитанцев.
— Так, значит, мы стали причиной гибели брата человека, который вытащил меня из Белой Пустоты. — Вайдвен вздыхает. — Замечательный сегодня день. Уже забыл, когда я слышал столько хороших новостей разом.
Дух Хранителя вспыхивает почти виновато.
— Кроме тебя, никто из живых и мертвых не знает правды. А Эотас не отвечает смертным уже двадцать лет.
— Я не знаю, что тебе ответить, — искренне говорит Вайдвен. — Он хотел поступить правильно. Мы хотели поступить правильно. Разве не об этом была вся эта война? И вообще, всё эотасианство? Не на каждую вину найдется плата, но разве это остановит тебя от того, чтобы попытаться искупить ее хоть частично?
Пламя сияющего маяка становится жестче. Горячей.
— Я спрашиваю тебя не о религии. Что ты сказал Водену?
— Это не религия, — хмыкает Вайдвен, — это кое-что посерьезней. Но если тебя интересует, что мы сказали… мы сказали, что мы пройдем по Дирвуду и сожжем всех, кто преградит нам дорогу, ради всеобщего блага. Это если вкратце. Ты Хранитель — отчего спрашиваешь? Прочти всё, что хочешь, в моей душе.
— В твоей душе только огонь и пепел. Я ничего не могу разглядеть.
— Тогда тебе придется довольствоваться словами о том, что ты называешь религией.
Хранитель, помолчав, тихо усмехается. Огонь, пылающий в его душе, чуть успокаивается.
— Мне кажется, ты многому научился от своего бога, святой Вайдвен. Но я прошу тебя ответить. Двадцать лет мой друг пытался найти ответ на этот вопрос, и я сам уже не в первый раз пытаюсь вызнать его у мертвецов. Боюсь, что ты последний, кому мы можем его задать.
Вайдвен пытается вспомнить, как ярко сияла душа Водена, стоящего пред Божественным Троном. Даже этот свет, бережно хранимый в его памяти, едва пробивается сквозь остывший пепел, кажется, уже покрывшийся призрачной коркой льдов Хель.
— Он просил меня… о Холодном Утре, — зачем-то говорит Вайдвен. — А потом по моему приказу убивал невинных в Долине Милосердия. Я не знаю, что с ним стало потом, но если его тело было найдено на юге, значит, он и правда присоединился к тем отрядам… Я думаю, что он просто не знал, как искупить все то, в чем мы были виновны. А что до того, о чем мы говорили тогда… он спросил, от кого Эотас хочет освобождать Дирвуд. Эотас ответил что-то непонятное про тьму над Эорой, и мы объявили, что сожжем всех непокорных в Дирвуде, а потом пойдем дальше. Воден спросил, уверены ли мы, что это принесет всем благо в итоге. Мы решили, что мы уверены. Он хотел вернуться в Дирвуд, чтобы рассказать об этом своим друзьям и родным, но до Позолоченной Долины путь неблизкий, поэтому Водену пришлось остаться и помочь общему благу, убивая невинных. И прежде чем ты скажешь, что я насмехаюсь над тобой — честное слово, так все и было.
Хранитель молчит несколько долгих секунд.
— Знаешь, святой Вайдвен… больше всего я изумлен, что ты не лжешь ни единым словом, — медленно произносит он. — Лучше бы ты, конечно, наврал мне про религию. Эдер прикончит меня, если я ему вот это перескажу.
— Ты Эдеру лучше другое скажи, — мудро советует Вайдвен. — Раз уж ему все равно придется свидеться с Эотасом рано или поздно, пусть заканчивает вопрошать мертвецов и поговорит наконец с собственным богом начистоту. Сам ведь наверняка понимает, что дело не в Водене.
— А может, и не в Эотасе, — едва слышно добавляет лорд Каэд Нуа. Вайдвен усмехается.
— Теперь уже ты заговорил о религии, Хранитель?
Призрачный образ Хранителя обреченно блекнет.
— Не знаю, сколько Эотас перенял от тебя, но, на мой взгляд, ты перенял от него слишком много.
На Границе не получается считать дни. Другие духи сторонятся Вайдвена — и после слов Хранителя ему становится ясно, почему. Другие духи — живые, в них человеческие радости и человеческое горе. Душа Вайдвена — переломанный каркас, внутри которого клокочет неизбывное пламя Молота Бога.
И пепел. На Границе идет нескончаемый дождь из пепла. Снегопад из пепла. Он еще не обрел прежней силы слепящей вьюги, но с каждым мгновением в Вайдвене остается все меньше света, и с каждым мгновением пепел подступает ближе. Вайдвен пробует укрыться в адровом фонаре, но подобное вместилище душ призвано вести мертвых сквозь тьму, а не исцелять духовные раны. Ни молитвы Зоти, ни умения Хранителя не помогают ему. Когда свет Эотаса иссякнет до конца, душа Вайдвена распадется на осколки и растает во тьме Границы.
— Я спросил у Зоти про Утренний Совет, — однажды говорит ему лорд Каэд Нуа. — В Совете заседают пятеро эрлов: Сайкем, Ивиин, Морай, Келгорром и Маэрен. Все, кроме Келгоррома, ветераны Войны Святого.
Вайдвен пытается проследить путь солнечного луча, уходящего в глубины памяти, но пепельный снегопад обжигает его холодом Белой Пустоты, отталкивает прочь в темноту. Вайдвен блуждает среди витражей, опечатанных золой, не в силах больше различить в них ни лиц, ни имен.
— Спасибо, — отвечает Вайдвен. — Я не знаю этих людей, но все равно — спасибо.
— Сайкем был твоим советником, — недоверчиво произносит Хранитель. — Он прошел с тобой весь Дирвуд.
— Наверное, жалел все время, что выбрал себе такого сюзерена. — Шутка дается с трудом, и лорд Каэд Нуа не отвечает на нее даже теплым сиянием слабой улыбки. Вайдвен разглядывает с любопытством попавшийся под отраженный луч света осколок другой части памяти — еще яркий, детальный, не обесцвеченный пеплом. — В прошлый раз ты рассказывал о Наследии, но так и не закончил… чем закончилось дело с пусторожденными? Если за всем этим стояла Воэдика, наверняка должны были начаться новые Чистки…
Дух Хранителя мерцает тревожными огнями вины и сомнений. Вайдвен уже перестал обращать на них внимание: в такое время куда сложнее отыскать души, не терзающиеся виной и сомнениями.
— После того, как пусторожденные перестали появляться, в Дирвуде стало спокойней, — наконец отвечает Хранитель. — Многие сочли, что боги смилостивились над ними. О причастности Воэдики к Наследию, как и об истинной природе богов, почти никому не известно.
Вайдвен едва удерживает внутри горячо вспыхнувшее пламя.
— Тебе не поверили? Но ты ведь Хранитель, и в Дирвуде немало сайферов помимо Данрид Роу, такие доказательства нелегко…
— Я солгал.
Пепел медленно кружится в темноте. Мерное сияние адровых жил окрашивает его огнистым оттенком остывающих углей.
— Ты все правильно сказал, святой Вайдвен. Мы не хотели новой смуты и новых Чисток. Оболганное имя Эотаса казалось мне приемлемой ценой за сотни человеческих жизней. За истину, что нам открылась, начались бы войны куда более кровопролитные, чем твой священный поход. Могущество Старого Энгвита… какой владыка отказался бы от подобного?
Вайдвен качает головой. Сквозь лихорадочное мерцание маяка души Хранителя он все еще может разглядеть тень.
— Ты боялся хаоса, а не крови. Кровь проливают все так же, иначе эотасианцам не приходилось бы скрываться и придумывать тайные общества, чтобы выживать на родной земле. Ты боялся хаоса так же, как боялась его Воэдика. — Вайдвен усмехается, не в силах скрыть горечь. — Забавно… вы, дирвудцы, чествуете Дюжину как величайших героев, а сами так и не поняли, что такое на самом деле — Дюжина.
Лиловое пламя, мятущееся в душе Хранителя Каэд Нуа, взметается сверкающим столпом.
— Не тебе судить. Ты так удобно сгорел в своем Молоте Бога, Святой Вайдвен-мученик, ты остался для всех героем не хуже Дюжины, но ни Дюжине, ни тебе не пришлось нести ответственность за всё, что вы сотворили. Даже твой пресветлый бог сбежал, и ничто не заставило его вмешаться — ни Чистки, ни Наследие, ни обезумевший Таос. Всё это досталось нам. Тебе больно слышать о том, что стало с твоей страной? Но ведь не тебе пришлось казнить невиновных, чтобы удержать власть во время голода, не тебе приходится ежедневно возносить хвалу мертвому безумцу, ожидая возвращения равнодушного бога! Куда проще было развеяться сверкающим пеплом над Эвон Девр, не оставив ни ответов, ни помощи.
— Тогда отчего ты боишься смотреть в мою душу? — только и спрашивает Вайдвен. — Отчего всё не хочешь сказать, чьим именем вы назвали это Наследие?
Маяк вспыхивает сотней жарких искр, но в ответ не звучит ни слова, ни всполоха. Вайдвен отворачивается от Хранителя и от сонма лиловых огоньков, кружащихся у далекого адрового фонаря, и глядит в темноту, туда, куда уводят извилистые линии света, проложенные по дну океана.
— Когда Колесо рухнет, тебе больше некого будет судить, Инквизитор. В мире будет столько хаоса, что смертные не решатся произносить наши имена иначе как самые страшные из проклятий. Мы готовы за это платить, вот только уже нечем. Когда я поднимался на Эвон Девр, я не хотел умирать. Но еще больше я не хотел умирать напрасно.
Он чувствует искреннее изумление — холодную морскую волну — ярче, чем страх. Но лорд Каэд Нуа овладевает собой прежде, чем дает волю страху и изумлению.
— Ты думаешь, что Эотаса не остановить.
Пламя в душе Вайдвена отвечает ему задумчивым искристым всплеском.
— Богам? Нет. Смертным? Возможно.
— С каких пор смертные стали сильнее богов? — усмехнувшись, спрашивает Хранитель.
— С Эвон Девра, — говорит Вайдвен.
***
Они всё-таки добираются до Укайзо. Вайдвен почти не слышит, когда лорд Каэд Нуа говорит ему об этом — даже сила Хранителя уже едва позволяет тому проникнуть за завесу пепельной вьюги. Ледяной ветер хлещет его наотмашь, острый, как плеть палача. Вайдвен упрямо отмахивается от ветра, неумело пытается заслониться, бредет по темноте — за шагом шаг. Глубоко под ним в земле Укайзо поют огнистые жилы адры, сплетающиеся в огромный узел на забытом смертными острове, но Вайдвен уже не может их разглядеть.
Наверное, на Укайзо очень красиво. Тут же всё из адры, высокие башни, древние механизмы, величественные стражи. Всё, наверное, сияет неземными цветами — Вайдвен бы сейчас мог оценить их по-настоящему, уже не будучи скованным ограничениями смертного тела. Но он не видит ничего. Он идёт туда, куда манит его несмолкающий зов — зов, что становился всё громче с каждой минутой, с каждой каплей потерянного света.
К Колесу перерождения.
Но у Колеса перерождения выдался плохой день. Сигнал сбоит, заставляя Вайдвена теряться среди сгущающихся теней; то пропадает совсем, то появляется вновь. Когда Вайдвен наконец подбирается к нему поближе, он понимает, почему.
Колесо объято сверкающим заревом. Колесо — в эпицентре грядущего рассвета. Во тьме Границы обычно не видно звезд, но одной из них нет дела до тьмы и устаревших правил.
Перед Вайдвеном пылает звезда за секунду до взрыва.
Ее излучение прошивает насквозь его душу — чистой энергией, лишенной цели и замысла, за долю мгновения восполняя весь запас света, растраченный по пути. Огромный адровый титан вместил в себя сколько мог, но даже ему не под силу удержать весь ее огонь. Солнечный ветер срывает с души Вайдвена крупицы эссенции и превращает их в часть собственного сияния.
И звезда кричит. Не сотнями — тысячами голосов. Они не смолкают ни на мгновение, и это не голоса бога. Вайдвен не может различить, о чем кричат тысячи смертных душ, заживо сжигаемых в раскаленном сердце звезды, но ему кажется, что он уже слышал все их проклятия и мольбы. На землях Хель, о которых в смертной памяти не остается и следа, поскольку когда-то даже жестокие энгвитанские боги сочли забвение милосердием.
Вайдвен думает, что это страшнее Молота Бога. Это страшнее и прекрасней всего, что он видел в своей жизни.
Он делает шаг вперед, чтобы обратить на себя взгляд рассвета.
— Давно не виделись… старина.
Солнечный ветер меняется — едва уловимо. Вайдвен не может его прочесть — узор, сплетаемый излучением звезды, экспоненциально сложнее тех, что он научился распознавать в сиянии свечного огонька, который когда-то носил в себе.
— Вайдвен. — Рассвет, замкнутый сам в себя внутри Мароса Нуа, вспыхивает светло и ясно. — Я не ожидал встретить тебя здесь, но мало что идет по плану, когда в дело вмешивается Хранитель.
Что-то скрывается внутри сверкающего зарева. Вайдвен все никак не может различить ускользающую тень между переплетающимися многоцветиями огня.
— Мы были хорошей командой. Раньше. Но это не то, за что мы сражались. Мне кажется, ты сжигаешь урожай, потому что посеял не те семена.
Он смотрит в собственное отражение в золотых глазах зари и наконец вспоминает: Эотас никогда не умел быть тьмой. Тень, прячущаяся в пылающем зареве — тень человека.
Его тень. Его сомнения.
За эти двадцать лет они обрели силу, о которой вряд ли догадывался хоть один из них тогда, в Сирагайт Тион. Вайдвен может почти наяву увидеть, как где-то в самом сердце звезды, где скрывается тьма, трепещет огонек свечи — той свечи, что рассеивала тьму все двадцать лет. И он равно готов погаснуть или превратиться в солнце, что сожжет тень до последней доли темноты.
Сейчас, понимает Вайдвен, слово смертных действительно может изменить мир.
— Пока есть те, кто способен видеть другую сторону перемен, агония не будет вечной. Но спасибо за то, что по-прежнему бросаешь мне вызов, как в лучшие времена. — Рассвет улыбается ему, и крохотный огонек в темноте разгорается чуть ярче. — Я не забыл урок, который мы пытались преподать остальным.
— Ну, всегда к твоим услугам, наверное, — усмехается Вайдвен и отступает в сторону, уступая место живым.
В словах Хранителя была немалая доля правды. Вайдвен не заслужил права решать за них. И Эотас понимает это — солнечный ветер обнимает Вайдвена напоследок, с благодарностью и прощальной надеждой, прежде чем Хранитель все делает правильно и тоже, наверное, что-то понимает. А может, и нет.
Марос Нуа поворачивается обратно к Колесу, и поселившаяся в адровом колоссе звезда впервые за две тысячи лет разгорается в полную силу.
Вайдвен едва может разглядеть фигуру титана и очертания древнего механизма. Может быть, живым было бы проще — но во тьме Границы всё застилает огонь, сжигающий сам себя, и свет, проливающийся из самого прочного сосуда. Марос Нуа, шестисотфутовый колосс из цельной живой адры, способный окунуться в кипящую лаву и выйти из нее без единой царапины, трескается от распирающего его света, как пустотелый глиняный божок.
Но даже этого недостаточно, чтобы разбить Колесо.
Адровые башни, вздымающиеся над улицами Укайзо, тускнеют, когда Эотас впитывает их энергию, переполняя Мароса Нуа до краев. Сверкающие трещины расползаются шире, и Вайдвен едва может различить хоть что-то в слепящем излучении рассвета, в ревущем гуле энергии, вырывающейся наружу.
Ядро — сплав металла и адры — разламывается беззвучно. Вайдвен ощущает только, как внезапно смолкает зов Колеса — зов, казавшийся прежде всесильным. Что-то, стиснувшее его внутри, вдруг отпускает — и не возвращается больше.
Правая рука Мароса Нуа раскалывается надвое со скрежетом, способным оглушить весь Хель. Осколки падают на улицы Укайзо и разбиваются, будто хрустальные — на тысячи сверкающих капель; медь, что скрывалась под слоем адры, плавится прямо на камнях мостовых.
А однорукий титан застывает перед разрушенным Колесом. И ревущий рассвет внутри него успокаивается. И мучительная какофония душ, перегоняемых Гхауном в чистое топливо, наконец смолкает.
Вайдвен смотрит на три звезды, мерцающие на лбу Мароса Нуа, и пять лучей, расходящиеся от них. Лучи сотканы из чистой энергии, поэтому немного изгибаются и похожи на огромные сияющие лепестки. До этого Вайдвен и не замечал их, во всём этом сверкающем зареве.