Тойво стоял прямо перед ними. На него никто не обращал внимания. А он смотрел и... и всё.
Навеселившись, хвостато-когтистая ватага вновь взялась за зеркало, потащив его к кладовой.
- Нееет! Это моё!
На этот раз сознание не подёрнулось завесой. Напротив, Тойво соображал вполне здраво. Если можно так говорить в подобной ситуации.
Он кинулся вперёд, заставив шарахнуться от себя ящерицу-переростка с шипастым гребнем. Под ноги попался притащенный кем-то от входной двери сапог, тогит запнулся и упал на колени. Но удачно, не разбив лампу. Проползя ещё несколько шагов, он схватился за зеркало. Он тащил его за один край, а двое воров за другой. И, не смотря на свой малый размер, они оказались неуступчивы. Тойво хрипел и тянул. Его противники тянули в свою сторону. Прочие бестии глазели на них, прыгая, шипя, вереща и впиваясь от возбуждения когтями в доски пола. Точно зрители на некоем представлении.
Вложив все силы, Тойво отвоевал зеркало. Вырвал и, как величайшее сокровище, прижал к груди. Проигравшие клацали на него зубами, похожие сейчас на крыс, как никогда.
- Это моё! - проревел он.
Пламя светильника дрожало в десятках жёлтых глазок. Тойво видел эти цепкие лапки, более походившие на тонкие ручки и ножки, видел разномастные головы - вытянутые и сплющенные, видел хвосты с шипами и без шипов, но с мохнатой кисточкой на конце. Он видел их, они видели его.
- Это моё, - повторил он тише. - Зачем вы пришли ко мне? Убирайтесь отсюда - вас никто не звал... Вам здесь нисколечко не рады.
Он замахнулся на них рукой. Его угроза не возымела результата. Они окружили его. Обступили со всех сторон, зашли с боков и со спины. Покрупнее и совсем щуплые, стоящие на двух задних лапах и на всех четырёх. И каждый глазел на него. С озлобленностью, с полной разумностью.
- Уходите... - теперь Тойво стонал. - Уходите прочь, откуда явились.
Он дал слабину, и они накинулись на него. Те, что были спереди, лишь подпрыгнули на месте, растопырив угрожающе лапы, желая шугануть его. Он поджался. Один из находившихся сзади напал взаправду. Острые как у кошки когти прошлись по его голой ноге, разодрав кожу. Тойво взвизгнул и вскочил с пола. Со всех сторон на него скалились, со всех сторон прыгали серые тени, точно исполняя некий танец. И он был центром их безумного хоровода. Голова шла кругом, в глазах мелькали жёлтые отсветы огня и отсветы жёлтых глаз, в ушах звучала какофония многоголосого верещания. Беспрестанное мельтешение. Хоровод вращался вокруг Тойво. И вместе с ним весь мир вращался вокруг него. Мир вращался и летел в Бездну, тёмную пыльную Бездну, обиталище уродливых дёргающихся теней.
Лампа упала и огонёк погас. Тьма, полная сверкающих глаз, навалилась на Тойво. Этого он уже вынести не мог.
Тойво замахал бессмысленно руками и бросился бежать. Наткнувшись на опрокинутый шкаф, он больно ударился и растянулся на нём плашмя. Переполз преграду и рванул дальше. Со всего разгона Тойво налетел на входную дверь, точно намеривался проломить её. Но лишь с тупым ударом треснулся лбом о крепкую створку, отскочил назад и повалился без чувств. Рядом с ним с лязгом упало спасённое зеркало, что он, оказывается, тащил с собой.
Ночь за окнами. Ночь и внутри дома. Ночь - время покойного сна. Тойво спал, а вокруг него сновали ночные тени, слышались шорохи и тихие поскуливания. Сменившиеся звуком волочащегося по полу тонкого металла.
Тойво пришёл в себя. Он лежал на полу, там же, где и упал. Ощупав лоб, обнаружил на нём вздутую шишку. В доме царила тишина, если не считать дневных звуков, доносящихся с улицы. Сев и оглядевшись, он увидел, что жильё его пребывает в полнейшем беспорядке. Дверь в кладовую в дальнем конце коридора была распахнута настежь. Он медленно поднялся, держась за стену. Его качало, во рту растёкся желчный привкус. Левая нога отозвалась болью, едва он наступил на неё. На икре тянулись длинные кровавые полосы. Тойво открыл дверь и, хромая, выбрался наружу.
Следующие дни в дом он не возвращался. Жил в сарае, где были уложены подготовленные к продаже мешки бобов. Спал на сеновале. Рядом обитали десяток кур и два гривастых пони, привычные тянуть как плуг, так и повозку. Тойво кормил их с руки, подолгу гладил шелковистые гривы и тёплые мягкие носы. Вопреки опасениям, царапины на ноге не воспалились и быстро заживали.
Днём находилось, чем занять себя. Еду, преимущественно те же бобы, он варил в чугунке на костре, что развёл посреди огорода. Ел ещё остававшиеся на грядках овощи. Из одежды на нём была ночная рубаха, драные штаны да кургузая безрукавка, что он разыскал в сарае. Сапог не нашёл, но обходился без них. Да - днём мысли его могли отвлечься на насущные заботы. А вечерами... Вечерами он оплакивал несправедливость, что перечеркнула всю его жизнь.
- За что мне такое несчастие? - вопрошал он перила и поддерживаемую ими покатую крышу.
Босоногий и всклокоченный он бродил по огороду, с тоской заглядывая в окна дома. Через них он видел внутреннее убранство кухни и свою кровать, на которой ему всегда спалось так уютно.
Конечно, подобные перемены не могли пройти незамеченными мимо соседей. Оказываясь возле его холма, народ косился на Тойво.
- Он сам не свой, - удивлялись одни.
- Надо бы разузнать, что стряслось, - соглашались другие.
С ним пытались заговорить, выспросить, отчего он переселился жить из дома на улицу. Но Тойво не отвечал на приветствия и укрывался в сарае.
- Видать, совсем тю-тю, - заключали третьи, вращая пальцем у виска.
Теперь от него воняло, как от свиньи. И сам он мало отличался от этих животных. Ну, может, тех хозяева лишь кормили получше.
"Я самое несчастное существо на свете. - Тойво лежал, зарывшись в сено. По соседству переступали в своих стойлах пони, сонно квохчут куры. Снаружи ночь. - И самое ужасное, что я ничего не могу с этим поделать".
Отчего же, могли бы удивиться - и дивились - другие, он не попросит помощи у соседей? Его бы накормили и обогрели. Он был тогитом из приличной семьи, а не каким-то пришлым чужаком. Всё так. Но Тойво не мог побираться. Ведь, попроси он помощи и даже сумей каким-то образом вернуть себе дом (о переселении в иное место он страшился и помыслить), до конце дней ему бы припоминали сделанные одолжения. Припоминали с усмешкой. А если бы у него появились дети, припоминали бы и им.
Нет, он не станет никому ничего рассказывать. Гордость не позволит.
Должно быть, остатки этой самой гордости, а может и гордыни, что не успели ещё угаснуть окончательно, и взыграли в нём как-то по утро.
Тойво выбрался из своей колючей постели. Небрежно отряхнулся, оставив в волосах и на одежде клочья сена. Он был грязен и ужасно голоден. Подобная жизнь надоела ему до смерти, а то сильнее.
- Это мой дом, - произнёс он в тиши сарая, где сквозь дыры в кровле просвечивали лучи солнца. - Я из него не уйду. И будь, что будет.
Тойво пересёк дорожку, ведущую мимо огорода к входной двери. Здесь он замер, собираясь с духом. Плечи его было распрямились. Но затем вновь поникли. Так, с опущенной головой, он и вошёл в дом.
В остававшиеся до ярмарки дни его окружал беспорядок, который Тойво и не пытался прибрать. На что его хватило - это только снова поставить стоймя опрокинутый шкаф. Вещи по-прежнему пропадали, что воспринималось им уже без гнева, почти с равнодушием. Он ел, слонялся без дела из угла в угол, а чуть начинало темнеть, прятался под одеялом. И если вдруг ночью просыпался от раздающихся в доме шорохов и сопений, то переворачивался на другой бок и зажимал подушкой уши до тех пор, пока глаза его не смыкались.
Осенняя ярмарка являлась первым праздником всего года. К ней загодя готовили не только товары, но и наряды. Ведь кроме самих торгов обязательно организовывались гуляния, песни и танцы на открытом воздухе. Столы и лавки устанавливались на широком лугу на окраине Большелога - главнейшего селения их округи. Выкатывались бочки свежесваренного пива. Отовсюду слышался смех и доброжелательные соседские перебранки. Аппетит дразнили запахи пирогов и жаренного на углях мяса. Музыканты наигрывали своих незамысловатые мелодии на флейтах, лютнях и трубах. Народ вращался в тесном столпотворении, здороваясь, приглашая друг друга в гости, и вызнавая, кто какую прибыль успел получить от продаж и что нужного прикупил сам. А под ногами сновали вездесущие, не способные остановиться даже на миг от охватившего их возбуждения дети. Это был день всеобщего веселья.
Тойво никакого веселья не испытывал и в помине, но, дабы не голодать зимой, должен был продать свои бобы. Потому он запряг в повозку пони, погрузил мешки и поехал на ярмарку.
Денёк выдался отменный. Солнце светило, но уже не пекло. В небе ни облачка. Ярмарка шумела и толкалась. Всем хотелось побывать везде и всюду, и если не купить, то хотя бы поглазеть на товары, особенно из дальних мест. Когда ещё случится подобная возможность в их-то захолустье.
В торговой части кипело азартное оживление. В загонах блеяли овцы, куры квохтали в клетях. Здесь продавали репу, там сгружали с телеги целую гору капусты. Мешки с картофелем и морковью, связки сушёных грибов. Валенки и башмаки, платья и ленты, горшки и табуреты, бусы подешевле и брошки подороже. Лоточники со скобяной мелочью. А ещё множество всякого разного, чего не перечислить. И над всем этим гудел огромный пчелиный рой из сотен неумолкающих голосов. Одни желали сбавить немного с цены, другие, напротив, приподнять. Хотя тогиты и предпочитали натуральный обмен денежному, ныне ручейки монет беспрестанно перетекали из рук в руки.
Тойво весьма скоро распродал весь товар. Бобы у него были отменные, и за прошлые годы он обзавёлся кругом постоянных покупателей. Продавал он, не торгуясь, на первую же просьбу снижал стоимость. Лишь бы поскорее отделаться. Сам ничего закупать не стал. Сейчас его тяготило большое скопление народа и громкие голоса.
Когда он уже вновь запряг пони, намериваясь возвращаться домой, до него донеслись разговоры о прибывшем на ярмарку бродячем балагане. И, в частности, о том, что в нём был настоящий чародей, который умел гадать по руке, снимал порчу и сглаз, а ещё заставлял самовольно кривляться на стене тени и показывал прочее волшебство. Жутковатый чародей, - так о нём сказала проходящая мимо кумушка с целым выводком ребятни, сосущей медовые леденцы на палочке.
"Волшебство" и "чародей" - эти слова зацепились за разум Тойво, в то время как все прочие пролетели вскользь. "Волшебство" и "чародей". И ещё - "тени".
Тойво отложил поводья. Немного посидел, задумавшись. Затем спустился с повозки и углубился в ярмарочную гущу.
Приехавший балаган принадлежал людям - десяток больших крытых кибиток, половина из которых была зарешечена и отведена под зверинец. В труппе состояли два братца жонглёра, девушка-акробатка, а по совместительству и глотательница ножей, бородатый силач, похожий на ходячую бочку, что поднимал многопудовые гири. Должно быть, имелся и ещё кто-то, кого Тойво не разглядел за многочисленными спинами. А уж когда он увидел возведённый в стороне от прочих остроконечный шатёр тёмно-синего цвета с вышитыми на нём серебристыми звёздами, чью верхушку венчал начищенный до блеска медный полумесяц, так всё прочее вовсе перестало для него существовать.
Ребятню в основном интересовали уныло глазеющие из-за решёток обезьянки с дальнего юга и вполне местные лисы, рыси и барсуки. Женщины смеялись над кривляньями близнецов в облегающих штанах с красными носами. Мужчины поглядывали на балансирующую на растянутом в струнку канате акробатку, худющую, как тростинка. Совсем молодую, но уже на две головы выше любого из тогитов.
В шатёр со звёздами тоже заходили, но не так чтобы часто.
Тойво дождался, когда оттуда выйдет молодая парочка, захотевшая приобщиться к "тайным знаниям". Парень ворчал, девушка улыбалась - ей было весело и это главное. Тогит протиснулся за свисающий полог. Снаружи светило солнце, внутри же шатра царил сумрак, скупо освещённый единственной свечой. Горький запах жжёных трав ударил в нос. Тойво едва удержался от чиха, пытаясь разглядеть местного чародея.
Но сперва он услышал:
- Кто ты, дерзкий и безрассудный, возжелавший запретного для смертных знания? - Голос призван был звучать раскатисто и могущественно, но сквозил усталым равнодушием. - Представься. Но помни, что за раскрытую тайну взимается плата. Сокровенное не даётся даром. Впрочем, не страшись, отважный, - тебе несказанно повезло. На сей раз плата будет взята не кровью, как это положено от века, а лишь звонкой монетой. Ибо ныне твоим проводником на магических стезях станет сам - Гугенсон Морготсон - то бишь я!