— Сумасшедший Толстый уверял меня в отсутствии гидов по университетам Америки. Он хотел послать свой журнал во все университеты, где есть Slavic Department[80]. Он так уверенно говорил, что справочника не существует, что я почти поверила. Абсурд это, конечно. Как же люди поступают в университеты?! Это так по-русски — возвести все до невероятно важного значения. Таким образом можно потом кичиться, что у тебя этот гид есть. Я ему сделала этот список.
— Что ты хочешь, даже журналисты советские мало информированы. А Толстый не самый последний человек, «Либерасьон», может, читает. Дружил с Люсьеном Блэйном из Докз’а. А как живут все эти жирные, откуда они берут информацию…
— Да они слушают на русском радио «Свобода»' Этот толстый художник, который часто в «Разин» приходил, он мне как-то и сказал, что о тебе слышал по Свободе… С ума сойти можно! Из десятых рук информация.
Писатель подошел к телефону и стал говорить по-русски. Что было редко.
На стене висела фотография Машки Когда она была манекенщицей. Мало похожая на Машку На актрису Голливуда ЗО-х годов. Еще висел большой плакат с револьвером и картинка танка, советского Т-34. Машка называла писателя «бумажным солдатиком». Ему, наверное, было обидно, что его папа не стал крупным военачальником, генералом каким-нибудь. Впрочем, если бы отец его стал генералом, сын бы не был таким вот, как писатель, — защищающим советскую армию. Сын бы презирал генерала и закладывал бы его, как делали почти все их сыновья в перестроечной России. Отец никогда не писал писем писателю, и тот, видимо, этим мучился. Ему писала мама — невероятным таким почерком прилежной ученицы пятого класса. И у Машки и у писателя был конфликт с родителями. Стой только разницей, что писатель хотел-таки доказать им, что он человек, а Машка… ей доказывать было некому. Мама любила ее любой. Брат… он не оправдал надежд родственников и не стал гениальным кем-то или тем-то. Бабушка Машкина умерла. Тетя и дядя не были все-таки очень близкими… Поэтому она и хотела доказать писателю, он заменил все авторитеты и критерии. Он был высшим мерилом для Маши…
Писателю звонила сестра Врагини. Толстая русская женщина, о которой говорили, что она мать Врагини. Ох, чего только не говорили — «смерти скушно просто ждать / надо ж время коротать».
— Слушай, я прямо сейчас не могу. У меня девушка. О’кей? — закончил разговор писатель.
Машка промолчала, но уже, уже в ней злость подступала. Он сказал, что у него не Машка, а девушка — какая-то другая, значит, решит сестра Врагини…
— Что ты уже насупилась, когти наготове?
— Зачем ты этой толстой бабе говоришь, что у тебя девушка? Тебе стыдно сказать, что у тебя я?
— Да какая разница?
— Такая, что мне, например, было бы неприятно узнать, что у тебя девушка… Это значит, что, когда я ее встречу, она будет смотреть на меня уже иначе, уже скрывая будто бы от меня, что она знает о твоих девушках…
— Марья, какая ты зануда!
— Это ты — нечувствительный человек. Еще называешь себя нервным животным! Тебе в голову даже такие мысли не приходят. Ты только болтаешь о лояльности, а на деле…
Они возились на матрасе, даже легли под одеяло. Но ничего не могло уже у них получиться. Еще раз позвонила сестра Врагини. У нее там сидел какой-то советский литератор, желающий познакомиться с писателем, и писатель сказал, что сейчас выходит. Было восемь вечера. «Все равно тебе на работу..» Машке надо было позже на работу, она думала уехать прямо от писателя, в десять вечера… А он сам уходил. К врагам Маши. «У всех должны быть родственники… Она мне как родственница», — сказал писатель о толстой сестре Врагини. «Это мы с тобой уже как родственники…» — подумала Маша.
Она ушла, зло хлопнув дверью. Она шла по улице и плакала. Большая девушка с глазами слез, с трясущимися губами. «Он никогда не любил меня. Это я его любила, и люблю, и жду всегда, а он… Пусть это советский литератор окажется жирной жабой, с сальными волосами и жирными мозгами. Жалким и глупым, как они и есть на самом деле!» Она остановилась у первого попавшегося на углу автомата и набрала номер писателя Он еще не успел уйти. Она не дала сказать ему и «алло», закричав всхлипывая: «I hate your guts![81] Желаю, чтоб твоя проклятая книга не продалась! I hate your guts!» Она бросила телефонную трубку и пошла, рыдая, по Британской улице.
Часть вторая
Ветер рванул полы черного ее пальто с разрезами аж до бедер и, будто подставив ладонь под ягодицы, плавно повел вперед, подгоняя. Певица любила осень и дождь. Неудобную погоду. Тогда в городе можно было быть почти одной и днем. «Да, я тоже ношу черные одежды», — она увидела свое отражение в витрине с гигантским зеркалом, на бульваре Себастополь, за Монопри. Она напомнила себе обитателей дёз-Экуфф по пятницам: мужчин в черных пальто и шляпах, спешащих к синагоге, и ветер рвал их бороды и косички на висках, они придерживали шляпы; а коротковатые и широкие штанины их брюк трепыхались. Такое сравнение не могло прийти к русскому, живущему в СССР — им не хватало иронии. «Все женщины «фин де сьекль в черном», — правильно заметил Бродский. — Но, помимо этого, я принадлежу концу века тем, что читаю «Херальд Трибюн» и «Либе», слушаю радио Москвы и Би-би-си, Франс Интер…» У нее был черный мужской зонт с набалдашником, и она играла им, как тростью, идя за фотографиями. кота. «Мой кот даже не как кот. Он не такой, как в рекламах кошачьей еды, самой дорогой, Шиба, какой был у Врагини. Он дикий, мой кот, как и его хозяйка. Он ест сырые куриные печенки! Он прекрасен, мой кот… противный писатель. Сволочи, я еще устрою вам сладкую жизнь, буржуи проклятые!
Everywhere signs gonna crash![82] — запела она довольно громко и зло, благо что прохожих почти не было. Она ругала всех и всё. Ей прислали рукопись обратно (милые издатели), отказав. В четвертом издательстве.
Глядя на эту девушку во всем черном, вплоть до чулок, — и только как разломанная сургучовая печать — раскрытые красные губы, вихляющие красные туфли — вероятно, многие мужчины ощущали неловкость. Такая большая, такая уверенная, такая вся в черном… Наглая и слишком суровая ее физиономия, с глазами, глядящими поверх мужчин, должно быть, отпугивала или настраивала против. Или же они просто хотели побыстрей пройти мимо. Но часто к ней приставали замызганные какие-нибудь арабы, маленькие мужчинки, junkie[83] или полудурки, те, кому нечего было терять. Приглашающие в кабаки миллионеры — им тоже нечего было терять, потому что имели так много, что и не потеряешь… И потом, то в кабаке. Для скандала. Чтобы было что вспомнить — разбили тридцать бокалов, икры сожрали четыре кило, роз было куплено сто штук (больше у полек не было), певица пела на столе и давила шпильками пятисотки. Домой отнес на руках bodyguard[84]. Не певицу. Миллионера. Но… сейчас, сейчас — вон он, сидит, ждет, чтобы носить! Должен же кто-то певицу носить на руках!
Она не стала смотреть фотографии в ателье, а выйдя, перешла бульвар и вошла в кафе — чтобы рассмотреть за пивом и сигаретой Там, на закрытой уже терраске, никого не было, кроме одного мужчины. Парня. С чашечкой кофе, грустно как-то помешивающего ложечкой свой кофе. И на певицу поглядывающего. Она его, конечно, тоже разглядела, может, даже еще переходя бульвар, видела, но и виду не подала. Она сидела и очень увлеченно разглядывала фотографии. На самом же деле она себя демонстрировала! Делая всевозможные гримасы — удивления, умиления, восторга, ужаса, недовольства, грусти, как перед зеркалом. И пиво пила.
Середина восьмидесятых была отмечена невероятным количеством одиночек. Особенно это замечалось в выходные дни — когда уж если кто-то есть в жизни, обязательно с ним на вылазку в город — себя показать, на других поглазеть, сравнить. И певица часто замечала, что полно кругом одиноких юношей — таких немного отставших как бы от своего времени, потерявшихся. Не влезших еще в компьютеры, ни в minitel rose[85], ни в Naf-Naf[86]. Таких немного романтичных. Которых не было в Америке, как радостно замечал и писатель.
Певица допила пиво и, встав, направилась к выходу. Открывая дверь, она посмотрела на молодого человека в упор. У него были слегка вьющиеся, светлые волосы. Она вышла и раскрыла зонт. И пошла. Несколько метров прошла, и слева появился молодой человек, прошел немного рядом и спросил — ну что он мог спросить у нее?! «Могу я пригласить вас на стаканчик?» О, эти стаканчики… Можно, конечно, кофе пить, но в основном все пьют стаканчики перно, пива, белого или красного все-таки И, как правильно заметил Колюш,[87] — в СССР 40 миллионов алкоголиков. Как и во Франции. Но в СССР население под 300 миллионов, а во Франции… Певица почему-то тут же сказала, что плохо говорит по-французски. Может, подсознательно она хотела предупредить этого молодого человека, что — знаете ли, я девушка не простая, со мной очень много хлопот, мягко говоря… Но молодой человек сразу заинтересовался. Они уже шли мимо витрины Монопри, и певица успела увидеть красивые кружевные трусики. И вот они остановились на углу, там, где спуск в метро, куда певица спускалась каждый вечер, и она посмотрела на французского молодого человека — на нем тоже было черное пальто, такое стеганое, как одеяло, но не надутое шаром; он был выше певицы, и лицо его было несколько замученным, с очень резкими очертаниями, прямо будто кто-то специально постарался топориком вырубить скулы, и провалившиеся щеки, и квадрат подбородка, и острое яблоко… все, что певице нравилось! Он лизнул губы, и певица сказала: «Можем пойти в кафе напротив. Я покажу вам фотографии моего кота».
Период Божоле был в разгаре. Кругом висели объявления о том, что оно прибыло! прибыло! и спешите скорее к нам упиться нашим Божоле, нашим прохладненьким! Певица считала, что слишком оно дорого стоит в кафе —22 франка бокал. Бутылищу можно купить! Но она, конечно, заказала Божоле. И молодой человек тоже. Она, надо сказать, совершенно не знала, как себя вести с мужчиной днем, в кафе. Потому что мужчины в «Стеньке Разине» не считались — они были клиентами, с которых желательно содрать пятьсот или побольше. Она сомневалась, может ли быть соблазнительной, то есть способной соблазнить мужчину. Ну как женщины нормальные делают. Глазами крутят, сужают их или таращат, губы облизывают языком. Рукой проводят по груди или бедру своему, крутят на пальце локон и перекидывают его с одной стороны на другую. Или ноги перекидывают — в мини-юбке, разумеется — и лайкровые ноги[88] делают такой звук шуршащего шелка, а женщина закидывает голову назад и — ха-ха-ха! хорошо, если зубы хорошие.
Его звали Марсель. Ему было тридцать два года. У него были длинные пальцы с гадко покусанными ногтями. Он, правда, их не очень выставлял. Он курил и пил — много, сразу было видно. Он довольно тихо себя вел, так что певица не поняла, что у него за темперамент. Он не говорил vachement[89] после каждой фразы. Он рисовал. И гонял на мото. «Wow!»-надо закричать, как американские девушки. Какой класс! Не мужчина, а мечта! Они выпили по два бокала Божоле и вышли. Что дальше, певица не знала. Вообще, она не знала, что делают французы, когда знакомятся на улице. В Париже. В кино идут? Или сразу в кровать? Певица должна была идти в «Моно-при» купить еды своему коту. Ну, она и пошла, сказав молодому человеку «Салю!» А он — ничего.
И вот она идет по «Монопри», вдоль застекленных его стен-витрин, а по улице, параллельно ей, идет молодой человек Вот они идут, и певица уже проходит полки с шампунями, и там сейчас будет эскалатор наверх, к продуктам. А француз идет и слегка улыбается, грустновато так, и смотрит на певицу в черном, и только губы красные, и она смотрит, как он идет там и ветер его волосы шебуршит, и у него голубые глаза. Вот уже зубные щетки она проходит… Певица подбежала к витрине-окну и постучала в стекло, показав рукой, чтобы молодой человек вернулся обратно на угол, ко входу — тут все двери закрыты, с цепями, чтобы никто не мог выбежать с украденной вещью. И она быстро пошла обратно, мимо шампуней, мимо кружевных трусов, кассы, платков жутко темных и дорогих и вышла на улицу. Прямо к французу. Ей неловко было, что это она его попросила вернуться. Но что же делать, раз он не попросил? Так вот и расстаться, разойтись, разбежаться, да? И она ему предложила встретиться через час, на этом же месте, сказав, что она должна кое-что купить И он улыбнулся, и певица увидела, что у него нет двух передних резцов! Какой ужас! А встреча уже назначена.
Она опять пошла в «Монопри» и первым делом купила кружевные трусишки, а потом уже поднялась наверх, к продуктам. Она подумала, что наверняка этот тип какая-нибудь темная личность. Чего это у него, молодого человека, нет вдруг зубов! Выбил кто-то! Значит, он рискованный тип, проводит время там, где могут выбить зубы. Она быстро хватала какие-то банки с кошачьей едой, сырую печенку, три бутылки вина. Чокнутая! Она еще не знала, что будет делать, через час свидание! с этим французом, но, конечно, подсознательно — трусы купила, винища три бутылки! — она уложила себя с ним в кровать! «А что мне еще с ним делать? Я плохо говорю по-французски!» Про СИДу[90] она уже не подумала. Ее подружка Надюшка, которая по пьянке тоже могла неизвестно с кем выспаться, вообще считала, что у русских СИДы не может быть. Кошмар просто!
Она прибежала домой вся взмокшая и, сбросив с себя всю одежду, заперев беззвучно — он не умел еще и мяукать, этот ее кот! — Пуму в ванной комнате, раскрыла окна. Чтобы проветрить квартиру. Потому что, разумеется, она пригласит его к себе домой… Она, конечно, надела новые трусы. Они оказались очень подходящими, она посмотрела на себя в этих трусах в кривое зеркало со всех сторон и даже поприседала. Она помыла под мышками и побрызгала на лицо оставшейся водой «Эвиан». Она закурила и открыла бутылку вина, налила себе немного, чтобы при молодом человеке не открывать, а так вот, принести бутылку уже открытую, есть у нее вино, мол… А машина времени уже начала отсчет, она уже считала! уже вертелось вовсю колесико с секундами, время уже неслось вперед, приближая час… возвращения писателя! Потому что все это делалось певицей — бессознательно, подсознательно, машинально и как угодно! — чтобы вернуть писателя!
Ветер гулял по комнате, и развевались на стене портреты певицы. Все, кто к ней приходил, рисовал ее портрет. Но не из тщеславия она придумала это занятие приходящим, а чтобы было им что делать. Чтобы что-то осталось после них. Многие включали музыку, когда к ним приходили, но от этого ничего не оставалось. Вы вот не помните наверняка, какую музыку включил ваш приятель вчера, когда вы зашли к нему на аперитив…
Она пошла за французом. Она подумала, что, раз не дала ему сразу свой адрес, чтобы он пришел к ней через час, она, видимо, боялась — не того, что у него нет двух резцов! — а боялась связи с ним. Что-то в ней решилось на такую связь, не кабацкую. Потому что кабацкие — это были гулянки-пьянки, которые через день забывались. А вот так, днем, в трезвом состоянии, она никогда ни с кем не заводила связей. У нее был писатель. А сейчас она решила, что нет? Уже нет писателя?
Француз ее ждал. Успел приобрести книжку из коллекции «serie noire»[91]. У певицы промелькнуло в голове — видимо, он решил перевоспитываться и читать книжки, а не ошиваться там, где зубы выбивают… Они постояли на углу, их толкали прохожие, бегущие к переходу, идущие к газетному киоску или в метро. Певица предложила пойти к ней. Посмотреть ее кота. Она не сказала — кошку. Хорошо. Не сделала грамматической ошибки. И вообще, это было бы, в этой вот ситуации, воспринято во втором значении слова. «Не хотите ли посмотреть мою chatte[92]?!» — прозвучало бы ее предложение. Пуссикэт-кошечка-пиписька. Но по-русски лучше сравнить с мышкой. Но все равно — получается что-то мягонькое, зверек хороший такой, пушистенький. Ничего, сейчас молодой французский человек узнает, что такое русский зверь.
Они пришли, и французский мужчина сел на диванчик бразильского пэдэ и взял себе на колени котика. Колени у него были острые, видела певица с постели, на которой сидела. Они пили вино и рассказывали друг другу о себе. Француз мало рассказывал. Певица, правда, сразу спросила, почему у него нет зубов. Оказалось, что он только что вышел из госпиталя, куда попал из-за аварии на мото. Он не только потерял два зубы, но и в ноге у него была какая-то металлическая пластинка, чтобы кости сращивались. Еще он сказал, что сидел в тюрьме. Да, взял и сказал. Вероятно, певица производила впечатление девушки, которой можно сказать, не испугается. Или она что-то сказала про арестованных из «Аксьон-Директ»[93]. С сожалением.