Нам дали задание: разгрести кабинет москвоведения. Елизавета Ивановна, наша классуха до седьмого класса, с этого года в школе не работала. И кабинет москвоведения превращался в кабинет французского языка.
– Глянь, чего нашла, – Санька Идрисова кинула на парту старый мятый листок, разгладила кулаками.
«Обяснительная», – прочли мы. Кривейший, страшнейший и до боли знакомый почерк.
«…Я, Тимофей Седов из 7-го “Б” класса, несколько раз ударил Рахматуллина Толю по голове, за то что тот обзывал меня следущими словами: чупа-чупс волосатый, придурок, грёбаное седалище…»
«Обяснительные» мы писали все. Елизавета Ивановна учила нас честности. А ещё, пожалуй, – не бояться ругаться.
Она вела у нас москвоведение. Она была родом из Рязани.
У неё пятеро детей, и все разбросаны по классам. Нашему классу достался Макс. Он любит мать, искусство и говорить, что у нас учатся дебилы.
Она вела москвоведение и была нашей классной. В пятом классе она сказала:
– Ещё раз увижу, как кто-то кому-то задрал юбку – заставлю при всех задрать юбку мне и посмотреть, что́ там!
В шестом классе Надя Беркут на уборке подошла к ней и спросила:
– Елизавета Ивановна, а куда мусор складывать?
Классная ответила что-то, изящно заслонив рот рукой.
– Елизавета Ивановна! – с укором сказала Надя.
– Так, теперь дружно все заткнитеся! – говорила она нам, заходя в класс. А когда была в хорошем настроении, говорила так:
– Ну всё, успокоились, вот я вам и по шоколадинке-то пораздаю!
Её собственные дети задиристы и вымуштрованы одновременно. Девчонки никогда не ходят распустив волосы. Мне она регулярно делала замечания.
– Алина, завяжи волосы! – слышала я у доски: я стояла спиной к классу и писала мелом какую-то таблицу. – В этом наша-то красота: коса длинная, ноги и грудь. Ну, грудь у нас с вами пока не выросла…
Я качала головой и продолжала рисовать таблицу. К этому все привыкли.
Однажды завуч Михална заболела, и классная неделю заменяла биологию. Мы прошли с ней млекопитающих, и после этого она сказала:
– А дальше вы сами почитаете. Понятно? Параграф двадцать один. Кто может, тот почитает, а кто не может, тому ничего не будет.
Мы открыли учебник. Это была теория Дарвина.
В том же седьмом ей дали часы по граждановедению. Елизавета Ивановна задала сочинение: муж или жена моей мечты. Маринка, наша староста, написала: «Мой избранник должен отстаивать свою точку зрения, в том числе в споре со мной». Елизавета Ивановна была в восторге и поставила Маринке «отлично».
Я написала, что муж моей мечты должен быть за гендерное равноправие. Елизавета Ивановна одёрнула юбку, поправила на груди платок. Потеребила крестик. И сказала:
– Ну ладно, за хороший слог поставлю «четыре».
После нашего седьмого Елизавета Ивановна уволилась, и Макс тоже куда-то пропал. Говорили, пошёл в художку, но от него самого вестей не было никаких.
Однажды я пересидела на солнце и отправилась к терапевту – делать справку о том, чтобы в ближайшие три дня меня в школе не ожидали.
– А ну-ка! – услышала я из предбанника. И возню какую-то.
– Я вам сейчас в милицию пожалуюсь! Ишь, лезут! А у меня сын после скарлатины!
В холл вошла белобрысая женщина с пацаном на руках.
– Проходите, – пропустила я их.
– Спасибо, – ответила женщина резковато: видимо, что-то от предбанничного раздражения в ней осталось.
Пока они были у врача, я вспомнила, где видела её раньше: на втором этаже нашей школы, у малышей. У нас она тоже пару раз заменяла: вела изобразительное искусство. Это была старшая дочь Елизаветы Ивановны.
– Зоя? – спросила я, когда они вышли.
– Э-э, – ответила женщина. – Да, Зоя. А ты… Катя, кажется?
– Аля.
Мы разговорились.
– Как мама? – спросила я.
– В сельской школе преподаёт, – ответила Зоя. – У восьмого класса. В Рязанской области. На своей малой родине.
– На своей? – переспросила я. – Не на вашей? То есть ты это своей родиной не считаешь?
– У меня, – ответила Зоя, – малая родина давно другая. И у тебя тоже. И у Макса, который в лицей при художке пошёл.
Тут из кабинета высунулась голова.
– Есть кто ко мне? – спросила она. – Болтушки!
– Ладно, – сказала я Зое. – Бывай. Сыну здоровья и маме привет передавай.
И ушла делать справку.
По дороге домой мне встретился оболваненный Хурманян. Иногда он сбривал свою эйнштейнскую гриву под девять миллиметров до лучших времён.
– Вот такие острова, – сказал Хурманян и гордо провёл рукой по газоноподобной чёрной причёске.
– И вам здрасьте, – ответила я.
Голова после перегрева почти не болела. Я думала о том, что Елизавета Ивановна никогда не бросала школу. Она ушла от нас-семиклашек и пришла к восьмиклашкам.
И было такое чувство, будто я знаю их всех.
Физики и лирики
К нам пришёл новый учитель физики. Точнее, тут-то и загвоздка: учитель или учительница – понять не было никакой возможности. Оно носило широкий мужской плащ, классические (то есть занудные и начищенные) туфли и портфель. Я спросила у Стаса:
– Только не ржи… Новый физик – это он или она?
Стас меня успокоил:
– Я сам хотел спросить. Давай делать ставки!
На следующий день интрига раскрылась. Третьим уроком была физика. Новый учитель поставил портфель на стол и сказал:
– Меня зовут Александра Игоревна. Прошу любить и не жаловаться.
После этого учитель снял плащ и оказался действительно Александрой Игоревной. А Стасу она в тот же день сказала:
– Девушка, выньте бананы из ушей!
Видимо, Александра Игоревна каким-то телепатическим способом прознала о нашем разговоре – мужчина она или нет – и решила отыграться.
Однажды, заходя в класс, я уловила краем уха какую-то фразу и встала как вкопанная.
– Да нет же. Это я тебе объясняю. Есть обычный «Властелин колец», а есть в переводе Гоблина.
В меня врезался Стас. Я толкнула его в ответ и сказала: тс-с-с!
– Я тебе записала тот, который обычный. Потому что, если сначала посмотришь Гоблина – у тебя будет искривлённое восприятие этого художественного мира.
Мы потрясённо молчали.
– …А потому что классику надо знать. Молодёжь пошла!
Стас вошёл первым.
– Здравствуйте, Александра Игоревна! Кузьма, здоро́во.
Напротив Александры Игоревны сидел Кузя из седьмого, с виноватым видом и диском в руке.
– Здоро́во, Станислав, – ответила Александра Игоревна. – А Кузя мой племянник.
К Александре Игоревне мы быстро привыкли. Входя в класс, она говорит:
– А теперь, кто скажет хоть слово…
Так наши преподы говорят часто. После этого следуют разные угрозы. Но громкость в классе убавляется разве что наполовину – для приличия.
– …тот дурак, – заканчивает Александра Игоревна. И во избежание недоразумений прибавляет:
– Но ко мне это не относится.
После этого она, наслаждаясь полной тишиной, начинает вести урок.
Однажды у Мачо Ермоленко зазвонил телефон. Александра Игоревна сказала:
– Ещё раз услышу – отберу и продам на Митинском радиорынке.
– А я симку выну! – тут же нашёлся Мачо.
– А я палёную вставлю.
Потом телефон зазвонил у неё. Мачо, желая помириться, крикнул:
– Мелодия огонь!
– Меня тоже радует, – ответила Александра Игоревна и вышла отвечать на звонок.
В другой раз Лёха Ложкин сидел, изящно подперев рукой голову с ушами-пельменями, и думал о чём-то романтичном, а может, даже и не совсем приличном. Александра Игоревна с минуту пыталась вызвать его к доске, а он не реагировал.
Мы стали его расталкивать: «Лёха, очнись! Лёх, ну ты чего, отец, а?»
– Лёха, идите же к доске! – воскликнула Александра Игоревна.
Это подействовало. Лёху разбудил хохот.
– Слушай, – сказал мне Стас, – физичка-то огонь!
– Огонь-то огонь, – ответила я. – Но физику-то как-то сдавать придётся…
Дедушка Женя, наконец, выпустил самиздатовскую книжку стихов. Я лет с десяти выступаю его редактором. Свеженаписанные стихи он приносил мне, и я говорила:
«Слово “эмоциональный” не в тему стихов. И ритм хромает».
Дедушка обижался и восхищался.
«Ну, голова-а», – говорил он. Обложкой сделал мой детский рисунок.
Сейчас я просматривала страницы и нашла заголовок: «Посвящение Ф. С. Пушкину». Я тут же набрала номер дома по другую сторону поймы. Номер бабушки с дедушкой.
– Дедуль, – сказала я, – а это ошибка или какой-то однофамилец поэта?
– Что?! – встрепенулся дедушка, зашуршал, зашелестел и вскричал:
– Позор! Ну-ка, где моя чёрная ручка? Баб Лиль! Дай мне замазку! Быстро!
После этого он приехал к нам, перебрал весь 150-штучный тираж и в каждой книжке исправил «Ф» на «А». А. С. Пушкин.
– Это не та опечатка, – объяснил он, – которую можно вынести на форзац, мол, прошу читать здесь букву А. Это слишком постыдно. Поэтому только так.
Через неделю у меня случился катарсис. Да, прямо на физике.
Александра Игоревна отправила на вешалку свой широченный плащ и сказала:
– Так, давайте разбираться.
Я вжалась в стул.
– Надо нам что-то делать с вашей успеваемостью, – продолжала Александра Игоревна. Я вперилась взглядом в доску, чтобы в случае чего телепортироваться. Окно для этого не очень подходило: кабинет физики на третьем этаже.
– А теперь поднимите руки, – внезапно сказала Александра Игоревна, – те, кому физика не нужна.
Я огляделась. Таких было человек восемь.
– Значит так, – сказала Александра Игоревна. – Люди, которым не нужна физика, сейчас расскажут по стихотворению. Мы с товарищами технарями послушаем и понаставим им трояков. С вами, товарищи технари, разберёмся позже. Раз, два, – принялась она считать руки, – семь, восемь. Девять! Отлично, с вас и начнём, – сказала она и… посмотрела на меня.
Я поняла, что моя рука сама потянулась вверх без моего ведома, когда услышала про стихи.
– А можно свои почитать? – спросила я. Помирать так с музыкой!
Александра Игоревна подняла брови.
– Пожалуйста. Прошу.
И я встала и прочла:
Александра Игоревна слушала с высокодуховным выражением лица, а затем спросила:
– А как называется?
Я удивилась. Разве не понятно? Но на всякий случай пояснила:
– «Стихи о школе».
Александра Игоревна усмехнулась, взяла ручку и поставила мне «четыре». И сказала:
– Я бы поставила вам «пять», да Заратустра не позволяет.
Открытый урок
– Ребятки, – сказала Галина Михална, – через неделю у вас открытый урок по литературе.
Я слушала монолог Михалны и тренировала закадровые комментарии. Когда-нибудь, дай бог, в жизни и пригодится
– Придёт комиссия.
(Ну как всегда. Вели-и-икое мероприятие в рамках крошечной школы.)
– Вы все помните устав нашей школы.
(Конечно: глупости запоминаются легче всего.)
– Девушкам белый верх, чёрный низ! (А юношам чёрный верх, чёрный низ, и из груди что-то белое робко выглядывает.) Неотмиркин, а ты, наконец, постригись! Уже сам как девочка стал! (Добро пожаловать в 21 век, век отсутствия гендерных стереотипов). Дети, скиньтесь всем классом и купите ему бантик. (Ведь скинутся, ведь купят. Вы бы поаккуратнее петросянили, Галина Михална.) А ты, Вихорская, не вздумай прийти с этой железкой в брови! (Это она так веки фиксирует, чтоб на глаза не упали.) Всё, до свидания, дети. Готовьтесь.
Дзыннь! (Ура!)
Хотя для звонка закадровый голос излишен.
Наталья Петровна взъерошила солнцеподобную причёску.
– Ребзики, – сказала она, – вы не думайте. Меня саму обрадовали за пять минут до вас. Давайте устроим летучку: кто что делает. (Я продолжаю закадровый голос. Почему-то вспомнился анекдот: а я, говорит Вовочка, приду в коричневых кальсонах, коричневой шляпе… и дальше по тексту.) Четверо ребят расскажут нам теорию. Вот, отлично, вы вчетвером. Алина, ты за старшую, хорошо? (Э, я же хотела режиссировать! Вот тебе и кальсоны.) Концовка должна быть яркой и символичной. Например, Гамлет, быть или не быть. (Так, делаем ставки, кого она назовёт…) На роль Гамлета, мне кажется, идеально подойдёт Стасик Неотмиркин. (Я сорвала джекпот!) Стасик, ты что-то хотел спросить?
– А тогда можно мне не бриться?
(Ха, как будто иначе бы ты побрился!)
– Можно. Кто будет Пушкиным?
– Шустрикова!
– Га, га, га!
– Тише! Ну зачем так галдеть? Катя, не бей парня! Это вполне достойная роль. И ни у кого больше нет таких кудряшек…
После урока я подошла к Наталье Петровне и сказала:
– Наталья Петровна, да что же это такое?
– А что такое?
Она как раз достала помаду и придала себе более почтенный вид.
– Я ведь хотела постановку… Неотмиркина режиссировать…
Наталья Петровна сделала в зеркальце несколько рожиц, чтобы покрытие на губах легло как надо, спрятала косметичку и посмотрела мне в глаза.
– Алина, – сказала она, – ты вот о чём помни. Весь этот открытый урок – одна большая постановка. Так не должно быть, но виновата система, не мы.
– У меня дедушка так говорит, – ответила я.
– Поэтому, – продолжала Наталья Петровна, – воспринимай свою часть как отдельный акт. Документальный театр. Такой, кстати, уже открылся, полтора года назад.
Конец ознакомительного фрагмента.