Отъехали мы недалеко – на поле, напомнившее мне городские пустыри с высокой травой где-нибудь в Ветлужанке. Гриня остановил машину, придвинулся ближе ко мне, и мы стали целоваться. Место было пустынное, хотя и совсем недалеко от деревни, но я не могла отделаться от чувства, что кто-то меня видит. Нацеловавшись, мы повернули назад, прокатились ещё немного по деревне и остановились напротив бабушкиного дома. Высадив меня, Гриша поехал домой.
Увидев бабу Зою, с сердито-спокойным лицом раскладывавшую по столу карты, я почему-то подумала, что это именно она и наблюдала за нами там, на пустыре. Вот же она, сидит тут на веранде и делает расклад. Давно живёт и знает всё обо всех.
Вечером в бане я расчёсывала свои длинные, ниже пояса, волосы, оглядывала себя в мутном, вытертом по углам, зеркале. Как я могла столько времени не замечать собственной красоты? И тётя Люба, и Ленка часто говорили мне «красавица», но я воспринимала это просто как приветствие или пожелание добра.
Начав мыться, я в каком-то помрачении вместо того, чтобы тереть руки и ноги мочалкой, стала гладить своё тело, любуясь его изгибами. В уме у меня проносились картинки, как мы с Гришей сидим в машине и целуемся, как летим по трассе на огромной скорости, как я кормлю его пирогом прямо из рук. Я видела, как мы живём вместе в одной квартире, спим в одной кровати, едим за одним столом.
Я пыталась убедить себя, что полюбила его, нашла в нём родственную душу, и потому-то так скоро отдаюсь подобным мечтам. Но кто-то ироничный и болезненно правдивый внутри меня с усмешкой указал на очевидный факт: какая родственная душа, если мы знакомы меньше двух дней? Так оно и было: я совсем не знала Гришу, более того, чувствовала в нём что-то неискреннее и почти физически неприятное. Я вспомнила подружку Олю: она ведь тоже раньше говорила, что Игорь – подозрительный тип, а потом её понесло куда-то, куда теперь несёт и меня.
Гриня ничего мне не пообещал, но я была уверена, что, когда мы вернёмся в город, он станет заезжать за мной каждый вечер, и уже видела в мечтах, как мы вдвоём празднуем новый год на какой-нибудь базе отдыха.
Я сказала тёте Любе:
– Мне нравится Гриня.
Тётка не придала этому значения:
– Он симпатичный.
Она не понимала, что, если уж я решилась высказать, что чувствую, вслух, значит, меня распирает не на шутку.
– Как вы думаете, мог бы он стать моим мужем? – максимально конкретно уточнила я.
Тётя Люба нахмурила брови так, как будто решала математическую задачку.
– Ну… Муж из него так себе. У него ветер в голове, – изрекла она равнодушно, так и не поняв, похоже, что я не занимаюсь теоретическими построениями, а жажду разрешить важнейший жизненный вопрос.
Я глубоко вздохнула.
– Тебе лучше бы Вася подошёл, – брякнула вдруг она.
Я чуть не задохнулась от удивления и возмущения.
– Вася?! Почему Вася? Он ведь женат…на Гальке.
Тётя Люба неопределённо махнула рукой.
– Чует моё сердце, это не так уж надолго. Вася – он простой, но надёжный. Дом в деревне у него есть, в городе однокомнатная квартира сдаётся. Работа есть, руки золотые. Он серьёзный…
Я отошла от неё, полная разочарования и огорчения. Вспомнила, как мы втроём ходили в «Сибирячку», и этот «серьёзный» клеил меня, подпоив водкой. Ничего себе «надёжный» – на глазах у родной жены плясать с другой девкой!
Я надеялась, что Гриша придёт вечером, но он не пришёл. Я решила, что его заставили быть дома какие-нибудь дела, и подумала, что спокойно подожду до завтра. Ближе к ночи мне стало плохо, отяжелела голова, и я ушла раньше спать. Но уснуть было нелегко. Я держала Гришину фотографию, снятую у бабушки с комода, у себя под подушкой, желая лежать на его широкой груди, покрытой золотистыми волосами, целовать его сладкие губы и слышать, как он, слегка картавя, говорит мне нежные слова.
Среди ночи я опять проснулась, чувствуя, что горю, как в печке. Стоило мне выдохнуть на свою руку, как я ощутила сухой жар. Горло саднило ещё с вечера, а теперь стало сильно болеть. Я поняла, что занедужила всерьёз, но, хотя расстроилась, решила, что ничего особенного всё же не случилось – полежу два дня и оправлюсь.
Но утром мои губы вспухли, их начало жечь как огнём. За несколько часов все их покрыло волдырями. Герпес появился не только на губах, но даже на подбородке и под носом. Жечь болячки позже перестало, но они сильно зудели, так что было даже непросто есть и пить. Вечером я взглянула на себя в зеркало и от жалости к себе чуть не заплакала: половина моего лица была обезображена проклятым герпесом. Он и раньше, конечно, высыпал у меня, но никогда, никогда так сильно не уродовал!
У меня ещё держалась температура. Тётя Люба достала из аптечки парацетамол, какие-то таблетки от горла, заварила сушёную малину.
– Ложись, отдыхай, – велела она мне. – Сегодня и завтра лежи, ничего не случится.
Мне и хотелось, и не хотелось, чтобы Гриня приезжал. Он появился на следующий день к обеду, как будто по какому-то делу. Когда я вышла в кухню, он, по-моему, даже не сразу узнал меня, а узнав, окинул брезгливым взглядом.
– Что это с тобой?
– Заболела. Герпес…
Он смотрел на меня презрительно, будто на мокрицу, и я поняла, что больше ждать его не стоит. Гриша, наверное, решил, что я какая-то заразная. Да, впрочем, так оно и было…
Несколько часов мне было тяжело, а потом я почувствовала странное облегчение. Меня больше не раздирали желания. Да, желания – во множественном числе. Ведь последние несколько месяцев я мучилась от того, что жаждала чего-то несбыточного: вернуться в прошлое, жить так, «чтоб был безумьем каждый день». И вот наконец этот как снег на голову свалившийся Гриша.
Наша недавняя поездка на машине стала казаться мне неприятным и тусклым сном. Но я очень ясно чувствовала какую-то связь между своими безудержными мечтами о героическом прошлом, этой поездкой и нынешней болезнью.
«Раньше я была проще, – рассуждала я сама с собой. – Я просто жила, здесь и сейчас. А потом я стала хотеть чего-то, чего нет. Я стала думать, что лучше других».
Последняя мысль вспыхнула у меня в уме с яркостью молнии. Да, да, я стала думать, что лучше других. Моих однокурсников, Оли, мамы, Ленки, тёти Любы. Раньше я просто их любила, а потом перестала любить. Я стала думать, что есть я – такая умная, просвещённая – и есть они. Но если даже я и умная, то зачем это? Разве не для них же?
«Значит, по-настоящему есть только мы», – заключила я.
Гришина мать пришла меня проведать, принесла парочку апельсинов.
– Ой, выздоравливай скорее! – покачала она головой.
– Гринька-то надолго здесь? – поинтересовалась тётя Люба.
– Нет. Завтра утром уезжает. На работу призвали.
– А что за работа-то у него?
– Да не спрашивай… Проституток по клиентам развозит. Вроде и в армии был, а всё дурь какая-то у него в голове. Ну, приехал вот, хорошо, помог мне по хозяйству. Без отца тяжело, а Семёну сложней вырваться…
Я пробыла в Мальцеве до конца августа. Тётя Люба уехала в двадцатых числах – поступил хороший заказ на шитьё. Мы с бабушкой остались в доме вдвоём. Даже девчонок ко мне не приводили понянчиться, зная, что я болею.
Похолодало: на улице чуть не до обеда стоял туман, лениво расползавшийся клочьями по углам сада, по улице вниз, к реке. Однажды ночью температура опускалась ниже нуля, и баба Зоя встревожено воскликнула, посмотрев ранним утром на термометр:
– Перцы-то мои, перцы!
С перцами, как и с помидорами, оказалось всё в порядке. Мы укрыли их под плёнку. Но стало настолько зябко в доме, что пришлось утром и вечером подтапливать печь. Я сидела в кресле или потихоньку наводила порядок в комнате, слушая рассказы бабушки о прошлой её жизни. Оказалось, что выросла она в зажиточной семье, отца её раскулачили, и всех их отправили работать на шахту в Забайкалье.
– Мне ещё пятнадцать было. Я в этой шахте ногу вывихнула, бедро, с тех пор и хромаю. Мать ещё мне говорила: ой, замуж не возьмут. Ничё, вышла, только что поздно, в двадцать пять лет. После войны несколько лет прошло, Иван и посватался. Стали жить, он вот этот дом строил, мужики помогали; а я уж первого ребёнка ждала. Я тогда думаю: рожу мальчика. И родила мальчика. Потом думаю: рожу девочку. И родила девочку – Любу-то. Потом опять мальчика. И опять девочку.
Я совершенно верила в то, что, как баба Зоя сказала, так и выходило: подумала – и родила.
Бабушка дальше тянула нить своей жизни:
– Они мне внуков принесли, шесть внуков и одну внучку. Внуки – правнуков, вот уж тоже пять…нет, шесть! Всегда полный дом у нас с Иваном был. Сперва дети, потом внуки, и все здесь вырастали, в деревне нашей. А правнуки-то уедут! Не будут уже здесь! – сказала она вдруг резко. – Уедут в город. И ты уедешь! Один ветер мне тут осенью останется: ставнями скрипеть будет, смерть мою кликать, – повернувшись и посмотрев мне в глаза, горько добавила она.
Мне хотелось утешить старуху, но я прекрасно понимала, что действительно уеду, и навряд ли вернусь в Мальцево жить.
Крестница
К сентябрю струпья на моём лице сошли, от них остались только розовые пятна. Эти пятнышки были довольно заметны, но всё-таки не очень меня портили.
– Ты на ветру целовалась! Не целуйся на ветру! – шутливо грозя мне пальцем, наказала однокурсница.
Я удивилась тому, насколько точно она попала в цель со своей шуткой.
Мне было радостно видеть всех однокурсников, преподавателей, сами стены университета.
На третьем курсе мы читали рассказ Владимира Зазубрина «Щепка». Его герой, пламенный революционер по фамилии Срубов, был влюблён в революцию и самоотверженно следовал её идеалам. Он, как председатель Губернской чрезвычайной комиссии, руководил казнью, через его руки проходили сотни людей – молодых, старых, мужчин и женщин, и всех их расстреливали пятеро подчинённых Срубова. Он убеждал себя, что так надо, что он только счищает этих вредных людишек с Её рубахи (о революции он думал как о женщине, вернее, как о женском божестве). Но сердце Срубова отказывалось верить в то, что убивать необходимо. В конце концов на казнь отправили уже самого героя, заподозрив по обвинению «друга» в контрреволюционной деятельности. Он шёл на смерть уже полусумасшедшим, не в силах примирить в себе желание служить Ей – и живое сострадание к людям.
Этот рассказ потряс меня и отрезвил. Я вспоминала свои недавние мечты о том, чтобы жить во времена Гражданской войны, и задавала себе один и тот же вопрос: могла бы я убить? Белого, конечно, врага…того, кто считался врагом. Убить физически или, что, в принципе, то же самое, отправить на смерть? Вот, например, сидит Марина. Отец у неё банкир. Она хорошая, добрая девушка, но ей повезло (или не повезло, это зависит от времени) родиться в зажиточной семье. Смогла бы я её поставить к стенке и расстрелять? Если нет – нечего и говорить о том, что хорошо бы жить в то время…
Я нарочно ставила себе такие жестокие вопросы, чтобы окончательно развеять в своей голове идею насчёт возможности поделить людей на «правых» и «виноватых». В этом Срубове я угадала себя: такие люди, как мы, если найдут идею, которой смогут всецело себя посвятить, способны терпеть безденежье, холод, жить в конуре, сидеть на хлебе и воде. Такие люди сами по себе не добрые и не злые, только устремлённые, как локомотив, к своей, им ведомой цели. И если эта цель не человеколюбива, они сметут всё живое на своём пути.
Тётя Люба всю осень не приходила к нам, а если звонила я, сказывалась занятой. Уже в конце ноября она неожиданно позвала меня в гости, усадила за стол. Она была спокойней, чем обычно, настроена на долгий разговор. Расспросив меня для приличия о том, о сём, тётка наконец приступила к важному:
– Знаешь, мне знакомая книжку дала почитать. Называется «Беседы с Богом». И ещё одну, «Дружба с Богом». Там автор говорит, что каждую ночь поднимался к столу, писал вопросы, а на листе сами собой появлялись ответы.
Я, наверное, скорчила скептическую рожу, потому что тётя Люба с укоризной сказала:
– Не веришь? А вот, Настька, чёрт его знает! Я хочу, чтоб ты прочитала.
Я принялась читать, и по ходу чтения в голове у меня всплывали слова Вольтера «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать». Было похоже, что автор этой книжки ещё не нашёл Бога, но, скучая по нему, пока что решил нарисовать что-то вроде фантазии на тему своих предчувствий.
Тётя Люба внимательно смотрела, как я листаю страницы, терпеливо ожидая от меня отклика.
– Ты в Бога веришь? – наконец спросила она напрямую.
– Не очень, – призналась я.
Тётя Люба с самым серьёзным видом спросила:
– Почему?
Я принялась говорить банальные вещи о том, что в мире столько зла, что как же может быть Бог, если умирают дети, разбиваются самолёты и одни люди беззастенчиво наживаются на других.
– Так-то оно так, – согласилась тётя Люба. – Но этому я не удивляюсь. В природе все друг друга едят. Я хорошему удивляюсь. Почему люди не только глотку друг другу перегрызают, но и руку помощи подают? Почему вообще мы всё же не звери, а люди? Я, Настька, читала эту книгу и думала: есть в человеке какая-то функция, не описываемая материальным миром. Во мне, допустим, эта функция не вычислена. Но есть люди, у кого вычислена.
Провожая меня в тот день, тётя Люба вручила мне почти с силой обе «божественные», как она говорила, книжки:
– Читай. Прочитаешь целиком – обсудим с тобой.
Книжки мне всё равно не очень понравились, зато задели слова тётки:
– Откуда в мире добро?
Тысячи умников так же при случае бросали обвинение божеству, как я, гордо вопрошая: «Почему в мире так много зла?» Но не логичней было бы подумать, что в такой громадной, как открыли учёные, холодной вселенной, полной гибельной радиации, всё-таки живёт человек? И не только живёт, но хочет жить вечно, пытаясь ради этого желания продолжить себя то в детях, как большинство, то в творчестве, как немногие другие.
Через две недели я пришла к тёте Любе с прочитанными книжками.
– Я креститься хочу, – заявила она мне с порога.
– Да? – только и спросила я.
– Да. Точно хочу. Я всю жизнь жила в подвешенном состоянии. То ждала, перестанет муж пить или нет. Не перестал. То потом Рустама ждала – уйдёт он от жены, не уйдёт… Не ушёл.
– Вернулся к ней? – поневоле ахнула я.
– Да не совсем… Другую приёмную жену нашёл, помоложе, – горько улыбнулась тётя Люба.
Я замялась, не зная, что говорить, когда вроде бы нужно выразить сочувствие, но на самом деле ощущаешь облегчение.
– Это очень хорошо, – избавила меня от мучения тётя Люба. – Это как операция. Он меня сам освободил. Я теперь хочу сама что-нибудь решить. Мне надоело жить непонятно. Я хочу быть кем-то.
Она крестилась в конце декабря. В церкви я не была, но зашла потом поздравить тётю Любу с этим событием. Она сидела дома вместе со своей закадычной подругой, маленькой брюнеткой с живыми чёрными глазами, и светилась радостью.
– Какой праздник, Настя! Это лучше Нового года.
Я не очень понимала, чему она радуется, но видела, что ей хорошо и спокойно. Какое-то время мы трое молчали и даже не особенно смотрели друг на друга, но никакого неудобства от этого не чувствовали.
– Я у них там спросила про Витю, – проговорила тётя Люба, доверительно наклоняясь ко мне и своей подруге. Я же на курсы ходила перед крещением. Там много говорили… Что воскресение будет. «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века». И все увидятся. А я говорю батюшке-то: «Вот у меня брат умер, он был некрещёный, так что теперь, всё, конец ему?»
Тётя Люба чему-то усмехнулась.
– Какая-то глупая была! – обругала она саму себя. – Хотела подразнить: ну, скажите, скажите, что в аду ему быть вечно.
– Не сказал? – спросила брюнетка.
– Если бы сказал, так я бы, может, ушла. Нашла бы себе повод уйти… Надежда, говорит, есть всегда. Вон даже Шевчук поёт: «И никому нет конца, даже тем, кто не с нами». Так оно и есть. Мы никуда друг от друга не денемся. Пока человека кто-нибудь любит, он ещё живой.
– А что про брата-то сказали? – не выдержала подружка.
– Молиться сказал. Я ему говорю: «А я не умею молиться, меня этому не учили». Как посмотрел он на меня, будто на дурочку – да дура и есть! Вы что, говорит, добра ему не умеете пожелать? Я уже несколько вечеров говорю: «Господи, прости, прости и помилуй раба твоего Виктора, передай ему, что я его люблю; и меня прости, и всех нас».