– Дай-ка лучше выпить, тётка, – потребовала она.
Тётя Люба насторожилась.
– Выпить? Ты смотри…
– Давай, давай, – Ленка сама достала из холодильника початую бутылку водки и наполнила треть чайной кружки, потом столько же налила тёте Любе и немного плеснула мне. – Надо помянуть дядю Витю. Ну, земля ему пухом!
Она поднесла к губам кружку и вдруг поправилась:
– Или как там – царство Небесное?
– Это мне больше нравится, – сказала я.
– Царство Небесное дяде Вите, – подтвердила Ленка и опрокинула в себя водку.
Я внутренне сжалась от страха, что она сделала нечто непоправимое, и от всей души пожелала, чтобы эта кружка осталась единственной.
– Ты бы лучше, тётя Люба, бросала его к чёртовой матери, пока он тебя сам не бросил, – опять вспомнила Лена про Рустама. – Одинокие мужики ведь тоже есть, от хозяйки не откажутся.
– Они уже потасканные все в этих годах. Или на голову сумасшедшие…одинокие-то. А что с Рустамом тоже добра нет, то это ты верно говоришь. Маета одна. А бросить его не могу, сил на это не имею. Прикипела…
Я почувствовала в тот момент к тёте Любе жалость – не доброе сочувствие, а снисходительную жалость высшего к низшему. Какое, в самом деле, слабоволие – тянуться за человеком, который тебя постоянно ранит и не собраться с духом, чтобы обрубить эту связь!
Тётя Люба собралась в магазин за продуктами, а мы с Леной остались ждать её в квартире.
– Жалко тётку, – заметила Ленка вслух. – Для чего она живёт?
Испугавшись созвучия собственным мыслям, я возразила:
– Как для чего? Для чего и все. Просто.
– Просто и кирпич на голову не свалится, – парировала Лена. – Детей у неё нет, мужа тоже нет. Был бы у неё ребёнок хоть один, как у матери твоей – всё не впустую жизнь прожила.
Я возмутилась такими словами, приняв их за жуткую неблагодарность со стороны Ленки, которая лучше других знала, сколько тётя Люба ездила с роднёй на покосы, сколько помогала нянчиться с детьми.
– Ты что, она же для всех старалась! И на покосах, и в квартиру свою всех пускала переночевать. И с племянниками водилась, гуляла с ними.
– Так а что ей ещё делать? – равнодушно заметила Ленка. – Для кого жить?
– Как хочешь говори, а она хорошая, она очень хорошая! – убеждённо сказала я.
– А кто сказал, что плохая? Просто не повезло бабе в жизни.
Я подумала, что, наверное, Лена так же, как и я, как все мы, боится смерти, и рождает детей для того, чтобы быть уверенной – пока есть на земле, в деревне Мальцево, люди, в которых течёт её кровь, она тоже будет жива. Но странная смерть завязавшегося в её чреве нового младенца, погибшего, как саженец дерева в вихре пожара, словно говорила о том, что и дети – ненадёжное основание для того, чтобы считать себя навеки живым.
Гриша
Поставив себе цель стать педагогом, я в год своего восемнадцатилетия решительно следовала совету Николая Заболоцкого: хватала свою душу за плечи, учила и мучила дотемна. Я приучила себя дважды в неделю ходить пешком от института до дома, усердно учила английский язык и не очень радовалась «автоматам», потому что, если готовиться по билетам, можно было лучше запомнить весь материал. Исключением стал только очень скучный в моих глазах предмет «библиотечное дело», изученное по которому я забыла на второй день после зачёта. Остальное я старалась запомнить, и, хотя уставала от подготовки, в глубине души считала, что мне это только на пользу.
Особенная любовь во мне почему-то родилась к старославянскому языку. Мои однокурсницы сочиняли про него шутливо-жалостливые стихотворения:
Сижу на ленте я,
Вверх голову задрав.
На улице тепло,
А тут он – старослав.
Сижу, твержу азы,
Никак я не пойму –
Зачем он нужен мне,
Не нужный никому…
Умом я тоже понимала, что «старослав» в нынешнем цифровом мире и впрямь, кажется, нигде не нужен, но почему-то все эти «толцыте и отверзется», «аще око твое будетъ просто» и распевное носовое «во время оно» манили меня к себе. Я читала этимологические словари Фасмера и Черныха как увлекательный роман, открывая в них тайны слов. Вот «дочь» – слово, когда-то связанное с «доить». Значит, дочь – это вскормленная твоим молоком. Вот «змея» – ползающая по земле, питающаяся прахом земным. Когда-то её звали иначе, но первое имя не сохранилось в толще веков. А вот «черёмуха». Все знают, что черёмуха белая, все видят и помнят её в радостных белых одеждах, нарядную, как невесту. Но если посмотреть глубже, разрезать её ветви с живительным древесным соком, окажется, что она – красная, ведь «чермь» – это червлёный, багряный.
Я читала и училась, но не знала даже примерно, куда мне ехать после окончания учёбы. О том, как закрываются сельские школы, говорили даже по телевизору. Но если даже школу в Мальцеве или другой деревне оставят, то как я там буду жить? С кем?
Я уже с внутренней грустью понимала, что такой муж, как Вася, Коля или даже Сашка мне навряд ли подойдёт. Все думы тёти Любиных племянников и людей вроде них сводились, похоже, к дому, огороду, сельскому труду, нужному для того, чтобы иметь кусок хлеба. Зачем они женились? Наверное, потому, что так надо.
Жить в одиночку в сельском доме, как я понимала, мне будет тяжело – и в плане бытовом (после рабочего дня каждый вечер топить печку, самой покупать и колоть дрова), и ещё больше – в психологическом. Деревенские непременно примутся меня жалеть, если я останусь в девушках – жалеть именно в плохом смысле, а, значит, вряд ли станут уважать. Если же я в угоду людскому мнению всё-таки выйду замуж за местного, то буду несчастлива. А чему может научить детей несчастливый человек?
Из цепочки своих размышлений о браке я вывела одно: муж и жена должны быть друзьями. Но вокруг чего дружить? Вокруг чего сплачивать свои жизни? Этого я ещё не знала.
Однажды по телевизору показывали сюжет о двух врачах, супругах, работающих на Скорой помощи. Они говорили, как счастливы вместе ездить на вызовы, быть соратниками в деле спасения людей. Этот сюжет так потряс меня, что я долго носила его в сердце, он даже пару раз снился мне ночью. Я завидовала этим людям, как самым большим счастливцам.
Счастливыми мне казались ещё барды Никитины, которые вместе сочиняли и пели песни, и супруги Кюри, открывшие радий и полоний. И даже Перси и Мэри Шелли, на долю которых выпало совсем мало спокойных умиротворённых дней, зато у них было сырое и холодное лето, когда они жили в замке Байрона, беседовали с ним и творили вместе. За одно это лето, как я считала в глубине души, можно было отдать полжизни.
Не помню, как, но я увлеклась историей РСДРП, стала читать про Гражданскую войну и завидовать людям, которые жили в десятые и двадцатые годы прошлого века: у них была идея, была жизнь, а не тягомотное существование. Мне казалось, что я бы в Гражданскую войну помогала красным партизанам, а то и сама примкнула к ним, а после победы советской власти записалась бы в работники ликбеза.
Все эти мысли я не обсуждала ни с кем, даже с тётей Любой. Хотя я посчитала, что вполне простила её – да, по совести говоря, и было ли за что прощать?! – всё же несколько изменила отношение к ней. В своём высокомерии я стала думать, что она не сможет посмотреть на жизнь так широко, как я.
Моя подружка Оля ещё в начале зимы связалась с каким-то сомнительным парнем, который, дабы покорить её сердце, упрямо зазывал к себе в гости и подкарауливал у подъезда на машине. Этот тип был совладельцем полулегальной булочной и вообще оказался замешанным в разных тёмных делах. Ольга вначале остерегалась и говорила мне, что Игорь «страшный человек», потом уступила натиску черноглазого красавца и стала ездить с ним по саунам, клубам, бильярдным и прочим злачным местам, всё больше очаровываясь прелестями лёгкой жизни.
– Ах, Настька, ты не знаешь, как мы классно зависли! – говорила она мне, блаженно прикрыв глаза и описывая недавнюю ночь в клубе.
Я точно знала одно – что она поступает глупо, но насмешливый голос внутри меня шептал, что и мне придётся окунуться в какие-то тёмные воды, в которые попала Ольга, и, наверное, тётя Люба, а, может, и вообще попадают все женщины в мире, сколько их ни на есть.
Я приехала в Мальцево в первых числах июля, почти в то же самое время, как в прошлом году. Анютке было уже четыре, она часто гостила у бабы Зои, которая особенно выделяла её за похожесть на любимого внука Сашу. Девчонка переняла бабушкины повадки, стала охать и ворчать:
– Вы картошку-то зачем на старо место посадили7 Вы чё думаете головой-то своей? А где горох? Где горох, язви вашу душу?
Анюта качала головой и всплескивала маленькими ручками.
Марине было три, и она оставалась тише и задумчивей, чем сестра, только ещё сильнее пристрастилась к «кабаске», а заодно и к паштетам из жестяных банок. Темноволосый большеголовый Илюха ползал по деревянным доскам, по полу, по дощатому тротуару, а то и прямо по траве, пробуя мир на ощупь, на запах и вкус.
Весной на день рождения Анютке подарили чудесную книгу русских народных сказок, адаптированную и с яркими картинками. Я читала эту книгу девчонкам по вечерам, давала им погладить мелованные страницы. Мы вместе укладывали спать кукол, а Анютка ещё обязательно доила корову. Коровой у неё служил стул с привязанной к сиденью короткой верёвкой. Анюта сосредоточенно дёргала за верёвку, подставляла под стул ведёрко для песка, и, «надоив» полное, с чувством выполненного долга собиралась спать. Маринка и Илюха подчинялись в играх старшей сестре и часто были как бы за её «ибятишек».
– Золушкой будет девка, – предрекала ей тётя Люба.
– Нет, это комсомольская активистка, – спорила я.
Тётя Люба за этот год похудела лицом, её серо-зелёные глаза казались больше, в них поселилась какая-то горечь. Шутила она реже, зато глубже, притом часто с серьёзным выражением лица.
Дня через три-четыре после приезда мы пришли в дом тёти Вали. Там в то время жил, как нам уже было известно, старший дяди Витин сын Семён со своей молодой женой и маленьким ребёнком, и младший сын Гриня.
Мы ещё только зашли во двор, как я увидела Гришу – крепкого парня лет двадцати пяти, непохожего внешне на высокого узколицего брата. Он сидел на крыльце, одетый в джинсовый комбинезон на голое тело, и крутил в пальцах зажигалку.
– Привет, тётка, – бросил он приветствие родственнице.
И тут, кажется, заметил мою персону. Я была одета в светлые бриджи и бело-голубую футболку поло, но он посмотрел на меня так пристально, что я заволновалась и подумала: может, что-то не так с моей одеждой?
– И откуда же к нам такая красавица? – осведомился Гриня.
– Из института, из города, – деловито ответила тётя Люба вместо меня.
– А я и в городе жил, и там вас не видел. Студентка, комсомолка, спортсменка и просто красавица? – играя бровью, спросил он.
Я промолчала, и тогда Гриня продолжил:
– Надолго ли вы хотя бы посетили наши края? Надеюсь, что надолго.
– На месяц, наверное.
Гриша перестал говорить мне «вы» и обращаться дурацким высокопарным тоном.
– Садись, поболтаем. Семечек хочешь?
Я оглянулась на тётю Любу – она как раз входила внутрь вместе с хозяйкой дома. Первым моим движением было рвануться за ними, но показалось невежливо и по-детски вот так убегать.
Гриша перебрался со ступенек крыльца на скамейку, я села рядом.
– Ты чем по жизни занимаешься? – непринуждённо спросил он.
Я обескураженно ответила:
– Так тётя Люба же сказала, что учусь… Закончила второй курс.
– Ну да, ну да… А что учишь?
– Русский язык и литературу.
– А много у вас парней в группе?
– Четверо.
– У-у. Мало. Приходится в других местах искать, да?
– Да, – пожала я плечами.
Он расспрашивал меня об учёбе, о моей жизни в городе, и я, отвечая, чувствовала себя глупо: было видно, что всё это ему малоинтересно. Однако почему-то Гриша продолжал спрашивать, и таким тоном, будто я была его старой знакомой, например, одноклассницей, и вот приехала после нескольких лет отсутствия.
Он не говорил ничего пошлого, просто веселился и пытался сыпать шутками, как его отец, но мне почему-то было не по себе. Я разрывалась между желанием сейчас же встать и уйти и возникшей тягой к этому человеку.
– Ты почему к нам раньше не приходила? – самым участливым тоном спросил Гриня.
– Я приходила…
– Приходи завтра, – он взял меня за руку выше локтя. – Сейчас тётки там поболтают, вы уже уйдёте. А завтра к вечеру приходи. Или нет, – внезапно передумал он. – Я лучше сам за тобой заеду. Покатаемся!
Вечером после бани я заплела влажные волосы в косички, чтобы они стали волнистыми. Проснулась я уже с мыслью: «Сегодня приедет Гриша», и сама удивилась тому, что, оказывается, со вчерашнего вечера не выпускала его из головы.
Днём я решила испечь бисквит со смородиновым вареньем. Он удался на славу – высокий, с золотистой корочкой. Я предвкушала, как угощу этим пирогом Гриню.
Он приехал вечером вместе с матерью. Тётя Валя, сразу угадав, что её сын понравился мне, стала смотреть на меня влюблённым взглядом. Когда все сели пить чай, я с гордым видом поставила на стол свой пирог.
– И печь-то она умеет! Славная девочка! – воскликнула тётя Валя.
Гриша довольно ухмылялся, смотря на меня уже так, словно я была в его распоряжении. Я же чувствовала, как он скользит по мне взглядом, и продолжала сидеть как прикованная на своём стуле. Наконец Гриня поднялся, с чувством потянулся и нарочито лениво произнёс:
– Да, кстати. У меня для тебя кое-что есть.
Он снял с вешалки куртку и небрежно извлёк из кармана какой-то браслетик из жёлто-оранжевых, похожих на янтарь, камушков. Протянул его мне.
Я опешила от удивления и промямлила невнятное «Спасибо». Было даже неясно, радоваться или нет. Приятно получать подарки – но от человека, с которым познакомились только вчера?
Видя мою растерянность, тётя Валя ободряюще сказала:
– Ну, поцелуй его!
Она, конечно, имела в виду, что надо поблагодарить за подарок невинным поцелуем в щёчку. Но я, захмелевшая от обилия противоречивых впечатлений, кинулась к Грише, как птица на силки, и впилась губами в его губы.
– Ого, – только и сказал он, мягко и не полностью отстраняя меня от себя. – Как свежий деревенский воздух действует на девушек! Ну что, поедем, покатаемся? Виды посмотрим?
Я хотела ещё пойти причесаться получше и надеть кофту без выреза. Но меня так переполняли чувства стыда и волнения, что хотелось как можно скорей сбежать из дома. В глубине души мне казалось, что я делаю что-то не совсем хорошее, и не хотелось, чтобы это видела тётя Люба, хотя та ничем не выражала какого-то несогласия.
– Покажу тебе наши места, – всё тем же непринуждённым тоном говорил Гриня, уже сидя в машине. – Тут у нас красиво.
– Я на кармановском покосе была, и на ушаковском, – подхватила я тему.
– Это, получается, на запад. А мы с тобой чуток на север проедем. В сторону, где старое Мальцево.
– Меня тётя Люба обещала свозить туда, но так и не успела.
– Ну вот, а мы с тобой прокатимся. Тебе понравится, – ободряюще сказал Гриня и как бы невзначай положил свою руку на мою ногу.
У него выходило всё как-то до ужаса просто, и это неожиданно начало нравиться мне. По дороге Гриня рассказывал мне разные байки про своих знакомых, ничего при этом не говоря о себе. Он был и похож, и не похож на своего покойного отца: постоянно балагурил, только получалось у него не так смешно, как у дяди Вити, а порой и совсем несуразно. Чертами лица он отчасти напоминал мать, но рыжеватые волосы и серо-зелёные глаза у него были отцовские.
Мы проехали мимо старого кладбища с проржавевшими кое-где металлическими перегородками, мимо берёзовой рощицы и оказались на малонаселённой улице из десятка или дюжины домиков.
– Это и есть старое Мальцево? – разочарованно спросила я.
– Оно самое, – отозвался Гриня таким довольным тоном, будто сам построил эти домики. Там в сторонке ещё одна улица есть, с магазином. Ну, поедем дальше?