<p>
Как выходят с последней, пятой пары измученные учёбой студенты? Вернее, как вылетают? Правильно — с грохотом, шарканьем подошв, криками, гиканьем, хохотом. Лектору лучше не стоять между ними и дверью, не ровён, как говорится, час.
Откуда-то обязательно начинает звучать музыка, вспыхивают дисплейчики сотовых, заряжаются в рот жвачки. Слова вылетают вольные, порой нецензурные. Вздрагивай испуганно, преподаватель, заставляй себя думать, что это не про тебя…
Выбраться из такой толпы, прущей напролом к выходу, сложно, особенно на лестнице, но Еве это удалось. Извилистое движение через массу тел и — цап за перила! Рядом в них вцепилась Кира, чтобы не снесла зачуявшая волю толпа.
— Ты чего? Такой вираж!
— Жвачку в парте забыла. Ну, что ты мне передала.
— Да там как раз на день было. Пустая обёртка небось.
— Нет, Кир, ты же знаешь, как я жую. Только когда лектор отворачивается, а так всё на него смотрю неподвижно, чтобы не заметил. Он же греет за жвачки нас.
— Да плюнь ты, я всё время жую.
Кира поиграла плечами. После всех этих огромных вырезов у плеч, призванных продемонстрировать пусть всего лишь бретельки, качество низятины, её спина смотрелась приятным исключением. По покрою майка напоминала жилет, не поддаваться бы только движению рук и ног, и хватит голизны. И вниз спускается славно, пупок о воле и не мечтай.
Материя — затейливая. Тёмно синяя, она, казалось, умела блестеть только натянутой, но особой эластичностью не отличалась. Распереть до блеска её могли лишь телеса помощнее Кириных, хотя такие и трудно представить. Поэтому куда-то под верхний слой были напиханы всякие крупинки и катышки, создававшие на ровном пупырышки и морщинки, рельефик этакий микрохолмический, верхний слой натягивался и блестел блеском затейливого ювелирного украшения. Майка плотно прилегала к спине, хозяйка активно двигала руками при всяком удобном случае, чуть сгибаясь-разгибаясь, жила мышечной жизнью, майка повторяла эти волны плоти, по пупырчатой материи пробегали пятна блеска. Прямо танец спины! В меру жирноватой, отражающей темперамент хозяйки и не замутнённый всякими там бретельками — перёд сам за себя отвечает.
Ева в очередной уж полюбовалась подружкой и вернулась к разговору:
— Ну да, а как повскакали все, то нас из-за парты выперли, я еле тетрадку с ручкой кинуть в сумку успела. А сейчас вот вспомнила — там же почти всё осталось, в упаковке. Надо забрать.
— Ну, если почти всё… Слушь, может, я схожу? — предложила Кира.
Ева смущённо улыбнулась.
— Нет, не надо. Ходила уже. Не то из этого вышло. Я уж теперь сама по своим делам буду.
— Только осторожнее, не залети, как я тогда. Они же не спрашивают, по своим ты делам идёшь, нет ли.
— Да уж постараюсь.
Тогда всё произошло из-за Евиной страшливости. Нужно ей было переписать экспериментальные данные с чужой тетрадки, на лекции, чтоб потом вернуть. Простое для студента дело, элементарное — "перекатать". Но если ты всего боишься, то садись назад, а если сидишь, как примерная девочка-подпевочка на первом ряду, то не страшись, больше наглости. Наверное, переоценила моральную стойкость. Как лектор глянут строгим глазом, так и помертвела она. Всё, всё, показалось ей, он видит, всё знает, даже потаённые замыслы. Не за кафедрой стоит, а по помосту расхаживает, вот-вот подойдёт и заглянет: "Чем это тут вы занимаетесь?!" Заметно же, когда студент смотрит, повернув голову, на скамейку рядом. Скамейка сама по себе неинтересная, хотя и с матерными накорябками. Значит, лежит на ней что-то такое…
У Евы напряглось всё тело — рефлекторная подготовка к бегству. Она ловко этим воспользовалась, похвалить можно — оторвала попу, то есть не помешала ей оторваться от сиденья, подтолкнула под ней чужую тетрадь и снова уселась. Теперь лектор ничего не увидит, шито-крыто всё (крыто попой, попа в шитых джинсах). Только вот духу не хватит снова рисковать, переписывать.
А когда прозвенел звонок, наша студенточка встала, еле успела побросать в сумку всё своё, на парте что лежала — и тут по рядам началось сильное поперечное движение, как попёрли все вон! Зазевавшихся выпирали и пёрли к выходу силой. Ещё и большое облегчение наложилось, как всегда после звонка — теперь лектор не может выговаривать, предъявлять претензии, спрашивать фамилию. У неё раз спросили, в самом начале учёбы, когда она нервно подмигивала, а лектор решил, что нарочно — с тех пор звонки с пары музыкой звучали, хотя и не лентяйка она.
Ещё почему спешили студы — предстояла большая перемена. Но очереди в буфет ещё больше, вот и спешили занять местечко пораньше. Заняли его и Кира с Евой. Площадка второго этажа наводнилась студентами, зазвучала переменная музыка. Тут-то и припомнилась оставленная тетрадочка.
— Схожу, — решили забывашка, — заберу.
— Да поедим давай сперва, заодно и народ рассосётся. Разве ты сквозь такую толпу пробьёшься?
— Не пробьюсь… Но неспокойно мне очень. Вдруг подберёт кто?
— Да все тут сейчас, там пусто, в аудитории. На жорной перемене всегда так.
— Ой, неспокойно моё сердце, кусок в рот не полезет…
— В этом вся ты. Ладно уж, стой в очереди, а схожу я. Всё равно тебе тут не пробиться, затопчут. Где сидела, в середине левой части первого ряда, верно?
Кира демонстративно напряглась, прежде чем начать раздвигать плечом толпу. А может, чтоб придать себе импульс. Крупная, полнотелая девица в тонких чёрных брюках и чёрной блестящей водолазке, "подпоясанная" голокожаной полоской.
Проходя по проходу под ярусами только что покинутой аудитории, она поправила одежду. Натолкали её со всех сторон. А брючки не очень удобные, жмут таз, а держатся на честном слове. Такие хороши для некрутых тазов. Лучше б всегдашние джинсы. Да ведь цвет-то в тон. "Чёрная пантера", такое уже себе название придумала.
Как она и полагала, крутоярусная аудитория, в которую доносились отзвуки дикого веселья, была пуста, но со второго взгляда оказалось, что двое студов всё-таки есть. Один сидел как раз на Евином месте — или рядом, второй стоял с лицевой стороны первого ряда, и оба закусывали, придав по одному уху к наушнику из пары. Чудаки! Шли бы лучше в компанию, в толчею, там ведь даже пританцовывают, подпевают.
Чужие, не свои, с другого факультета. Кира деловитой походкой прошла мимо первого ряда, заглянула через парту. Ага, вон она, Евкина тетрадка, лежит себе. Чтоб дотянуться, надо сильно перегнуться, но заходить на ряд она не будет.
Именно в такой ситуации её сокурсница Марина зашла на ряд, а стоящий пошёл следом за нею, и стиснули её, блокировали, стали тискать и лапать, намёки нехорошие делать. Главное, не вырваться. Бедняжке пришлось кое-как сигануть через стойку ряда, неудачно упала, растянула связки, и её же без помощи оставили. Нет уж, рассказала она втихаря, учёные мы.
Только Кира начала перегибаться, как сидящий это заметил, поспешил помочь, пододвинуть ей тетрадь. Не взял и подал, а именно подвинул на край сиденья, вроде как поближе. Тетрадка благополучно упала к его ногам.
Вместо того чтобы поднять упавшее, неловкий студент закрыл рукой свободное от наушника ухо. Смысл жеста ясен — сама, девочка, сама, а я и нотки не пропущу из музыки, и так уж отвлёкся.
Легко сказать — сама, а как? Её придётся не просто перегибаться, а прямо-таки ложиться животом на парту, и перебросить через неё груди, чтоб не прижать своим весом. Не зайти ли на ряд сбоку? А если именно для этого и уронили?
Кира опёрлась руками о парту, примерилась, собралась с духом, чуть-чуть подпрыгнула и легла на фанерную полосу животом. Главное — не прижать бюст, он не из плоских у ней, надо с той стороны свесить. Пусть смотрят, это ж пара секунд каких-то, не лопнут телеса от взоров нескромных, не успеет вымя мотнуться, как тетрадка в руках окажется.
Лёжа животом на парте, она еле касалась пола носками кроссовок, обратно отпрыгивать придётся. Вроде, достаю… Нет, только касаюсь, чтоб схватить, надо ещё пару сантиметров. Вытянулась низом в струнку, оттолкнулась, как могла, ногами от пола, скрипнула под животом лакированная парта. Пальцы коснулись тетрадки, стали сгибаться, чтобы схватить, и тут сверху их накрыли мужские лапы, прижали к тетради, не дали взять.
— Ай!
— Не спеши, девочка, — прямо в ухо проговорил мужской бас. — Музыку нашу послушай, весело у нас.
Ей в уши сунули наушники. Это, должно быть, сделал стоящий, у сидящего-то обе руки заняты. Шутка?
В принципе, Кира умела общаться с парнями, в том числе незнакомыми. Могла и прикрикнуть, и матерком припечатать, в крайнем случае. Но сейчас парта так сдавила ей подгрудье и живот, что не разговоришься, дышать бы. Она и не подозревала, как опасна такая поза, на секунду-другую ведь рассчитывала. Сил и воздуха хватило только на хрип:
— Пусти!
Вместо ответа ей прижали ладони к полу ещё сильнее. Будь у неё твёрдая опора, выдернуть их не составило бы труда, но тут ноги в воздухе почти что болтаются, не обо что опереться. Пронзило острое чувство беспомощности.
Кира всё-0таки подёргала ногами — может, поможет. Попыталась напрячь брюшной пресс и коленками нажать на переднюю стойку парты, но тут же поняла, что, отодвигаясь, защемит грудь. Снова дрыгнула ногами и ощутила, что задела стоящего парня. А может, он и сам подставился, чтоб иметь повод для мести.
— Она толкается! — — прозвучал нарочито-обиженный голос с гнусавинкой.
— Утоми попку, — посоветовал сидящий. — Попа — ногам голова, устанет она, и ноги обвиснут.
Кирино сердце ёкнуло. Когда она перегнулась, разрыв между верхом и низом сильно расширился, и брюки немного присползли. Схвати она тетрадку и разогнись, тут же поддёрнула бы, а водолазку — одёрнула, но в таком пришпиленном виде… Ощутила, насколько уязвима и дразнит мужской глаз.
Чёрт, ей шлёпнули по мягкому месту:
— Вот тебе!
Девушка попыталась вдохнуть поглубже, чтобы высказать нахалу всё, что она думает, но на спину её легла ладонь и прижала. Вдох сорвался, выродился в тихий хрип.
— Эх, розог жаль нет! — мешаясь с музыкой, вошло в уши.
Вслед за тем рука на спине дрогнула, и пленница почуяла, что стоящий парень совершает резкое движение второй рукой, рубит ею воздух. И не только воздух. Распахнутая поясница ощутила холодок — это рука взвихрила воздух, и сразу же ягодицы обжёг скользящий, секущий, рубящий удар ребром ладони по их верхушкам.
— М-м-м, — только и смогло вырваться из губ жертвы.
Ей был знаком этот удар, не только потрясший попу, но и разбередивший память. Для воспоминаний время неудачное, но вспомнилось мгновенно. Когда же это было? Где-то в средних классах школы, точнее не скажу. А если и скажу, то не номер класса, а сопутствующее обстоятельство. У низ как раз кончилась малышовая физра, с дружными махами и приседаньями в одинаковых майках и трусах, и началось нечто повзрослее, с постепенным приучением к гимнастическим снарядам. У мальчиков — белые майки и чёрные трусы, под которые "по-взрослому" полагались плавки, девочки впервые облачились в тёмно-фиолетовые трикотажные купальники.
Выстроились в шеренгу, ждём нового физрука. Девочка Кирочка оказалась где-то посерёдке девичьей полушеренги, обгонять сверстниц по росту она позже начала, а пока были впереди её дылды.
Физруку сперва не понравилось, как они кричат "Физкульт-привет". Недружно, вразнобой, какой-то "анарх-привет" выходит, а не физкульт. Несколько раз повторили, стало звучать лучше, но взаимопонимания это не прибавило. Потом не та оказалась осанка. Учитель велел стоять "смирно", а сам пошёл сзади. Кира украдкой поворачивает голову и видит, как он левой рукой захватывает мальчиков за шею и тянет назад и вверх, а правой толкает вперёд, давя на попку. Осанку выправляет. Звучит его назидательный баритон: "Понял? Ты понял?"
В принципе, физрук и должен быть грубоватым, резковатым, а то ничему не научишь. Беда в том, что обучать на деле пришлось каждого вто… первого. Это ему надоело, ещё и не сразу говорило: "Так точно, понял!", всё это обозляет. От мальчика к мальчику поучения становились всё короче, движения — резче. Дёрг за майку, шлёп по попке, "Ты понял?"
А потом, наверное, случайно, он не шлёпнул плашмя, а рубанул ребром ладони, почему-то не дёрнув за майку у шеи. Мальчик, словно ужаленный, резко выпрямился, и Кира заметила, как изменился он в лице. Удивление с гримасой боли. Но осанка, надо признать, стала прямой.
Но физрук не видел лица, и подумал, что натолкнулся на универсальный способ. Оставшимся мальчикам (а пошли низкорослые) попки он рубил тем же способом, с удовлетворением отмечая выпрямление спин. Рефлекс на боль, стремление отодвинуть пах от опасного предмета, но эффект даёт. Повторял: "Так!", "Так!" А что губы закусывают, перед девочками стараются виду не подавать — это оставалось за кадром.
Вот началась девичья полушеренга, и стало ясно, что мальчиков он ещё щадил. По трусам сильно не рубанёшь, спустятся ещё, потом доказывай, что не нарочно. А на нас купальники, верх поддерживает низ аж от самых плеч, не резинка какая-нибудь на талии, ничего не слетит, а если рубить не изо всё силы, то и не порвётся.
Ещё одну причину Кира поняла, уже повзрослев. Мужчина-физрук избегал контачить с девичьими телами без особой причины, если не с бревна девочка падает и с брусьев не срывается. Дёргать за купальник не годилось, шлёпать по попкам неправильно поймут ещё или родителям бесхитростно расскажут. А вот "срубить" самые верхушки ягодичек — самое то, и контакт минимальный, и эффект разительный. Правда, рукой надо двигать энергично, чтоб на поглаживание многозначительное ну никак не походило.