Раздался прерывистый всхлип — это парень представил себе такую пытку.
— Да чего ты? — успокаивали его. — Если всё расслаблено, то просто не совсем комфортно, давит, жмёт. Зато низ хорошо защищён, и в таких плавках можно, например, фехтовать. Пляжное фехтование, ага! Кевлар выдержит тычок шпагой и отправит её в промежность, натирать одно место. Пузырь, главное, цел останется, и что при нём. Говорят, некоторые умельцы научились зажимать вражескую шпагу между бёдрами.
Но если у тебя начнёт вставать — хорошего не жди. Край кевлара не утолщён, всё сделано так, чтобы из-под плавок не очень-то и светилось, не сильнее подкладки. Так что узкий краешек и режет не хуже ножа.
— Что, и совсем отчекрыжить может? — хихикнув, поинтересовался другой девичий голос.
— Ну, сами-то плавки удержат "выскочку", но боль резанёт. Вот если на голое тело наложить и прискотчить, то при быстром подъёме наполовину запросто отгильотинит.
Зловещая пауза.
— Кевлар в плавки, да руки связать — и такого парня хоть с собой спать клади. Лучшее предохранение! Будто с мужем поспала, похрапел он тебе в ухо, табаком обдышал — а девственница. А будет плохо себя вести — утром напоим, кляпик в ротик, верёвками к кровати, и на занятия. В таких плавках и поссать-то нельзя.
— Правда нельзя?
— Пережато всё. Помучается хулиганчик, а мы рьяно учиться в тот день будем, задержимся подольше, чтоб лопнул у него пузырик.
— А сейчас, может, привязать к кровати? Девки, кто потеснится? Замуж на ночь, и в туалет не просись.
— Садистки! — вдруг крикнул парень.
— Ну почему, есть и вставки с кевларом послабже, их разбирают девушки, чьи парни, переспав с ними, для досыпания натягивают трусы. Мол, привыкли так. А это обидно — вроде как ушёл и дверь захлопнул. А растревоженная девушка спит настежь, чего ж от неё упаковываться. К тому же в постели веет женским духом, и во сне парень может изготовиться ещё раз, напряжётся низ, попытается развернуться к бою. Ну, плавки и погасят импульс. А девушка их наутро ещё и стирай.
А с тайно вставленной вставочкой — милое дело. Натянет трусы на вялый низ, ничего и не почует. Зато во сне если начнёт у него вставать, то прежде, чем плавки остановят и высморкают, этот кевларовый загибчик в самый корень палочки врежется — словно по шейке обушком. Кричи, вскакивай, радуй партнёршу новым общением. Даже если поймёшь, в чём дело, и сменишь бельё, рефлекс всё равно останется, в подсознание врежется. От любых плавок будет тошнить, придётся спать нагим, на радость со-соне. Впрочем, если ты хоть капельку мазо…
— Кто, я?!
— … то можешь в таких плавках начинать любовные игры. Незабываемые ощущения гарантированы.
Ева вдруг почувствовала, что её хочется истошно стонать и грызть что-нибудь, хоть собственную плоть. Разбудили описания мучений в ней зверицу. Испугавшись, что выдаст себя, быстро отошла от двери и, ожесточённо почёсываясь, пошла к своей комнате.
Вот и теперь, в полудрёме, живо вспомнилась эта сцена — жаждущий, прыгающий перед дверью парень и девичий голос изнутри. Нет, слава бону, сейчас здесь пусто. Хотя, может, кто и придёт наблюдать восставание "сестричек" ото сна. Может, и горшки у них под кроватями стоят. Мне бы завести. А то ходи тут. Как вот сейчас.
Ох, уже у выхода жжение! Но вот и дверь тамбура туалетов, распахнула — и… О боже! На ручке женского висит табличка: "Ремонт". Да что же это такое?!
Резкий испуганный вдох, задержка дыхания с закусью губы, руки мгновенно легли на живот, нажали. Пересилила себя, стабилизировала положение. Теперь можно и выход искать.
Девичьи кулачки забарабанили в дверь. Та приотворилась, выдохнув клубы пара, и в щели появилось раскрасневшееся лицо уборщицы Малики Чхоевны.
— Куда прёшься, дурашка? — хрипловато спросила она. — Потоп тут у вас, да ещё кипятковый. Вот — видишь? — Она показала руки в толстых резиновых перчатках и ноги в резиновых сапогах. — Слесаря вон чинят, — слышалось позвякивание и матерок, — а я… Да, а чего это ты нагишом-то?
— Ничего… так… — Ева напряглась, тяжело дышала, слова вылетали по одному. Руки приходилось удерживать, чтоб опять не схватились за лобок — отвела назад, к чешущейся попке, незаметно отлепила краешек эластана от кожи. — Мне… очень… нужно… по-маленькому… — Даже слёзы навернулись на глаза.
— Тогда иди в мужской, там знают, — буркнула уборщица, подняла руку в мокрой перчатке и закрыла дверь.
Наша героиня не стала переспрашивать. Её прижимало, и вот он выход — в двух шагах. "М" можно понимать как мадам, мисс, миссис, миледи, молодка…
Она вошла, почти вбежала в чужой туалет — никого! И впрямь, знают, уступили. Протянула руку к дверке ближайшей кабинки, почти коснулась её пальцами — и вдруг…
Кашель то был, "блин" вполголоса или просто шумный вздох — Ева впоследствии припомнить не смогла. Но пронзило как молнией — в кабинке мужчина! Враки всё! Туалет работал по своему прямому назначению, никто, небось, и слыхом не слыхивал о женских привилегиях, а уборщица, верно, соврала, чтобы девица с выпирающим животом не опросталась тут же, не добавила ей работы. Впрочем, нет, не то чтобы соврала — просто сказала наудачу, ведь здесь никого могло и не быть — случайно.
Тьфу, какая же из кабинок занята? И одна ли? Есть ли в дверцах задвижки? Нет, тут не светит! А что делать? В Евиной памяти мелькнула большая эмалированная кастрюля, которую она с соседками никогда не оставляла на кухне. Как она не подумала о кастрюле! Конечно, надо было в кастрюлю. Да привычка же — ходить, как положено.
Девушка шагнула назад, но в это время снаружи послышались шаги, явно мужские, хлопнула дверь тамбура, через секунду раздалось грубое "Ха!" — вошедший узнал о женских бедах, ещё раз топнул…
Нужда мгновенно подсказала спасение. В её родной сливной последняя кабинка не работала — когда-то в ней испортился унитаз, чинить не стали, и уборщица держала там тряпки, швабры, порошок… Ева метнулась, чуть не пролив по дороге, заскочила в крайнюю кабинку и возрадовалась — унитаз разбит, вокруг навалены лопаты, веники, щётки, даже ломик выглядывал из кучи. И что ещё неплохо — шпингалет в дверце исправный, его спасшаяся сразу же и задвинула. Вдруг кто из парней не знает, что тут слива нет?
Вовремя! Хлопнула входная дверь, вошедший шумно испортил воздух, зашуршал одеждой, зажурчал. Громыхнула дверца кабинки, раздалось приветствие, обмен репликами.
Ева мысленно подгоняла их. Отойдя от страха быть застигнутой в чужом туалете, да ещё — полуголой, она снова почуяла жгучую нужду внизу. Огляделась. Унитаз оказался не только разворочен до основания — его жерло было чем-то забито. Мелькнула дикая мысль опростаться прямо на пол, но… он был чуть-чуть покатым, а дверца до него не доходила, оставляя небольшую щёлочку. Небольшую — но вполне достаточную, чтобы выпустить вонючую лужу (да что там лужу — из неё рвалось наружу озеро, море!) и заинтересовать парней источником влаги.
Ева поняла, что оказалась в ловушке. "Скорее, скорее!" — молила она про себя, изо всех сил сжимая сфинктер и чуть приседая. Но парни не особенно спешили. Хуже того — дверь захлопала, стали входить новые люди, забили струи в умывальниках, в кабинках что-то зашмякало о фаянс. Кто-то дёрнул ручку Евиной камеры, блинулся, отошёл. Начиналось студенческое утро.
Наша пленница, повинуясь приступам боли, начала молча сгибаться и разгибаться, потом случайно взглянула на живот и обмерла. Мочевой пузырь выпучивался вперёд на девичий кулачок, а его верхний край высунулся из-под трусов — до уровня пупка! Никогда — никогда Ева не доходила до такого состояния. Увидеть такой живот стало дополнительной пыткой — моральной. Боль как бы сказала: ага, сама видишь, отворяй же! Девушка отвернула лицо, вздёрнув подбородок вверх, и скрестила ноги, сжала мускулы до передёргивания. Потом, ощутив угрожающее жжение почти на выходе, нащупала через материю уретру и нажала на неё.
Снаружи продолжался плеск и говорок молодых людей, с новыми силами начинающих день. Хоть бы все они были грязнулями! И вдруг… Очередной скрипок двери и молодой-молодой, совсем мальчишеский голос:
— Ну, скоро вы тут? А то там уже очередь стоит, невмоготу нам.
— Вы, салаги, ещё указывать нам будете! Подождёте, не лопнете.
Услышав первую реплику, наша мученица паче воли снова согнулась в пояснице и простонала в голос. Препирательства салаг с дедами заглушили стон, но Ева испугалась. Ведь и потом она может застонать непроизвольно, ведь боль начала раздирать мочевой пузырь как будто клещами. Что делать?
Девушка закусила губу, вся сжалась, а потом, решившись, закинула руку назад, расстегнула и сняла лифчик и сделала из вложенных одна в другую чашек нечто типа намордника-глушителя, туго завязала на затылке. Освободившиеся груди подрагивали в такт всему телу. Теперь можно было беззвучно постанывать-помычивать, если очень уж невмоготу.
Тем временем салаги договорились с дедами, что те пропустят их через кабинки и писсуары, а потом снова встанут в очередь — на умывание. Это сулило долгое ожидание, ведь теперь никого не подгоняла чужая нужда, можно было умываться неторопливо, со вкусом, расчёсывать волосы… Ещё бы — такой кайф подражать дедам! Ева в отчаянии глухо застонала. Пластиковые розетки для сосков глухо завибрировали, затрепыхали нос, пощекотывая, но импровизированный намордник с честью сдержал звук.
Салаги, подгоняемые строгими взглядами дедов, так сильно тужились, так звенели-гремели струями о фаянс, как будто хотели пробурить его насквозь. Пленница зажала уши, ибо плеск прямо-таки невидимой рукой расслаблял её бедный сфинктер, будил стадное чувство, но звук проникал и сквозь ладони. А может, это только чудилось? Как бы там ни было, руки быстро пришлось опустить и вновь зажать отверстие — иначе никак.
Ева молила судьбу, чтобы хоть поскорее заглохли струи, не манили, не соблазняли подражать — но её ждала ещё одна, более суровая пытка. В кабинках скоро воцарилась тишина, через раковины пошла умываться очередь. Пошла неторопливо, как в поезде. И оказалось, что тишина в соседней кабинке сводит с ума похлеще всякого плеска. Там, за тоненькой гетинаксовой перегородкой, пустой унитаз в полной готовности услужить, заманчиво мерцает вода в глубине, тонкая струйка стекает по коричневой дорожке, побулькивает, манит, манит, обещает невиданный кайф после полного расслабления… Всего в двух… да что там — в одном шаге, в полушажке! И — никак. Близок локоть, да не укусишь, — мелькнуло в голове. — Ох! Близок…
Салаги снаружи шумели, гутарили пополам с матерком и похабщиной. Распалились, глаза, небось, горят. Что они сделают с полуобнажённой полногрудой девушкой, если найдут, не хотелось думать.
Надо было терпеть. В животе заурчала выпитая в комнате вода. Ох, ещё и это! Похолодела спина, и без того голая — сейчас питьё пойдёт в мой бедный пузырь! Зачем она только пила? Машинально, наверное, так во рту было песчано-пустынно. И сейчас всё равно сухо, но это ей как-то безразлично, не мучит. Телу пытка только в одном месте, зато — на совесть. Боль перебирает все способы заставить свою хозяйку открыться. Она то давила распухающим камнем, то холодным, то раскалённым, то колола иглой, то сразу щетиной иголок, то впрыскивала в сознание мысль: "А если лопнет?", то заставляла взглянуть на живот и ужаснуться. Верхний край пузыря вылез уже на палец выше пупка, трусы так растянулись — аж трещат, из плотных они стали полупрозрачными, показали темноту лобка…
Вдруг некстати совсем вспомнились слова Киры:
— Ты думаешь, это так просто — терпи напропалую, и всё тут? Между прочим, профессиональная писсингистка должна бать натренирована не хуже спортсменки. Как несколько спортсменок, вместе взятых. Не веришь? Считай.
Брюшной пресс нужно иметь мощный, как у гимнастки. Один сфинктер, без поддержки со всех сторон, не справится. И другие мышцы надо держать в тонусе, приходится ведь зажиматься всем телом, когда очень припекает, надо, чтобы сдюживали. Так что гимнастку имеем.
Нужно уметь и расслаблять животик, не мешать пузырю расширяться во все стороны. Это уже компетенция скорее дзюдоистки или ещё какой восточной единоборщицы. Два.
На последних стадиях терпежа надо уметь дышать еле-еле, чтоб диафрагма как можно меньше ходила, давила. У женщин ведь брюшное дыхание. Значит, надо уметь обходиться минимумом кислорода, как ныряльщица. Это три.
А общая закалка? Носоглотка должна быть в полнейшем порядке. Представь, что в решающий момент ты кашлянула. Или ещё хлеще — чихнула. Сначала сверху, воздухом, потом снизу — струёй.
Нервы должны быть железными. Если соперница скорчит рожу или язычок высунет, бывало такое на соревнованиях — надо уметь сдержаться, не хихикнуть. В последние моменты и слабый хихичок может тебя взорвать, сдетонировать. Владей собой, как шахматистка.
И учись у коньковых фигуристок и художественных гимнасток в моменты наивысшего напряжения сохранять на лице если не улыбку, то хотя бы радостное выражение. Мол, всё нипочём.
Бикини надо уметь носить, как фотомодель. И ещё одно сравнение, деликатное. Надо уметь мириться с тем, что внутри твоего живота, в самом интересном месте, бесчинствует что-то неприятное, приносящее страдания, и только лишь потом какие-то выгоды, как… как… извини, представительницы второй древнейшей профессии. Кстати, они не решают сами, когда закончить… м-м-м… сеанс, когда сдаться. Уступают внешней силе. И в писсинге только так. Сама не сдавайся, борись до последнего.
Ева горько усмехнулась. В ней даже половинки спортсменки не сидело. Приёмы применяла самые примитивные: сгибалась-разгибалась, до дрожи во всём теле сжимала сфинктер, скрещивала ноги, нажимала на уретру, закусывала губу. Когда не помогало, изобретала новые: чуток подпрыгивала на месте, не отрывая пальцев от тапок, чтобы не шуметь, жала внизу обеими руками, поочерёдно напрягала мышцы сфинктера и ягодиц, приседала на корточки.
Вдруг снаружи раздался голос, и душа у нашей мученицы ушла в пятки — так обращаются к незнакомому человеку, типа "Эй, ты!" Но, к счастью, это были разборки мужские,