День первый
- Всем надеть паранджу, сейчас посетители придут! - крикнул надзиратель Абдулла, входя во двор женского отделения. Заметив плескавшуюся у колонки девушку, он нахмурил брови и пошевелил усами, изображая строгого начальника. - Фируза, поторопись!
Фируза не поторопилась. Растерла по голым рукам обжигающе холодную воду, прибывшую из-под земли, и не вытираясь, нарочито неспешно направилась к бараку. Еще подразнила надзирателя, бросив искоса шутливо-пренебрежительный взгляд.
Абдулле по должности положено проявлять строгость, на самом деле он добрый. Только несчастный: в глазах печаль как от непроходящей зубной боли, усы редкие и обвисшие, щеки впали - будто не работал здесь, а тоже отсиживал срок. Пожизненный. За десять лет заключения Фирузы он похудел вдвое, а форму носил все ту же. Она свисала с плеч и задницы, делая его похожим на мальчика, обряженного в одежду старшего брата. Когда-то темно-зеленая, она выцвела и приобрела оттенок окружающих песков. Давно пора поменять, но Абдулла почему-то не спешил: наверное не хотел выглядеть скелетом, обтянутым не кожей, а формой.
Подрывать его авторитет непослушанием Фируза не собиралась. Быстренько накинула синюю, казенную паранджу - длинную, накрывшую ее вместе с пятками, и вышла во двор посмотреть, много ли явилось посетителей.
Каждое последнее воскресенье месяца в тюрьме афганского городка Бамиан - день открытых дверей для родственников заключенных. Под "родственниками" понимались мужья, отцы и братья, свободных женщин в тюрьму не допускали. Отцы и братья не приходили никогда, считали для себя позором. Мужья приходили нерегулярно - когда время выпадало и желание появлялось. Жены встречали их в парандже, остальные сиделицы тоже должны были прятать лица.
Заведение размещалось на границе плодородных земель и каменистой пустыни, приспособив под свои нужды территорию старой крепости. В древности она выполняла роль форпоста, защищавшего жителей Бамианской долины от завоевателей. Крепость была разрушена, давно, возможно еще Чингиз-ханом, ставшим прародителем хазарейского народа. Сохранились лишь внешняя, высокая, каменная стена и первый этаж башни. В ней - административная часть тюрьмы, справа и слева - мужское и женское отделения.
Условия быта не изменились за тысячу лет с монгольского нашествия: нет ни электричества, ни водопровода, ни канализации, не говоря про телевидение или интернет. Правда, в безветренную погоду и в определенные часы ловился сигнал провайдера телефонной связи, что означало возможность пользоваться мобильниками, но их разрешалось иметь только служащим.
Женщины жили в глиняном бараке, практически пустом. Голые, бугристые стены оклеены листами с воспитательными текстами из Корана, между которыми - грязные подтеки, царапины, щербины. Вместо входной двери тряпка из брезента камуфляжного цвета, ею раньше накрывали военную технику то ли русские, то ли американцы. Удлиненное, узкое - как бы приплюснутое окошко без стекла забрано вертикальными штырями. Здесь никогда не пахло вкусным или приятным - ночлежка, казенный дом, не предназначенный быть уютным или удобным.
Сиделицы и их дети спали в одежде, на тощих подушках и войлочных подстилках прямо на полу. Они не роптали, лучшего не видели - дома то же самое. Немногочисленные личные вещи, сумки, чемоданы лежали тут же в куче. Когда слишком донимали насекомые, грязь или вонь, устраивали генеральную уборку: перетряхивали и выносили сушить подстилки и подушки, подметали пол вениками из прутьев, сбрызгивали дезинфекционным раствором, полученным в администрации.
Во дворе - колонка с длинным, металлическим рычагом, который надо качать, чтобы добыть воду. Возле колонки женщины стирали, мыли фрукты, посуду, себя и детей, собирались иногда поболтать - своего рода духан под открытым небом, центр общественной жизни.
Мужчины устроились чуть комфортабельней. В их бараке - настоящая дверь и стекла в окнах, вдоль стен деревянные настилы с матрасами и бельем, которое присылали из дома. Подушки, одеяла разрешалось иметь свои. Те, кто желал посидеть в одиночестве, почитать Коран или поспать, отгораживались от внешнего мира, вешая над постелью простыню. Рядом с бараком - отдельное помещение для намаза пять раз в день, там чисто и лежат коврики под коленки.
Фируза посетителей не ждала. За весь срок к ней не приехали ни разу, хотя семья большая: десять лет назад у нее уже было три брата и шесть сестер, теперь наверняка больше. Не навестили и не надо, она не расстраивалась - никого видеть не хотела. Не зря сбежала от них с Джаредом.
Он сидел по-соседству - в мужском отделении, но за все время Фирузе не удалось с ним перекинуться ни словом, ни взглядом. Любовь - единственное, что поддерживало ее в тюрьме и вообще давало силы жить. Срок у них с Джаредом одинаковый, кончится одновременно. Тогда они соединятся и, как надеялась Фируза, убегут в Иран, подальше от преследований семьи и притеснений, которым подвергаются хазарейцы на родине.
Абдулла оглядел подопечных - все ли закрыли лица - и отворил ворота. Вошли двое мужчин, похожие как братья. Среднего роста, примерно одного возраста, одетые в традиционные, полотняные тоги - пирухан, черные безрукавки и невысокие чалмы в два оборота. У одного усы и коротко подстриженная бородка, у другого - усы и борода углом.
Мужчины остановились в нерешительности, оглядывая одинаковые фигуры в бесформенных накидках. Даже глаз не видно - лишь сеточка, где искать свою-то?
Жены пришли на помощь. Подошли и, не прикасаясь, жестами предложили отойти куда-нибудь в уголок, присесть в отдалении от других обитателей. Присесть в смысле на корточки или на землю, специальной мебели для посетителей не предусматривалось.
От нечего делать Фируза прошлась по двору. Из одного угла донесся разговор, который вели заключенная Зара и ее муж, тот - с острой бородой. Вернее, говорил только он, женщина за все время не произнесла ни слова.
- Ты меня на всю деревню осрамила. И чего тебе не хватало? Дом, дети, муж. Еда есть, одежда есть. На других бы посмотрела. В нищете живут и то не ропщут. Я о тебе заботился, ты же моя жена. На других не смотрел, даже на мальчиков. Верность соблюдал. И сейчас соблюдаю. У меня никого нет. Не знаю, как теперь к тебе относиться. Ты мой позор. И детям его передашь. Из-за тебя не смею людям в глаза смотреть. Как ты только решилась?
Рядом стояли трое их детей-погодков - босые, оборванные, испуганно-притихшие, будто именно их отчитывал отец. Четвертого, грудничка, Зара держала на руках. Дети отсиживали срок с матерью - по распоряжению главы семьи. Он не удостоил их даже взглядом, не говоря про мелочный подарок. Сидел на земле, уставившись острым, злым взглядом в отверстие для глаз на парандже. Что он там хотел увидеть?
Фируза знала их историю. Зара потихоньку договорилась со старшим сыном мужа, чтобы тот отвез ее с детьми обратно к родителям. В дороге их перехватили, судили, отправили в тюрьму. За самовольный уход из дома женщина в Афганистане получает десять лет. Ее помощник тоже.
- Оставаться у мужа было невозможно, - рассказывала Зара как-то ночью Фирузе. - Он каждый день дрался. И не слегка, для острастки, а отчаянно, жестоко. У меня синяки со спины не сходили, руку два раза ломал. Я не за себя - за детей испугалась. Нашу первую дочь он забил палкой до смерти. Не от хорошей жизни я решилась бежать-то... В тюрьме, мне хорошо. Спокойно. Я бы тут до конца жизни осталась.
На солнце, в парандже стоять жарко, Фируза отошла в тенек, присела на корточки, оперлась спиной о холодную стену барака. Да, Заре здесь неплохо - сыта, спокойна, дети при ней, от мужа тюремные ворота защищают. Лучшего не пожелать.
У Фирузы другое. Ей бы поскорее освободиться. То, что сейчас - скучно и неважно, пропавшие годы. Живет надеждами на будущее. Еще воспоминаниями, но старается в прошлое часто не возвращаться. Кроме Джареда, ничего радостного там нет.
Росла без родительской любви и заботы, сама по себе, как все дети из горной деревушки Шашп Ул. Мать - маленькая, молчаливая, была занята хозяйством и новыми детьми, которые появлялись чуть ли не каждый год, делая теснее и без того маленький дом. Фируза не видела ее улыбающейся или отдыхающей. Без конца хлопотала, ухитрялась делать два дела сразу: качала ногой люльку и пряла нитку из овечьей шерсти или кормила грудью и помешивала варево.
Отец - худощавый, по-монгольски широкоскулый и узкоглазый, редко бывал дома, с двумя старшими сыновьями уходил в горы пасти овец и не появлялся неделями. Когда возвращался, долго молился, сидя на коленях, монотонно раскачиваясь и поглаживая бороду. Мать его боялась, называла "уважаемый", старалась угодить. Фируза его тоже боялась, хотя он не обращал на нее внимания, не разговаривал и, возможно, даже не знал как ее зовут.
Как только дети начинали ходить, их приучали к труду, посылали на улицу - подбирать солому и хворост, собирать коровьи кизяки и сушить на солнце, чтобы топить печь. Там Фируза познакомилась с соседским мальчиком Джаредом. Он был чуть старше, ходил в школу, дарил ей травяных кукол, показывал буквы, водя палочкой по песку.
Буквы она не запоминала, не понимала - как из таких бессмысленных закорючек можно составлять слова. Виду не показывала, послушно повторяла "алифа", "ба" и, глядя в черные, продолговатые глаза Джареда, мечтала. Вот вырастет Фируза, появятся у нее груди, выйдет за Джареда. Он будет делать ей куколок из цветов и травы, она ему - рожать детей, одних мальчиков, потому что отцы больше всего любят сыновей.
Когда исполнилось десять, ее накрыли чадрой и запретили одной выходить из дома. С Джаредом теперь виделись реже и украдкой.
Потом в деревню пришли талибы. Тогда Фируза впервые услыхала звуки войны - звонкие, автоматные очереди "та-та-та-та-та!". Страх прокатился по внутренностям, взорвал желудок. Затряслись руки и колени. Прильнула к матери, ища защиты, та только ближе прижала грудничка. Раньше Фируза боялась раскатов грома и огненных стрел грозы, теперь - торопливых очередей из автомата. Когда слышала, не бежала в укрытие подобно другим, а застывала на месте без сил и мыслей, будто теряла сознание стоя.
Талибы наложили на жителей оброк, тех, кто не платил, уводили с собой, и семья их больше не видела. Из пленных делали солдат, заставляли убивать. Если человек не соглашался или дезертировал, подвергался пыткам: подвешивали за ноги, метали ножи, потом убивали.
По примеру соседей отец занялся выращиванием опиумного мака - чтобы расплатиться с талибами. Старшие дети помогали. Еще до рассвета уходили в горы, где пряталось их маковое поле, в полдень перекусывали сухой лепешкой, вечером брели домой. Недетская работа - целый день под беспощадным солнцем, которое жжет руки и лицо, вытапливает из кожи драгоценную влагу. Горло до такой степени пересыхает, что голос пропадает, вместо слов одно сипение получается.
От этого времени у Фирузы осталось ощущение непроходящей усталости, пустоты - ни тоски, ни желаний. Ходила как зомби, не разбирая - во сне или наяву. Закрывала глаза, видела зеленое поле с белыми маками, открывала - видела то же самое и неважно, где находилась.
Но самое противное ждало впереди. Когда мак созревает, опадают лепестки, остается набухшая коробочка. Ее надо надрезать, аккуратно - не глубоко, не мелко, выпустить сок, который сначала белый, потом станет коричневый - это и есть опиум. Триста пятьдесят долларов за килограмм, целое состояние, триста из которого семья отдаст талибам, на остальное будет жить год.
Однажды Фируза стояла на грядке, надрезала головки, которые плакали густыми, похожими на молоко слезами, и она плакала вместе с ними, тихо, без слез - от голода, жажды и усталости. Еще от боли: порезанные пальцы кровоточили и саднили, особенно когда попадал туда маковый сок, слипались, распухали, теряли чувствительность. Надрезы получались кривыми, отец увидит - отхлещет ее по щекам своей костлявой ладонью, жесткой как доска.
Вдруг "та-та-та-та-та!" - автоматная очередь, совсем рядом. Война? Страх сковал Фирузу: застыла с поднятыми руками - одна тянулась к коробочке, другая сжимала нож.
К полю приближалась легковушка с открытым кузовом. Там стоял мужчина в синей униформе, палил в небо и гоготал от радости. Как потом выяснилось, приехали полицейские уничтожать опиумные поля.
Полицейских было двое. Они нашли на обочине крепкие палки и отправились вдоль грядок, широко размахивая палками, ломая хрупкие маковые ножки.
Страх разжал железные объятия, Фируза очнулась. Это не талибы. Полицейских бояться нечего, они приехали убивать не ее, а мак. Хоть бы они не ушли, пока всё не порубят, тогда ей не придется сюда возвращаться.
Вскоре борцы с наркотиками утомились на пекле, сели отдохнуть, перекурить. Один достал две сигареты, другой сорвал маковый стебель, выжал сок, провел им по сигаретам. Курили они долго, глубоко затягиваясь, прикрывая глаза от наслаждения, выдыхая голубой, вонючий дым, от которого Фирузу чуть не стошнило.
В тот год семья прибыли не получила. Отец просватал, а проще сказать - продал Фирузу местному имаму. Ему - за шестьдесят, ей едва пятнадцать, но не разница в возрасте ее испугала. Имам Асиф прославился тем, что жены у него долго не задерживались, умирали одна за одной, молодые.